Г. П. КОНРАДИ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Г. П. КОНРАДИ

О Павлове

Первое впечатление об Иване Петровиче Павлове создавалось на его лекциях. Я слышал много лекторов, иногда превосходных. Знаю рассчитанность заранее приготовленных ораторских при емов, знаю эффект неожиданных сопоставлений, умелых шуток, нарочитой заботы о доходчивости изложения. Ничего этого у Павлова не было. Сидя в кресле, он рассказывал и тут же демон стировал рассказываемое. Говорил он почти исключительно о том, что тут же зримо происходило перед глазами слушателей и настоятельно предлагал спрашивать обо всем неясном и недопо нятом.

Уже в лекциях Павлова поражала чрезвычайная конкрет ность точного мышления при нарочитом отходе от обсуждения таких запутанных вопросов, для решения которых не видно яс ных путей, экспериментального исследования.

Помнится, что им кратко обсуждалась гипотеза Людвига о слюноотделении как фильтрации (с демонстрацией наглядней шего опыта того же Людвига, который сам свою гипотезу опро вергнул), говорилось о полемике Людвига с Гейденгайном, упо миналась концепция Н. Е. Введенского (как своеобразная и не нравившаяся), речь шла о тормозных центрах И. М. Сеченова и предположении Энгельмана о четырех парах особых центробеж ных волокон сердца. Говоря об иннервации сердца, Павлов все гда излагал и свою вдохновенную, в печати им не публиковав шуюся теорию возникновения эмоций (я слышал это в курсе 1922/23 и 1923/24 гг., П. С. Купалов записал это в опубликован ном им курсе 1912/13 г.). Но специального обсуждения таких гипотез, для проверки которых нельзя наметить конкретных опытов, Павлов не любил, и это, вероятно, было не только ре зультатом опыта большого педагога, желающего вчеканить в па мять слушателей основу основ физиологии. Последней цели 504 Г. П. КОНРАДИ Павлов достигал полностью, но стремление к конкретной, зри мой ясности было, мне кажется, характерно для всего склада павловского мышления. На лекциях он не любил излагать дан ные, не подкрепляемые демонстрационным показом. При этом опыты по физиологии кровообращения, мочеобразования, лим фоотделению, опыт Шеррингтона с иннервацией антагонистов, дающие однозначный и неоспоримый результат, излагались и по казывались не менее основательно, чем опыты, описанные в «Лекциях» о работе главных пищеварительных желез.

А вот нервномышечной физиологии уделялось часа два (де монстрируя лягушку, Павлов постоянно оговаривался, называя ее собакой), и ни в какие подробности, ни в какое обсуждение теории электротона, возникновения возбуждения, теории био электрических потенциалов Павлов не углублялся (правда, Л. А. Орбели читал об этом специальный, но, кажется, необяза тельный курс). Конечно, Павлов никогда не считал такие про блемы физиологии малозначащими (в 1928 г., узнав, что у меня есть книга Лапика о хронаксии, он пожелал ее прочесть и про чел). Известно, что он очень поддерживал первые исследования П. П. Лазарева о ионной теории возбуждения, я слышал от него большое одобрение работ А. В. Хилла, сопровождаемое, однако, замечанием: «…а всетаки, думаю, в области, которой мы зани мались, можно еще сделать многое». Тут же Павлов добавил, что «из физиологов прежнего направления», направления Клода Бернара, Людвига, Гейденгайна (эти трое были упомянуты), остался только он и «эдинбургский физиолог ШарпейШефер».

Конечно, Павлов ценил исследования, в которых делались попытки проникнуть в глубь клеточных процессов (Иван Пет рович при мне с сожалением говорил, что не уважено было его представление к Нобелевской премии Жака Лёбы). Но не толь ко ценил, а и любил он более всего те формы опытов, в которых физиологические процессы разворачиваются непосредственно на глазах исследователя, не отделенные от экспериментатора слож ной аппаратурой. В свои молодые годы Павлов один или с уче никами провел исследования почти по всем разделам физиоло гии (Г. В. Фольборт говорил мне, ссылаясь на слова Ивана Петровича, что Павлов делал это, специально готовясь к заня тию кафедры). Занимался он исследованиями мышц моллюска и почки (методика изучения в хроническом опыте), молочной железы (исследования Миронова) и терморегуляции (обзор).

А вот исследований биоэлектрических потенциалов, в кото рых живое явление отделено от взора исследователя и расшиф ровывается через посредство более или менее сложной аппара О Павлове 505 туры, Павлов не проводил никогда. По словам А. Ф. Самойлова, он даже не скрывал своей субъективной нелюбви к этому делу (это не мешало ему, правда, всегда с уважением говорить о Н. Е. Введенском, об А. Ф. Самойлове, Эдриане). При этом ха рактерно, что Павлов всю жизнь работал только с простой аппа ратурой и никогда не стремился ее усложнять. Единственным относительно сложным аппаратом были кровяные часы Людви га—Стольникова, но как наглядны отсчеты величины кровото ка в этих часах, как они непосредственно этот кровоток отобра жают по сравнению со всеми современными (и во многом более совершенными) термометрическими, магнитными и ультразву ковыми потокомерами.

Павлов красноречиво подчеркнул необходимость звуконепро ницаемых камер, добился осуществления их постройки, но сам всегда входил внутрь камеры, где проводился опыт, всегда стре мясь собственными глазами видеть каждую деталь явления. И хотя Павлов, несомненно, одобрял и поддерживал оснащение камер для исследования условных рефлексов усовершенствован ной аппаратурой, в частности каплеписцами, но я никогда не видел его рассматривающим кимографическую запись слюноот деления. А вот простую модификацию воздушной передачи, предложенную П. С. Купаловым для исключения колебаний столбика жидкости при движениях животных Иван Петрович хвалил оживленно и радостно и потребовал ее применения все ми работниками (каплеписец же в конце 20х гг. был в Институ те Академии наук лишь в одной камере из шести, и это Ивана Петровича весьма мало тревожило).

Разумеется, из этого нельзя делать вывода, что Павлов не признавал значения аппаратурных усовершенствований, позво ляющих все глубже проникать в тончайшие и быстротечные явления. Но горячо, «от сердца» восхищался он теми методиче скими приемами, результаты которых были наглядны. Помн осенний день 1923 г., когда Иван Петрович приехал на свою ка федру Военномедицинской академии посмотреть опыт, про водившийся Г. В. Фольбортом. Опыт заключался в изучении влияния раздражения чревного нерва на секрецию желудка. У собаки периферический конец заранее отпрепарированного n. splanchnici был помещен на погруженных электродах; живот ное стояло у станка; регистрировалась секреция желудочного сока. Опыт шел удачно, а в паузах между раздражениями Иван Петрович рассказывал о Международном конгрессе в Эдинбур ге, откуда он только что вернулся. Он говорил тогда, что наибо лее ярким впечатлением конгресса был доклад Ричардса об изу 506 Г. П. КОНРАДИ чении состава ультрафильтрата, собираемого микропункцией мальпигиева клубочка из боуменовской капсулы почек лягушки. Это было, вероятно, первым действительно микрофизиологиче ским исследованием в нашей науке, и Павлов, сразу заметив вс принципиальную значимость и техническое совершенство этой работы, подчеркнул наглядную бесспорность полученного ре зультата. Здесь так же, как при использовании Л. А. Андреевым аппаратуры для получения чистых высоких тонов, слышимых собакой, но не слышимых экспериментатором (что привело в восторг Ивана Петровича), усложнение методики было необхо димо для решения совершенно конкретного вопроса, получавше го опять-таки наглядное разрешение. Именно такие результаты были близки и дороги великому наблюдателю, который «рож ден был, чтобы видеть» (Гете . Фауст). И если Павлов до конца остался верен методу определения протеолитического фермента по Метту, хотя знал, что есть методы более точные, то, вероят но, опятьтаки, конкретная наглядность видимого под лупой количества переваренного куриного белка делала именно этот метод особенно милым его сердцу, а точность методики была вполне достаточна для тех целей, ради которых она применялась (ни одно положение Павлова о зависимостях, управляющих кон центрацией белкового фермента, не было, как известно, ни опро вергнуто, ни существенно изменено).

Конкретная точность павловского мышления, не уходящего в туманные дали абстракций, сказалась и в том, что во всех то мах трудов Ивана Петровича можно собрать немного страниц, относящихся к теоретическим построениям и гипотезам, не под вергавшимся непосредственной экспериментальной проверке. Несколько страниц, посвященных постановке вопроса о механиз мах трофической иннервации, несколько высказываний о нераз гаданности механизма торможения с тенденцией видеть в нем процесс восстановления рабочих потенциалов клетки, упоминание о проторении путей и суммации как о явлениях, участвую щих в формировании временной связи, — вот, пожалуй, и все, что у Павлова относится к гипотетическим построениям, касающимся механизма явлений «на клеточном уровне». Все остальное — это факты и предположения, допускающие экспериментальну проверку, точное описание явлений и наметки дальнейших ис следований. Далеко от фактов и гипотез, тут же проверямых новыми опытами, мысль Павлова не уходила, и столь харак терное, например, для Клода Бернара и Дюбуа Реймона (да и И. М. Сеченова) обсуждение общебиологических и даже фило софских вопросов занимает в трудах Павлова очень немного стра О Павлове 507 ниц. Конечно, учение об условных рефлексах содержит велику теорию и непосредственно связано с проблемами философии. Но не от одних лишь теоретических построений и не только от идей И. М. Сеченова Павлов пришел к учению об условных рефлек сах; это учение возникло из непосредственно подсмотренных фактов.

Любое «мудрствование», запутанность сердили И. П. Павло ва. В тот же день, когда Павлов смотрел опыты с раздражением чревных нервов, когда разговор зашел о Б. Ф. Вериго, Иван Пет рович сказал: «Этот человек в своем учебнике писал только то, что сам хорошо понимал» *. Тогда меня эта фраза Павлова очень поразила и потому так запомнилась; я еще не знал, что физио логи не так уж редко пишут и про то, что не совсем хорошо по нимают.

Все темы, дававшиеся Павловым сотрудникам, всегда носи ли точно очерченный характер и возникали нередко из обычных житейских наблюдений. Задание изучить, как достигается диф ференцирование двух условных раздражителей, связанных каж дый с различным безусловным (пищевым и оборонительным), Иван Петрович выдвинул, сказав: «Очень часто нам приходится поразному реагировать на сходные сигналы, а как это проис ходит, мы совсем не знаем». Мне эта тема была дана потому, что я имел собаку с фистулой подчелюстной железы, и Иван Петро вич сперва предполагал найти в составе этой слюны указание на оборонительный или пищевой характер реакции на тона, проме жуточные тем, которые подкреплялись бы дачей пищи или вли ванием кислоты. Тогда же Павлов говорил, что было бы инте ресно проследить зависимость пищевой и оборонительной реакции на химические агенты в зависимости от химизма тела и сослаться при этом опять-таки на личное житейское воспоми нание.

Иван Петрович рассказывал, что после перенесенной им опе рации он совершенно не мог есть соленой пищи, и связывал это со сгущением крови после кровопотери. Столь же ясно очерчен ными бывали все задания, дававшиеся Иваном Петровичем уче никам; до революции таковыми оказывались главным образом врачи, кончившие курс со званием «лекаря» и выполнившие диссертацию на степень доктора медицины (примерно соответ ствующие теперешним кандидатским). Вероятно, уже со времен

* Фразы, данные в кавычках, не воссоздают, конечно, точных слов

Павлова, но за правильную передачу сути его высказываний могу

ручаться. 508 Г. П. КОНРАДИ заведования Павловым лабораторией в клинике С. П. Боткина сложился тот стиль работы, который сделал И. П. Павлова гла вой самой крупной физиологической школы, превосходящей по количеству учеников всемирно известную школу Карла Людвига.

Что более всего отличало лабораторию Павлова? Прежде все го то, что каждой темой, им данной, Иван Петрович руководил лично и повседневно. В зависимости от новизны получившихся результатов один работник (а точнее говоря, собака этого работ ника) интересовал его в тот или иной момент больше, чем дру гие, и он сидел на опытах этого работника чаще. Знал он и по мнил, однако, все, что делается по каждой данной им теме, и ни одна вариация опыта без его санкции не осуществлялась. Бла годаря этому каждый сотрудник действительно чувствовал себя участником и членом единого коллектива, вошедшего в истори как «школа Павлова». Конкретным техническим приемам рабо ты Иван Петрович (в эпоху работы по условным рефлексам) уже не учил; за овладением сотрудниками литературой почти не сле дил, хотя и ценил наличие у них общефизиологической образо ванности и с интересом выслушивал, когда ему рассказывали новинки по любым вопросам текущей физиологической перио дики (надо помнить, что непосредственно относящаяся к пред мету павловских тем литература почти всецело ограничивалась тогда исследованиями, сделанными в павловских лабораториях). Учил Павлов проверке и перепроверке фактов, учил своим при мером постоянно думать о предмете и постоянно искать новые вариации опытов.

Благодаря учителю исследование получалось не зависимым от личных способностей ученика *, но каждый сотрудник чув ствовал себя действительно участником общего дела и добытчи ком фактов самого в то время передового раздела науки. Доста точно напомнить, что, например, за десятилетие (1920—1930) были открыты явления индукции в коре мозга, гипнотические фазы, типы нервной системы, динамический стереотип и разра ботаны приемы воспроизведения экспериментальной патологии высшей нервной деятельности. Классической методикой изуче ния условных рефлексов за 30 лет после смерти Павлова ничего равного по значимости не было получено. Вероятно, это связано

* Способности и свойства учеников Павлов умел оценивать отлично.

Доказательством является то, что все или почти все сотрудники,

которые зачислялись Павловым в штатные работники его лаборато

рии, вырастали в самостоятельных исследователей, причем Павлов

всегда очень одобрял выход таких учеников в руководители кафедр

и лабораторий. О Павлове 509 не только с тем, что самое важное было здесь уже открыто при Павлове, но и с тем, что нет больше ни глаз, которые видели то, что умел видеть Павлов, ни силы мышления, равной силе мыш ления Павлова, ни сосредоточенности ума такой, какой была со средоточенность ума Павлова.

Иван Петрович общался с учениками (во всяком случае, с большинством) главным образом в лаборатории. Павлов содей ствовал устройству учеников на работу, одобрял их выход на са мостоятельную арену, отвечал на письма, но в чисто личные дела большинства учеников обычно не входил. В те годы, о которых здесь говорится, и А. А. Ухтомский, и Л. А. Орбели, и К. М. Бы ков, и А. Д. Сперанский были в этом отношении ближе к сотруд никам, чем Иван Петрович; оговариваюсь, впрочем, что я никог да не видел Павлова на отдыхе и лишь раз недолго был у него дома. В то же время единство коллектива, устремленного на разработку одного поля исследования, и постоянное участие гла вы школы в повседневных делах лаборатории (там, где исследо вание шло по темам, данным Павловым) чувствовалось как ни в одном из коллективов, оставшихся после Павлова. Посредников между Павловым и учениками не существовало. Поэтому общение по поводу каждой частности текущей работы было у Ивана Петровича со всеми учениками постоянным. А все лежащее вне неотступной думы Павлова о его деле и его ответственности за это дело в известной мере както само собой отстранялось.

С начала 20х гг. объединение павловского коллектива до стигалось и благодаря широко известным «средам», которые Иван Петрович начал проводить для того, чтобы каждый работ ник знал, что делается другими. Я помню эти «среды» в их на чальный период, проходившие сперва в Военномедицинской академии, а с 1925 г. — в кабинете Н. А. Подкопаева в Институ те Академии наук (ныне им. И. П. Павлова). На них постоянно присутствовало лишь 8—10 сотрудников, работавших в этом Институте, иногда бывали, с разрешения Н. А. Подкопаева, и «посторонние». Иван Петрович приходил ровно в 10 час. утра, и начиналось собеседование. Либо Павлов рассказывал о том, что сделано нового в лаборатории Института экспериментальной медицины, либо он обращался по очереди к каждому из работ ников Института Академии наук с вопросом: «Что нового у вас?», и уже по ходу разговора об отдельных опытах говорил о сделан ном в другой его лаборатории. Тут же Павлов нередко намечал новые варианты опытов, говорил, когда будет присутствовать на опыте, спрашивал о его деталях, сопоставлял одни данные с другими. Никто специально не «просил слова», не было ничего, 510 Г. П. КОНРАДИ похожего на «заседание» с председателем, докладчиком, прени ями, т.е. того, во что превратились попытки продолжать «сре ды» при преемниках Павлова. Секрет павловских «сред» ныне утерян, застенографированные «среды» позднейших лет (1930— 1935) не дают нам полного представления о той живой беседе, какой были «среды», какими они мне запомнились в 1925— 1930 гг.

В эти годы Павлову было 75—80 лет. Здоровье его, бесспор но, было очень крепким. Во всем его облике сказывалась та со бранность и умение управлять собой, которые характеризовали и всю павловскую работу. Расхлябанность в поведении была ему, вероятно, так же отвратительна, как и расхлябанность мысли. У Павлова я никогда не видел признаков усталости и рассеянно сти и слышал разговоры о здоровье только с позиции наблюда теля и экспериментатора. А память Ивана Петровича (хотя он иногда говорил, что она «ухудшилась») была такова, что однаж ды он точно назвал цифры на два первых условных раздражите ля в моем опыте недельной давности и выбранил меня за то, что я не помнил, сколько выделилось слюны на третье раздражение (выбранил, впрочем, не очень; мне кажется, что он был даже немного доволен наглядным превосходством своей памяти над памятью тогда еще двадцатилетнего сотрудника). При этом цеп кая память Павлова удерживала детали давно виденных фактов и откладывала эти факты «в запас». Он умел одновременно ви деть «и лес и деревья» и, замечая все детали явления, умел в этих деталях не теряться. Все нужное извлекалось Павловым из фон дов его памяти, когда перед ним возникало явление, с которым полезно было сопоставить давно увиденное.

И. П. Павлов раскрыл самого себя в своих высказываниях, известных как его письмо молодежи. Он говорил в нем о страс тности в исканиях. Его знавшим запомнилась полная отданность Павлова своему делу. Едва ли, однако, правильно смешивать страстность Павлова в научных исканиях с теми реакциями нетерпения и вспышками кратковременного гнева, о которых нередко говорят, вспоминая Павлова. Такие вспышки бывали, даже нередко. Каждая погрешность в опытах сотрудников дей ствительно сильно сердила его. Мне пришлось это испытать на себе, когда я однажды забыл насыпать в кормушку сухарный порошок для очередного подкрепления. Выскочивший из каме ры Иван Петрович сказал, что надо думать о том, что делаешь, что я не умею работать, что «вы ворон считаете» и т.д.

Лица, слышавшие лекции Павлова, помнят подчас не слиш ком ласковые ремарки в адрес ассистентов при малейшей неуда О Павлове 511 че в ходе опыта, совершенно независимо от того, чем эта неуда ча вызывалась (когда както лопнула пробирка, нагреваемая на спиртовке самим Иваном Петровичем, виноват, например, ока зался ассистент, давший «плохую пробирку»). Такое бывало.

Существенно, однако, что эти реакции сердитой взволнован ности были у Павлова прямым следствием его полной поглощен ности всем, что он делал. Свою книгу он в посвящении назвал «плодом неусыпного двадцатилетнего думания». Реакции пав ловского гнева почти неизбежно возникали тогда, когда чтолибо или ктолибо ходу этого думания мешал, будь то затруднение с питанием животных в 1918—1920 гг. или прерывавшая ход из ложения погрешность в лекционной демонстрации, или только что обнаруженная ошибка в проведении опыта, за которую ос новательно досталось однажды мне. При этом проявления нетер пеливого гнева исчезали у Павлова чрезвычайно быстро, а же лезная настойчивость и последовательность в работе не исчезали никогда.

Здесь же надо сказать об одной черте Ивана Петровича, кото рую, вероятно, можно обозначить как большую терпимость, со четавшуюся в нем и с требовательностью, и с эмоциональностью. Только сознательно недобросовестное отношение к делу работ ника могло быть поводом к его удалению из лаборатории. Ни ошибки, вызывавшие отповедь и выговор, ни споры с учителем, ни отход сотрудника в исследования, лично Ивана Петровича мало интересовавшие, никогда никого к неприятным результа там не приводили. Более того, И. П. Павлов не обращал внима ния и не создавал конфликтных отношений даже тогда, когда поводов к этому было более чем достаточно. Однажды Иван Пет рович получил из Наркомпроса пакет с заявлением одного из его сотрудников, много лет проработавшего в лаборатории и руко водившего в то же время кафедрой в одном из ленинградских вузов. В заявлении было написано, что Павлов по старости лет уже не может должным образом руководить исследованиями мозга, не может их сочетать с разработкой марксистской фило софии и посему необходимо создать новое учреждение для раз работки этого дела во главе с автором заявления. Наискось была резолюция А. В. Луначарского: «Ивану Петровичу Павлову на его усмотрение». Павлов спросил автора этого своеобразного ходатайства: «Это вы писали?» На несколько смущенный по ложительный ответ Павлов сказал лишь: «Эх вы!», и никаких дальнейших мер не принял (этот эпизод был мне рассказан Н. А. Подкопаевым). Павлов разрешал штатным сотрудникам лаборатории вести работы на любые темы, их интересовавшие, 512 Г. П. КОНРАДИ хотя бы и далеко стоявшие от вопросов физиологии условных рефлексов. Сотрудники Ивана Петровича (например, К. М. Бы ков, Н. А. Подкопаев, Г. В. Фольборт) могли предоставлять в пав ловской лаборатории рабочие места для работавших вместе с ними молодых работников, и мне кажется, что на это не всегда наперед испрашивалось согласие Ивана Петровича, настолько они были уверены, что возражений не будет.

В павловских «средах» можно прочесть, что Иван Петрович не возражал против опубликования взглядов, с которыми он был настолько не согласен, что в «Трудах лабораторий И. П. Павло ва» он их печатать не хотел. А о сотруднике (Н. Н. Никитине), который хотел выступить с этой работой, Павлов отзывался все гда тепло. Полное отсутствие у Павлова «кротости» и «всепро щения» сочеталось с широкой терпимостью и великодушием к людям, от него прямо или косвенно зависящим. Мне кажется, что здесь немалую роль играло совершенно сознательное нежелание использовать свой колоссальный авторитет для приобрете ния власти и для организационных мероприятий. От давнишних сотрудников Ивана Петровича (Л. А. Орбели, Г. В. Фольборта) мне довелось слышать, что в более молодые (относительно) годы он был еще «круче». Думается, что это объясняется не постарением и угасанием темперамента, а только тем, что с приобретением возвышавшей его над окружавшими мировой славы он подчеркнуто не желал ни пользоваться даваемой этим возмож ностью власти, ни давить своим авторитетом.

По сравнению с многокрасочностью и сложностью личности Павлова бледным кажется все сказанное здесь о нем *. Павлов — явление неповторимое и по личным своим свойствам, и по при чинам историческим. Павлов принес в ХХ в. многое из способа работы того времени, когда физиология разрабатывалась в не многих лабораториях, когда без сложной аппаратуры можно было открывать новые явления в организме, когда большинство исследований выполнялось одним автором, когда физиология была единой и не было еще значительной специализации по ее различным областям, когда, следя за 3—5 журналами, можно было знать состояние всех ее разделов, когда большинство фи зиологов мира или знало друг друга лично, или во всяком слу чае знало, что делает каждый из них. Непосредственный преем

* Живой облик И. П. Павлова помогают воссоздать, к счастью, сохра

нившиеся киносъемки, которые пора смонтировать в единый фильм,

запечатлевающий всю манеру держаться, жесты и поведение этого

необычайного человека. О Павлове 513 ник таких людей, как Клод Бернар и Гельмгольц, Сеченов и Людвиг, Павлов открыл для исследования не существовавшу до него область познания природы — изучение «не половинча того, а нераздельно всего организма». И как бы ни менялись в будущем очертания этого исследования, оно будет носить на себе печать личности Павлова с его мощным, собранным, цепким и неутомимым и широким умом, всей неповторимостью гения.

<1966>