Судьбы
Судьбы
Детство Ады
К началу Великой Отечественной войны ее мама была главным врачом психиатрической клиники Витебского медицинского института. Отец, майор медицинской службы, со своим эвакогоспиталем отступал от Шауляя на Псков с войсками Белорусского фронта. Ада училась в Ленинграде и в составе добровольного комсомольского отряда рыла окопы в районе Луги.
Немецкие войска с катастрофической быстротой продвигались по Белоруссии. Вскоре на подступах к Витебску уже шли ожесточенные бои. Город был взят врагом 10 июля 1941 года.
Когда в городе уже была слышна канонада, мама обратилась в Горздравотдел с настоятельной просьбой организовать эвакуацию душевнобольных. В ответ она была обвинена в распространении пораженческих настроений, что в военное время жестоко каралось. Ее заверили, что город не будет сдан, а если произойдет непоправимое — ее пациенты обязательно будут эвакуированы.
Накануне сдачи города к больнице подъехал микроавтобус, в котором находились панически настроенные работники Горздравотдела. Маме предложили в течение 5 минут собраться и эвакуироваться вместе с ними. На вопрос: «А как же больные?» ответом был истерический крик: «Доктор! Вы понимаете, что говорите? До психов ли теперь! Скажите спасибо, что мы заехали за вами!». Мама заявила, что не может бросить больных и персонал клиники.
В оставляемом нашими войсками городе жизнь больницы переместилась в подвал. Подсчитали, что продуктов хватит дней на 7–8.
Когда смолк шум боя и стало ясно, что город пал, мама вышла на улицу и направилась к центру города. Впечатление от развешанных повсюду гитлеровских флагов со свастикой в центре было омерзительным. В городе уже была сформирована «русская управа» в которой был и медицинский отдел. Маме удалось выпросить для больницы кое-какие продукты и медикаменты. Ей предложили продолжать работать в больнице, но под немецким контролем. Она не имела права выходить на улицу без нашитой на одежде звезды Давида. Мама не собиралась унижаться. Пользуясь тем, что лето было жарким она носила платье без рукавов, а звезду Давида пришила на кофточку, перекинутую через руку. Знак не был виден, но мог быть быстро предъявлен патрулю. Мама не была похожа на еврейку и во время ее редких походов в город ее ни разу не остановили. Их дом по Столярной, 3 сгорел и мама жила в больнице.
Вскоре в Витебске было сформировано и начало активно работать подполье под руководством врача-педиатра, коммунистки Околович. В августе Витебское еврейское гетто, располагавшееся во Дворце Металлистов было вывезено за город и уничтожено. Расстрел происходил за новой больницей, где кончалась Задуновская улица.
Об этом маме рассказала соученица Ады красавица Рэна Рейнгольд — фольксдойче. Она долго жила в Париже, вышла замуж за ученого биолога, сына известного военного и вместе с ним ее семья репатриировалась в Киев.
В городе оставались три врача-еврея: стоматолог Эйнис, гинеколог Ривуш и психиатр — мама Ады, которой уже было 50 лет.
В конце сентября или в начале октября 1941 года утром к маме пришла молодая девушка, связная из подполья и передала от подпольщиков, имевших агентуру в немецких органах власти, что на ближайшие дни намечено уничтожение больных и всех троих работавших там еврейских врачей и что мама должна их немедленно предупредить о необходимости уйти из города. Ранним утром следующего дня их проведут через заставу, где у подполья тоже был свой человек и укажут дорогу к партизанской явке. Из вещей, чтобы не вызвать подозрения, взять только небольшую сумку.
Доктор Ривуш — 70-летний больной человек, отказался бежать, чтобы не обременять остальных, а доктор Эйнис, у которой было двое детей, была задержана еще в городе — она взяла много вещей…
Доктор Околович вывела маму за заставу и объяснила как найти хутор. Осторожно подходя к дому мама услышала громкую немецкую речь — пьяные голоса вразнобой пели «Хорст Вессель» — нацистский гимн. Она поняла, что явка провалена. Дальнейшее Ада с дядей узнали из письма, которое в промерзшую и закопченную ленинградскую квартиру принес 14-летний мальчишка — почтальон. Мама писала, что три месяца, как загнанная волчица, она скиталась по дорогам оккупированной Белоруссии от деревни к деревне. Она говорила укрывавшим ее людям, что война застала ее в Витебске, а живет она в Ленинграде, куда и пробирается, надеясь найти свою единственную дочь. Ее жалели, укладывали на ночь на печь, давали на дорогу немного хлеба и вареной картошки. В письме были и слова о том, что она исполнена великой благодарности к этим крестьянам, ее спасавшим.
Из маминого письма Ада узнала о судьбе Витебского гетто, и о том, как мама была счастлива когда, наконец, попала в Старой Руссе в Особый отдел, проверявший всех выходящих с оккупированной территории. Там ее, однако, сочли шпионкой, считая, что невозможно три месяца блуждать под носом у немцев и не попасться, не быть уничтоженной. Написала мама и о том, что хотя с самого начала смирилась с мыслью, что может погибнуть в любую минуту, но что она будет расстреляна не врагами, а своими — такое не могла даже предположить… Ее спас один следователь Особого отдела. Он узнал маму, с которой ему приходилось работать в суде, куда маму приглашали в качестве эксперта-психиатра. Маме сказали, чтобы она не распространялась о своих скитаниях по оккупированной территории — это грозит Гулагом — и мама всю жизнь опасалась, что тайное станет явным. Ей объяснили, что в Ленинград попасть невозможно — город в блокаде, там голод и выдали справку об эвакуации из Старой Руссы. По просьбе мамы ее отправили в Саратов, куда был эвакуирован Витебский мединститут.
Дядя Ады, Борис Ефимович, прочитал мамино письмо на заводе, где он проработал всю блокаду. Ведь многие не верили, считали газетными утками публикации об уничтожении евреев и зверствах немцев.
Это письмо — трагический документ эпохи — к сожалению, не сохранилось.
В гетто были уничтожены мамина тетя с мужем. Пока они жили на ступеньках лестницы во дворце Металлистов, тетя Эсфирь на лодке переправлялась через Двину и мама в больнице подкармливала ее из своего скудного рациона…
С мамой Ада встретилась через полгода. Но это уже совсем другая история.
Десятки лет Ада с мамой безуспешно искали доктора Околович.
Уже после смерти мамы, в 1980 году, Ада случайно узнала, что Околович живет в Ленинграде в двух кварталах от нее! Встреча была со слезами на глазах… А через год Ада проводила мамину спасительницу в последний путь на Охтинское кладбище Ленинграда…
По своим детским болезням Ада может, как по шпалам, пробежать лет до семнадцати. В пятилетнем возрасте она почему-то целый год не болела. Родители на работе, домработница Маня занята по хозяйству и ей не остается ничего другого, как заняться самообразованием. Дома много номеров газеты «Известия». «Правда» была под материнским запретом еще до Адиного рождения, будучи ею уличенной в бессовестном вранье в освещении июльских событий восемнадцатого года, свидетелем которых мама была в Петрограде.
В заглавии «Известий» Аду заинтриговала буква «Т» — массивная, похожая на лопату. Ада спросила у папы, что это за лопата. Он объяснил ее значение и заодно некоторые другие буквы. К шести годам Ада бегло читала про себя и вслух. Читала все — неадаптированного «Гулливера» и адаптированного «Маугли» — чудесную повесть о мальчике «Травка» (Тимофей), «Звери дедушки Дурова», заливаясь слезами, когда злые люди зарезали к Новому Году ученого гуся…
Маня вышла замуж, Ада осталась бесхозная и родители решили, что пора ей отправляться «в люди». Записали в старшую группу детского сада. Там-то и началось становление Ады как «общественного и политического деятеля». Воспитание было предельно заидеологизировано. Был январский утренник, посвященный Ленину. В те годы отмечался день его смерти. В старшей группе висел на стене плакат — на серой глянцевой бумаге красные глянцевитые печатные буквы составляли строчку «Ленин умер, но дело его живет». На утреннике дети были в костюмах народов мира. Ада — турчанка, как это понимала мама и как позволяли подручные материалы. Ей была отведена роль глашатая ленинских идей. Стоя на табуретке она с пафосом продекламировала: «Ленин милый, дорогой, ты лежишь в земле сырой, как я только подрасту — в твою партию вступлю. Буду бороться, как ты, за счастье рабочих и бедноты». Так свет ленинских идей озарял детсадовское детство, вместо приличествующих возрасту Бармалея и крокодила Тотоши. (Вини Пух и Чебурашка еще придуманы не были).
Вот такие были времена.
В первом и втором классах Ада училась в Ленинграде, жила с бабушкой и мамиными братьями. Родители по году были на курсах усовершенствования в Москве, а папа еще ина военных сборах. В первом классе политические и атеистические взгляды Ады сформировались в стройную «философскую» систему: всем своим существом служить делу мировой революции и бороться с религиозным дурманом. Точкой приложения сил по первому пункту оказался СМ. Киров. Руководство ленинградской партийной организацией он совмещал с шефством над школой в которой она училась, благо жил в доме напротив. Школа располагалась в бывшем Александровском лицее на бывшем Каменноостровском проспекте — в то время улица Красных Зорь.
Однажды стало известно, что он должен прийти в школу. Встреча будет происходить в актовом зале с колоннами и концертным Бехштейном. По сценарию его должны были приветствовать девочка из первого класса и подросток из последнего. Девочкой была выбрана Ада. На предложение учительницы вместе с ней продумать текст выступления — приветствия она гордо ответила: «Мне помощь не нужна. Я сама знаю, какие слова я скажу вождю!» — Учительница была умная, порядки в чем-то еще были либеральные (1930 год!) и Аду пустили в свободное плавание.
И вот пришел Киров — точно такой, как на портретах: широкая улыбка, зачес волос назад, гимнастерка под широким поясом. Стал в проеме рояля, рядом стоял стул. Первым его приветствовала первоклашка Ада — подбежав к Кирову она звонким голосом пообещала ему от имени октябрят своего класса всяческую поддержку в борьбе за светлое будущее человечества, чему не будет помехой возраст, ибо они — октябрята-ленинцы. Вместо растроганной благодарности вождя, на что рассчитывала Ада, Сергей Миронович сел на стул, посадил ее на колени (!) и как маленького ребенка погладил по голове. В злобе и слезах Ада спрыгнула с его колен, убежала и спряталась в последних рядах старшеклассников. Измерить ее обиду на Кирова обычными методами былоневозможно. Но долго сердиться по природе своей она не умела и искренне плакала в 1934 году, когда он был убит.
Что касается борьбы с религиозным дурманом, то и здесь впечатляющих результатов Ада не добилась. Бабушке, эрудитке и философу, Ада с ходу бухнула, что бога нет и в синагогу ходить не нужно. Бабушка спокойно ответила, что если Ада считает, что ее Бог — дедушка, сидящий на облаке в окружении ангелов, то она совсем не умная девочка. «Для меня, — сказала она, — Бог такая философская идея, нечто непознаваемое, но существующая в мироздании, как начало начал». Ада все запомнила, ничего не поняла, кроме того, что бабушку превратить в атеистку ей не дано. Второй конфуз на ниве борьбы за атеизм произошел через два-три дня, когда дядя Сима проверял ее уроки и в тетрадке обнаружил рисунок, где церковный колокол был сброшен с церкви, «потому что бога нет». Дядя поинтересовался ее ли это творчество в плане идеи. Узнав, что это было нарисовано на доске, а им было задано срисовать, а текст написать в своих тетрадках, Семен Ефимович сказал, что вера во всем личное дело каждого человека, что сбрасывать колокола с церкви равносильно плевку в душу верующего, все равно, как сорвать с Ады галстук и вывалять его в грязи или сжечь. Словом, здесь Ада тоже потерпела фиаско, но стала атеистом на всю оставшуюся жизнь.
Истоки махрового атеизма Ады еще в дошкольном периоде. В праздник Пурим бабушка накинула на свою красивую, величественную голову черный кружевной шарф, завязала Аде, семилетке, белый бант в стриженных с челочкой волосах и повела в хоральную синагогу. Вначале Аде казалось, что они в театре, благо сидели на балконе. (В прошлом месяце ее водили в Мариинку на детский спектакль «Кот в сапогах». Ада была зачарована зрелищем и до сих пор помнит начало спектакля: кот прыгает на задних лапах, а передними отмахивается от пчел.) Ада посмотрела с балкона вниз и увидела только сгорбленные спины, как попоной, покрытые черно-белой тканью. Началась служба. Через десять минут ей стало убийственно скучно и она решила разрядить обстановку. Ей пришла в голову великолепная идея: незаметно подвинуть на край барьера один из бабушкиных молитвенников и имитировать его «случайное» падение вниз на полосатые спины мужчин. Молитвенник попал в цель — слава Богу не на голову, а на спину одного из молящихся. Поднялся такой переполох и гвалт, как будто пострадали все. Видимо Ада действовала недостаточно конспиративно, ибо ее соседка закричала бабушке: «Послушайте! Что за мамзера вы привели в синагогу? Позор на вашу голову!» — Бабушка величественно поднялась, молча взяла Аду за руку, вывела на галерею и сказала: «Тебе могло быть скучно, но как ты осмелилась оскорбить молящихся! Жди меня здесь, а о наказании мы поговорим потом». — Ада тихо стояла у окна и думала о предстоящем наказании. Больше всего она боялась, что отнимут новые книжки и старую тряпичную куклу Машеньку, которая открывала и закрывала голубые глаза, и которой она сама стилем «веревочка» вышила слоника на передничке. По дороге домой Ада всячески каялась и умоляла не рассказывать о своем проступке родителям. К концу пути ей удалось растопить лед бабушкиного сердца — та обещала маме и папе ничего не говорить и что прощает ее условно. До первого следующего преступления. Ада обещала быть паинькой и какое-то время продержалась.
Итак, с иудейской религией было покончено. Но в начале лета был большой православный праздник и сосед, с дочкой которого Ниной Ада дружила, пригласил их пойти с ними в церковь. Лето было жарким, у мамы был пунктик, что тело ребенка должно дышать. По сему Ада бегала по двору в черных трусиках и белой косыночке. Кроме этой «одежды» на ней были сандалики. Нина была в длинной ситцевой «татьяночке», в черных ботиночках с петлей сзади. До собора ехали на трамвае. В его дворе стояли подводы с подстилкой из сена. Они были покрыты яркими домоткаными ковриками. На возах множество крестьянских семей из окрестных деревень. Когда они стали по ступенькам подыматься к дверям церкви, одна из служек подошла к Аде и сказала: «То, что ты не крещенная, значения не имеет. Бог принимает всех, а то, что ты голая Боженьке неугодно!» — Аду не впустили в церковь и она долго ждала Нину с родителями, слоняясь между возами. Так она была отвергнута и православным Богом.
И у нее остался только путь атеизма.
(по материалам Ариадны Бердичевской)
Спасший знамя
В конце двадцатых годов семья Мишнаевых перебралась из еврейского села Бережное в Чернигов. Маленьким Миша бегал в городской парк, где стояли старинные пушки, на берег Десны, куда водочный завод спускал неочищенные воды, и живые еще рыбки выпрыгивали из воды. Отец был ломовым извозчиком, имел лошадь, в гражданскую воевал у Буденного, умер рано, осталось трое детей, Миша старший. Семья перебралась в Керчь. В первый класс Миша пошел, не зная ни одного русского слова. Вышел к доске: «А дэ тра-почка?» — Все засмеялись.
В сороковом году стали создаваться ремесленные училища и окончивший к этому времени восемь классов Миша, поступил учиться на химика-лаборанта в ПТУ при заводе им. Войкова. Это было большим облегчением для матери: в училище кормили и одевали.
2 октября 1941 года училище эвакуировалось на Урал. Путь был неблизкий, натерпелись немало. До станицы Славянской доставили на катерах. В станице скопилось огромное количество эвакуированных. Здесь Михаил впервые увидел евреев с бородами. Один их них нес на руках ребенка и приговаривал: «Ой, Йоселе! Ой, Йоселе!» — А ребенок был уже мертв… Этих несчастных грабили местные, отнимали вещи, за кусок хлеба драли семь шкур…
От Сталинграда до Куйбышева (Самара) везли на баржах. Три дня не кормили. У Михаила от голода начались галлюцинации: смотрел в воду и видел плывущие булки. Много булок. И в Серове было ненамного лучше: хулиганы отнимали еду… После освобождения Керчи, написал письмо домой. Ответила соседка — все погибли: мать с двумя сестренками (она все говорила: «Немцы нас не тронут, мы бедные»), дедушка с бабушкой, дядя с женой и тремя детьми…
Михаил пошел в военкомат проситься добровольцем на фронт. Ему еще не было восемнадцати, и его направили вЧеркасское военное училище, находившееся в Свердловске. Накануне Курской битвы многие училища, и в том числе Черкасское, были направлены на фронт. Офицерские звания не были присвоены и командир 1264-го стрелкового полка подполковник Цибульский — красавец еврей — сразу присвоил бывшим курсантам звания сержантов и назначил их заместителями командиров взводов. Во взводе были одни узбеки и командовать ими было нелегко. Имеющего образование Михаила направили на курсы радистов-телефонистов. Дивизия, которой командовал полковник, а потом и генерал Кустов, одной из первых вошла в Орел. Большая группировка противника была окружена. Пытаясь вырваться, немцы предпринимали по восемнадцать атак в день. Их не останавливали горы трупов. Но и наши потери были велики. На КП полка почти никого не осталось. Принявший полк после гибели Цибульского подполковник Пинегин — тоже неплохой мужик, сказал Михаилу: «Нет связи с батальоном. Пойди найди обрыв».
Взял провод в руку и пошел. Лес, тишина, птички поют. Красота. Нашел обрыв, соединил, нашел еще один. Вдруг шум, крики! Большая группа немцев, вырвавшихся из окружения, бежала прямо на него! Окружали с разных сторон. Ничего не успеть. Перепугался страшно. Молодой, едва стукнуло восемнадцать. Уже не мальчик, но еще не мужчина. Как было не растеряться. Но сообразил. На нем была новая немецкая плащ-накидка, трофейные сапоги, снятые с убитого немца, с широкими голенищами, за которые были заткнуты немецкие гранаты на длинной рукоятке. Быстро снял и спрятал пилотку, натянул на голову накидку, карабин сунул под нее и ПОБЕЖАЛ ВМЕСТЕ С НИМИ! И вместе с ними кричал: «Доннер ветер! Ферфлюхте швайн!».
Налетели наши штурмовики. Немцы сбились в кучу и залегли. Михаил швырнул в них одну гранату, вторую… И побежал. Оторвался.
Добежал до своего КП. И снова испугался. На КП не было никого! И СТОЯЛО ЗНАМЯ. Михаил быстро снял чехол, сорвал Знамя и только сунул его за пазуху — вбежали два немца! «Вас махст ду!»». — Договорить они не успели. Михаил развернулся и дал очередь из немецкого автомата, подобранного по пути. Потом увидел: под солдатскими шинелями офицерские мундиры.
Побежал дальше. Из ложбинки донеслись стоны. Спустился. Это был раненый командир полка. Помог ему выбраться. Идти он мог. Добрались до КП батальона. Пинегин сразу включился в обстановку и стал отдавать приказы. Михаил достал и отдал ему знамя. Командир полка обнял его и расцеловал: «Ты меня спас! Я тебя не забуду!» (За утерю знамени его бы разжаловали и отправили в штрафную роту). Пинегин представил Михаила к званию Героя Советского Союза, в представлении он написал все, кроме того, что Михаил спас знамя полка. Это понятно: как бы он при этом выглядел? И Михаил был награжден орденом Красного Знамени.
Командир полка не был антисемитом, к Михаилу относился хорошо и было за что. После войны Степан Герасимович Пинегин, уже полковник, как и многие другие, привез из Германии вагон трофеев, построил в Ставрополе дом и пригласил Михаила в гости. В сущности, Михаил его спас.
В одном из боев Михаил разжился бричкой с конем. Однажды на лесной дороге наткнулся на лежащих на обочине немецких раненых. Политработники учили: к врагу надо относиться гуманно. Михаил уже знал о гибели родных, но все же решил взять раненых. Кто сам вскарабкался на бричку, кому Михаил помог. Встретился командир полка: «Ах ты!.. Твою мать! Ты кого везешь? Куда? Они твоих родителей расстреляли! Два автоматчика ко мне!» — Не успел Михаил рта раскрыть — раненых повыкидывали из брички и расстреляли…
Однажды на марше Михаил забрался в немецкий блиндаж. Там было полно журналов, ярко иллюстрированных, немало порнографических… Парень молодой, интересно… Засмотрелся. Вышел — никого. Все ушли. Выставил карабинвперед и пошел по лесу один. Вдруг слышит — хруст. Кто-то идет. Показался пожилой немецкий солдат, в руках винтовка: «Плен! Плен!». — Стал показывать фото: жена, дети. Дальше пошли вместе. Еврей и немец. Как друзья. По дороге нагнал студебеккер с артиллеристами, остановились, соскочили: «Куда ты его ведешь?» — И затоптали. Сапогами.
Вспоминать и писать об этом нелегко. О катастрофе Михаил узнал только после войны. Теперь жалеет, что мало их пало от его руки…
Тяжелое ранение Михаил получил в Польше, в боях за город Ломжа. Лежал в неглубоком окопчике, мина разорвалась на дереве. Осколками ранило в обе ноги и поясницу. Двигаться не мог. Подоспела санитарка, здоровая деваха, до самой санроты несла на руках, как ребенка. Привезли в Москву, в Яузовскую больницу. Поправлялся медленно, долго не ходил, любоваться салютами подтаскивали к окну. Пролежал восемь месяцев. Выписали накануне Победы, в апреле сорок пятого, с записью: годен к нестроевой. Попал в 306-й рабочий батальон охранять немецких военнопленных, строивших в Домодедово домостроительный комбинат. Немецкие офицеры ходили в чистых мундирах, с наградами, смотрели на наших с презрением. Грубого слова не скажи — враз потащат к начальству. В смену Михаила одного из пленных неосторожно задели доской, пошла кровь. Михаил отсидел пять суток на гауптвахте — «не доглядел».
Охрану кормили баландой, ни крупинки не просматривалось. А у пленных — густая болтушка. Михаил перелезал на их сторону и повар-немец наливал и ему…
Побежденный — победителю…
Мишнаев Михаил Хаимович, 1925 года рождения, награжден орденами Красного Знамени, Отечественной войны 1-й степени, медалью «За отвагу», памятными и юбилейными медалями. Репатриировался в Израиль в феврале 1998 года.
На Сталинградском тракторном
Лева Ройтман родился в Каменец-Подольском в семье сапожника, где кроме него было еще трое детей, все младшие. В отличие от многих своих сверстников он закончил русскую, а не еврейскую семилетку и после ее окончания некоторое время учился парикмахерскому делу у «хозяина», то есть в одной из уцелевших после разгрома НЭПа частных парикмахерских.
В 1938 году он был призван в Красную Армию, вскоре получил звание ефрейтора, а затем и младшего сержанта. В 1939 году их дивизия участвовала в «освобождении» Западной Белоруссии. Здесь впервые пришлось вступить в бой с бандами националистов, как их тогда называли (теперь это борцы за свободу). Пуля по касательной прошла по виску, след остался на всю жизнь.
Наше поколение было воспитано таким образом, что не оставляло места для сомнений. Дальше, когда Гитлер напал на Польшу, стали «освобождать» Польшу: Катовицы, Жешув, Пшеурск, но затем отошли до согласованной с немцами линии. Новые «друзья» поляки стреляли в спину отходившим частям. Снова появились жертвы.
Срок службы кончился, но обстановка была напряженной и всех задержали.
22 июня немцы разбомбили дивизионные склады, но только в обед командир полка собрал личный состав и объявил: «Началась война!».
В полк стал прибывать призванный по мобилизации приписной состав — главным образом пожилые возраста. Ему, как уже имеющему опыт, дали отделение. Он их учил стрелять, окапываться, всему, что было нужно на войне пехотному солдату.
Наступающие немецкие войска прошли через его родной Каменец-Подольский. Еще до их прихода, когда город был уже оставлен нашими войсками, а немцев еще не было, украинские антисемиты выгнали его семью из дома. Друг детства и однокашник отца Виктор Бондаренко, тоже украинец, но из другого теста, взял всю семью — отца, мать, брата десяти лет и двух сестричек пяти и шести лет — к себе. Прятал и кормил их несколько месяцев! Каждый день рискуя собственной жизнью. Его подвиг, никем не отмеченный, достоин того, чтобы о нем написать. Но настал день, когда больше держать их он не мог. И ночью проводил в лес. К партизанам. Там их приняли — случай не такой уж частый. Евреев принимали неохотно. Отец сапожничал, ухаживал за коровой, мать стирала. В их отряде было много евреев. Мужчины воевали, женщины вели хозяйство. Стремясь уничтожить отряд, немцы бомбили лес. Потом пошла их пехота. Часть партизан сумела вырваться и перешла в другой лес. Семьи остались… Каратели устроили кровавую кашу. Отца и мать повесили, братика и сестричек расстреляли… Вместе с ними погибли и братья отца со своими детьми и еще около двухсот человек…
Зимой сорок второго года в районе Монастырище немцы загнали в церковь более семисот наших военнопленных и не успевших эвакуироваться евреев. Командир полка вызвал Леву и сказал: «Надо их во что бы то ни стало освободить. Но без шума. Без единого выстрела». Перевес был на стороне противника и ввязываться в бой полк не мог. Лева собрал свое отделение, сказал: «Жить или умереть. Но мы должны выполнить приказ — освободить пленных. Дело добровольное: кто хочет — пойдет, кто сомневается — остается». Вызвались все. Ни один не отказался.
В шесть утра скрытно подошли к церкви. Часовых было четверо. Один из них дремал. Он так и не проснулся. Сняли их ножами и прикладами. Ломиком сорвали с церкви замок и стали выпускать людей. Кто был покрепче и не ранен побежали в ближайший лес, где по слухам были партизаны. Но здесь была допущена оплошность. Надо было предупредить несчастных, что это еще не победа, что нужно соблюдать строжайшую тишину. Раненые стали кричать, дети — плакать. Немцы услышали подозрительный шум, движение, и кинулись к церкви. Отделение отошло без потерь. А фашисты облили церковь бензином и подожгли… Все же несколько сот человек удалось спасти от верной смерти.
Полк отступал до Днепропетровска. Отделение Левы охраняло авиазавод возле села Каменка. Сдержать противника не удалось. Пришлось переправляться на левый берег. Переправлялись на лодке установленной на понтоне. На середине реки налетели вражеские самолеты и на бреющем полете стали расстреливать отступающих. Лодка перевернулась, пятеро из одиннадцати солдат были убиты или тяжело ранены и пошли ко дну. Одного втащили на понтон, но на подходе к берегу он умер. Там на берегу и похоронили.
Командиром батальона был украинец, кадровый майор, откровенный и наглый антисемит и пьяница Кравчук. В пьяном виде придирался, обзывал жидом, «мало вас расстреляли», а однажды достал пистолет и хотел застрелить, но Лева успел достать свой безотказный наган и быть беде, но один из товарищей ударил по руке: — Не связывайся, мы с ним сами справимся. — Связали. А через некоторое время комбат… исчез! Можно предположить, что сбежал к немцам или бандеровцам, потому что вслед за этим ЧП быстро сняли и отозвали командира полка, тоже украинца.
Но будем помнить, что был ведь и Виктор Бондаренко!
Новый командир полка был хороший мужик, москвич, образованный. Любил и понимал солдата.
На левом берегу закрепились и отражали ожесточенные атаки. Ствол пулемета раскалялся — стреляли до последнего патрона. Потрепанный полк отвели во второй эшелон, прислали пополнение. Леве дали полувзвод — шестнадцать человек. Снова стал с ними заниматься, чтобы не подвели в бою. Но удержаться не удалось и здесь. Отступили под Новомосковск. Стояли в лесу во втором эшелоне в резерве. На переправе понесли большие потери, теперь получили пополнение, которое снова надо было обучать. Выдали СВТ — из-за частых отказов дружно нелюбимую солдатами. У Левы кроме нагана был карабин. Много позже, уже в сорок третьем, он получил автомат.
Немцы обнаружили расположение полка, лес подвергся сильной бомбардировке, было много жертв. Лева получил мелкие осколочные ранения, но в медсанбат не пошел. С неделю полк зализывал раны и его срочно бросили под Сталинград, где создалось тяжелое, в сущности, критическое, положение, в район Сарепта-Бекетовка. Нужно было во что бы то ни стало очистить от немцев знаменитый Сталинградский тракторный завод. Полк вооружили до зубов. Заняли позиции на высотке и после артподготовки взяли завод в обхват с двух сторон. Подползли под стены цехов, заложили связки гранат и взорвали. Один танк сожгли, два повредили, но и потери были большие. Из шестнадцати бойцов его полувзвода шестеро были убиты, один тяжело ранен. Продолжая очищать завод от немцев, потеряли еще двоих солдат.
Но и для Левы этот бой оказался последним. Напрочь перебило левую руку. Удар был такой, что он потерял сознание и много крови. Идти не мог. Двое из оставшихся от его отделения солдат километра два тащили его волоком на плащ-палатке. Потом его километров двадцать везли на бричке. В медсанбате оказали первую помощь, затем отправили в Баку, но там в госпиталях не оказалось мест и его перебросили в Тбилиси. Встал вопрос об ампутации. Замученный хирург грузин посмотрел на руку: «Придется ампутировать». Лева взмолился: «Сохраните мне руку!». — «Ты посмотри что делается, — сказал хирург, — люди на полу лежат, валяются в ожидании операции. Когда я буду с тобой возиться?».
У Левы были трофейные часы, он протянул их хирургу, тот взял, посмотрел: «Ну ладно. Приходи завтра утром». Срастил. Правда не очень удачно, но руку сохранил. Два месяца держали в гипсе, потом еще почти полгода лечили и выписали вчистую. Давали инвалидность, но он не захотел — кому охота в юные годы, молодому да неженатому быть инвалидом! Начальник госпиталя сказал: «Возьми. На старости лет тебе пригодится». — Как в воду глядел. Но старость была еще так далека…
Возвращаться в Каменец-Подольский не было смысла. Там не было никого и ничего. Одни могилы. Да и могил тоже не было… Он поехал в Баку, там познакомился с семьей эвакуированных из его родных мест евреев и женился на их дочери. Внимания к участникам войны еще не было, и ему, как инвалиду, военкомат предоставил однокомнатную квартиру. В Баку жил и работал парикмахером до самого отъезда в Израиль. И азербайджанцы, и армяне относились к евреям хорошо.
Может быть оттого, что сами были национальными меньшинствами?
Ройтман Лев Шулевич, 1920 года рождения, награжден орденом Отечественной войны 1-й степени, медалью «За отвагу», памятными и юбилейными медалями. Репатриировался в Израиль в сентябре 1990 года.
Командир стрелковой роты
Ярославу выпало родиться в семье православного священника, имевшего приход в селе Оленовка по соседству с небольшим украинским городом Фастов на Киевщине. Естественно, в то непростое время профессия отца не могла остаться без пристального внимания власти и в 1928 году — Славе был годик — он «загремел» на семь лет в Архангельскую тюрьму. Где — это было другое время — закончил медицинский техникум и, освободившись в 1934 году, решил больше не искушать судьбу и стал работать сельским фельдшером.
Молодую попадью стали преследовать. Оставив ребенка на попечение сестры и родителей, она бежала на Дальний Восток, работала чернорабочей, познакомилась с человеком, служившим охранником в лагере, вскоре забрала на ДВК и сына, но через некоторое время все трое вернулись в Фастов.
С началом войны отчима призвали в армию и отправили на фронт. Он попал в плен, как-то сумел дать ей знать, она из Фастова добралась до Житомира, где был лагерь военнопленных, но удалось пообщаться лишь через проволоку. Добровольно или по принуждению — этого не узнать — он оказался у власовцев. Где-то на Западной Украине рота Ярослава занимала оборону напротив власовских позиций. В вечернем воздухе русская речь была отчетливо слышна и со стороны противника стали раздаваться голоса. Хотели дать о себе знать родным: называли местность, фамилии… Неожиданно Ярослав понял, что один из кричавших его отчим! Не отозвался. Это могло для него плохо кончиться. С войны отчим не вернулся…
Впоследствии мать вышла замуж за прекрасного человека, бухгалтера, отношения с отчимом были очень хорошими. Слава считал его отцом.
В июне 1941 года, за пять дней до войны, Слава закончил семилетку.
Партизаны появились под Фастовом еще до прихода немцев. В день прихода оккупантов Слава нес в лес соль для партизан. Стал на дороге, немцы покосились, но не тронули. Вскоре молодых ребят забрали рыть окопы, попал в эту группу и Ярослав. Через своего знакомого, профессора Буйко, отчиму удалось отхлопотать сына. Но и потом посылали на рытье, он убегал. А Буйко, который был связан с партизанами и помогал им, немцы расстреляли…
Фастов был освобожден 8 ноября 1943 года, на следующий день после Киева. В тот день Ярослав был у знакомых в соседнем селе. Решил вернуться домой. Нужно было пройти через оборону противника — впрочем, довольно редкую: возле моста стояло несколько танков и орудий, сколько-то германских солдат сидели в траншеях. Вид у них был подавленный. Видимо, они уже знали, что Киев взят и невесело ожидали своей участи. Не отреагировали они и на крестьянского подростка, им уже было не до него.
Задержали его наши разведчики и привели в штаб полка. Ярослав хорошо запомнил оборону немцев, рассказал, и командир полка попросил: «Ты нас проводи, а сам не ходи. Иди домой». — Но ему было интересно и он пошел за ними. Группу немцев разгромили и Ярослав стал проситься в полк. Воевать. Отказали — семнадцать лет. Пошел к командиру дивизии, плакал: «Возьмите!». Комдив, генерал Пархоменко, которого все почему-то считали братом легендарного героя гражданской войны, сказал: «Ну, раз ты нам помог!..». Зачислили в полковую школу, стал сержантом.
Как-то с наблюдательного пункта заметил: к нашим позициям пробирается разведчик противника. Смело вышел навстречу, в рукопашной обезоружил и взял в плен немецкого унтер-офицера. По пути к штабу встретились наши разведчики, забрали языка — выдать за «своего», сняли с пленного сапоги и отобрали у Ярослава часы, которые тот взял у немца.
Ярослав прилично знал немецкий, учил в школе, сказались и два года оккупации. В штабе командир полка, подполковник Мардемшаев, спросил: «Кто взял языка?». — Пленный показал на Ярослава. — «Какую хочешь награду?». — Сказал про часы, часов у него никогда не было. Командир полка «выразился» достаточно убедительно, и разведчики быстренько вернули часы Ярославу. А Мардемшаев наградил его медалью «За отвагу».
Вскоре Ярослав закончил при дивизии краткосрочные курсы и стал младшим лейтенантом. Вначале командовал разведчиками, но из-за нехватки комсостава пришлось принять стрелковый взвод.
В селе Балабановка, на Киевщине, дивизия попала в окружение. Выходила тяжело, вся техника осталась у немцев, но знамена полка и дивизии вынесли и она не была расформирована. Вернулись в Белую Церковь, там дивизию пополнили, посадили в эшелон и бросили в бой под Шепетовку.
Вторую медаль «За отвагу» Ярослав получил в боях за село Денисив на Тернополыцине. Следующей наградой стал орден Красной Звезды, когда Ярослав, после гибели командира, взял командование на себя и отбил контратаку. После этих боев его, младшего лейтенанта, в восемнадцать лет (!) назначили командиром стрелковой роты. На Львовщине Ярослав со своей ротой в течение суток удерживал отвоеванный рубеж, был ранен, но оставался на поле боя до его завершения за что получил орден Отечественной войны 2-й степени.
В Польше Ярослав был ранен во второй раз.
Наиболее тяжелые бои завязались в Карпатах, на Дуклинском перевале. У противника была здесь сильно укрепленная линия обороны: заросшие лесом горы, крутые склоны, бурные реки, дождь, туман, глинистая почва затрудняли наше наступление.
Здесь Ярослав был ранен в третий раз. Ранен тяжело. Противопехотной миной оторвало часть ступни. В горах, в отсутствие дорог четверо суток везли на повозке в Перемышль, где был медсанбат и госпиталь. В пути раненые сами перевязывали друг друга. В Перемышле сделали первуюампутацию — всего их было пять… Но температура поднялась до сорока одного с половиной градуса! Гангрена! Ампутировали выше. Потом до колена… Понемногу стал выходить на костылях. Кормежка была неважной. Попытались с ходячими сбыть на барахолке пару простыней, одеяло. Встретился патруль, загнал обратно.
Нога все не заживала. Отправили в тыловой госпиталь в Баку. Всю дорогу везли на товарняке: как дернет — глаза на лоб полезут от боли. Налетел немецкий самолет, но увидев кресты на крышах вагонов, стрелять не стал. Госпиталь в Баку был с видом на море, кормили хорошо, офицеры получали доппаек. Жить было можно. Но уже без ноги… Рана не заживала. Опасаясь гангрены, оперировали еще два раза. Нога становилась все короче, дошли до паха, дальше резать некуда…
13 апреля 1945 года, в день рождения, выписали. Победу встретил дома, в Фастове. Ну, что делать — жить надо. Поступил в Черновицкий финансовый техникум, женился на еврейской девушке — студентке с соседнего курса, родился сын. Полгода проработал инспектором и назначили Управляющим районной конторой Госбанка в Сокиряны — райцентр Черновицкой области, недалеко от молдавской границы.
И сорок пять лет проработал Управляющим! Был не из последних — наградили орденом Трудового Красного Знамени — одной из самых высоких наград.
Большинство сотрудников были евреи. Все они сейчас в Израиле.
Впору создавать контору и здесь.
Олийниченко Ярослав Васильевич. 1927 года рождения, награжден орденами Отечественной войны 1-й и 2-й степени, Трудового Красного Знамени, Красной Звезды, двумя медалями «За отвагу», памятными и юбилейными медалями. Репатриировался в Израиль в июне 1998 года.
Дважды рожденный
В маленьком местечке Ободовка на Винничине евреев было едва человек двести-двести пятьдесят. Отец был портным, мать домохозяйка. Было четыре брата, один погиб на фронте, другой попал в плен и спасся чудом: был смугл, до войны кадровую служил в Фергане, хорошо знал местный язык и выдал себя за узбека. В Фергану эвакуировались и родители Абрама, но тогда он об этом не знал — из Бугурусланского бюро ответили: «такие не значатся», и он всю войну считал их погибшими. Как и они его…
После школы мечтал учиться на авиаинженера, но отец слышать не хотел (незадолго произошла катастрофа самолета). Пока собирал деньги на дорогу в Одессу, набор в ВУЗы закончился, недобор был только в политпросвет. Поступил, год проучился, а тут и война.
Призвали в кавалерию. Постоянные насмешки и негативно-ироническое отношение к имени Абрам заставило его назваться Андреем. Так и привык. Отношения с конем тоже были непростыми, не раз оказывался на земле…
На Волховском фронте часть разгромили, перевели в пехоту и здесь, под Ржевом, ранило в первый раз. Лечился в Новом Иерусалиме, под Москвой. После госпиталя направили в Ворошиловград, участвовал в боях в Украине, Молдавии. На правом берегу Днестра был небольшой плацдарм, метрах в трехстах впереди траншеи находился НП артиллеристов-корректировщиков. Связь с корректировщиками огня прервалась. Командир роты накинулся на Абрама: «Ну, жиденок! — иначе он к нему и не обращался, — Покажи на что ты способен!». — «Я же не связист!». — «Иди! Не пойдешь — пристрелю!».
Нацепил катушку, пополз, связь восстановил. Командир роты сказал: «Молодец! Напишу на награду!» Но на следующий день комроты погиб. А с ним и награда…
В конце августа сорок четвертого года освободили Кишинев, двинулись на Румынию, оттуда в Польшу 12 августа началось наступление, а 14 ранило. Ранило тяжело. Напрочь перебило правую руку и правую ногу, ранило в левую ногу. Положение осложнялось общей контузией. Надежды на жизнь не было.
В феврале 1945 года мать получила похоронку…
Впервые очнулся в Брест-Литовске, оттуда на санитарном поезде повезли в Тбилиси. Три раза переливали кровь. Кровь давала девушка-студентка. Был лозунг: «Все для фронта, все для Победы», и многие стали донорами. В палате лежало девять человек, все ходячие, один Абрам лежачий. Рядом лежал Федя Почепа, он стал близким другом, толмачем-переводчиком. Сам Андрей-Абрам ни говорить толком, ни, тем более, писать не мог. После третьего переливания хотел поблагодарить девушку-донора, но ни сказать, ни написать не сумел. Надпись на фото сделана рукой Феди.
В один прекрасный день вошла медсестра: «Спивак! Мама приехала!» Абрам был уверен, что родители погибли. От сильного волнения утратились остатки речи.
Но вошла не мама.
Вошла мать девушки-донора. (Она работала неподалеку от госпиталя поваром в детском саду НКВД, и звали ее Марго. Вообще-то, она была Маруся, в какие-то годы их раскулачили и выслали, и грузины назвали ее Марго). Приходила почти каждый день, приносила передачи.
Палата была на четвертом этаже, а на втором был клуб, где каждый вечер крутили кино. Охота пуще неволи: по углам подушки привязывал веревки, садился на это импровизированное сиденье, обвязывался и опираясь одной рукой «съезжал» по ступенькам вниз в клуб. Хуже было с подъемом — подымался спиной вперед, отталкиваясь поправившейся левой ногой.
Должны были делать еще одну операцию. Марго сказала:
«Откажись от операции, я тебя возьму домой, будем ухаживать». Договорилась с главврачом: 26 апреля 1945 года была комиссия, 30-го выписали.
1 Мая Марго накрыла стол, собрались друзья, соседи — праздник! А у Абрама рука в гипсе, нога не разгибается, под левой рукой костыль и говорить не может — заикается…
2 Мая дочка достала машину и повезла показывать Тбилиси. Подъехали к вокзалу. Решил посмотреть. Выполз. Никакой мысли не было. Подошел к кассе. Никого. Праздник. Достал документы. И выписал билет!
На этот день! 2-го мая!
Марго ни в какую: Нет! Нет! Пусть билет пропадет!
Абрам был уверен, что родители погибли. Сказал: «Съезжу, выясню, поклонюсь могилам и вернусь». — И верил, что так и сделает. По-видимому, у Марго были какие-то виды на Абрама: дочь невеста, а женихов война прибрала… На дорогу понадавали продуктов, пятьсот рублей денег. Поехал. В этот день, 2 мая, пал Берлин. Кругом был праздник, ликование.
От станции Тростянец до Ободовки двенадцать километров. Увидел почтальона, подошел. Тот спросил: «Ты чей?». — «Спиваков». — «Твои батьки живы!». — Он и не надеялся. — «Сидай!». — А он не может. Почтальон взял его на руки, как ребенка, и посадил на подводу. По пути встретились две женщины. Не узнали: «А говорили — ты убит!».
В войну дом и сарай Спиваков разобрали на дрова, и они жили у деда, все в одной комнатке. Подъехали. Отец стоял на террасе. Увидел. Крикнул жене: «Мит гебрахт Абраму-ле!» (Привезли Абрамчика!). — Мать потеряла сознание… С подводы сняли на железную койку, так и занесли в комнату. Набежали соседи, облепили дом: «Гикумен фун енер велт!» (Вернулся с того света!)
Домой вернулся, как в кино: 9 Мая 1945 года, «В шесть часов вечера после войны» — был такой фильм.
Девушки праздновали Победу отдельно, приготовили вареники, достали бутылку вина. Кто-то крикнул: «Абрам вернулся!» — немая сцена. Как в «Ревизоре». Прибежали, смотрят в окно.
Врач посоветовал: «Больше ходи. И разговаривай сам с собой».
Стал по утрам провожать девушку на работу, вечером встречать с работы. Звали ее Броня. Пошли слухи. Ее отговаривали: инвалид, калека, ложку ко рту поднести не может, брюки расстегнуть… К тому же сумасшедший — сам с собой разговаривает.
Расписались, как тогда говорили, 1 января 1947 года. И шесть десятилетий живут в счастливом браке. До ста двадцати им.
…А осколки еще долго выходили из раненого тела.
Последний — через сорок лет…
Спивак Абрам Семенович, 1923 года рождения, награжден орденом Отечественной войны 1-й степени, памятными и юбилейными медалями. Репатриировался в Израиль в апреле 1990 года.
День рождения — 7 ноября!
Рая родилась в Нежине, но вскоре родители перебрались в Харьков, где отец работал на знаменитой до сих пор кондитерской фабрике «Красный Октябрь» (теперь просто «Октябрь»). Несмотря на то, что Харьков еще был в то время столицей Украины — город был, и отчасти остался, вполне русским. В 1930 году Рая поступила в русскую школу № 13 на улице Карла Маркса. Училась хорошо, сделалась активной комсомолкой и уже в 9 классе ее избрали секретарем комсомольской организации школы. Вместе с «должностью» к ней перешли и бумаги, в одной из которых она с удивлением прочла, что все школы-новостройки, возведенные в эти годы, получали одинаковый номер — 13, вероятно в пику существующему предрассудку. Новое время!
В субботу, 21 июня, в школе устроили бал по случаю окончания учебного года. Вечером бал, утром война! В последних числах июня Рая со своими комсомольцами отправилась рыть окопы в район станции Марефа под Харьковом. Там, на окопах, рано утром 3 июля услышала выступление Сталина: «Братья и сестры!». — После этого выступления многие родители кинулись забирать детей. За Раей и ее группой никто не приехал и 7 июля они пешком добрались до станции и на паровичке вернулись в Харьков. Здесь райком комсомола распределил девушек по госпиталям.
В первых числах сентября отца Раи, Исаака Марковича, призвали в армию и отправили на фронт. И он сгинул. Ни письма, ни похоронки. В конце концов удалось выяснить, что он пропал без вести в декабре 1944 года во время второго освобождения Харькова. Никаких следов найти не удалось. Ему было сорок два года…