Глава седьмая МЕЖДУНАРОДНЫЙ ГЕОФИЗИЧЕСКИЙ

Глава седьмая

МЕЖДУНАРОДНЫЙ ГЕОФИЗИЧЕСКИЙ

Ранним утром, задолго до всяких мыслимых часов допуска посетителей, ко мне пробрался Миша Фокин. Он только что вернулся из Антарктиды, услыхал о моих делах — и сразу сюда. Как хорошо, что я никогда не мечтал об Антарктиде, иначе наверняка сдох бы от зависти! Хотя завидовать, по совести сказать, абсолютно нечему. Михаил руководил внутриконтинентальной станцией «Комсомольская»: высота свыше трех тысяч метров над уровнем моря, ветры «не хуже», чем на Новой Земле, температура воздуха до минус семидесяти, прямо-таки космически разреженный воздух, дыхание вчетверо чаще обычного. Миша стал с большим юмором рассказывать мне, как они, четыре зимовщика «Комсомольской», синхронно, раз и навсегда бросили курить. Для этого потребовалось всего-то ничего: выпить по рюмке спиртного, сделать пару затяжек сигаретой в занесенном снегом домике — и порядок, больше курить не захочешь, ибо из-за нечеловеческого мороза проветрить помещение невозможно, а задыхаешься так, что рвутся легкие и впору вызывать срочный санитарный рейс из Мирного — нашей антарктической столицы!

Кормили и поили их, участников первых наших антарктических экспедиций, великолепно. Платили тоже хорошо, еще лучше, чем «дрейфунам» на станциях «Северный полюс», работавшим в Ледовитом океане. Да и почету «южанам» выпадало по первости немало, Михаила наградили за Третью антарктическую экспедицию орденом Трудового Красного Знамени. По радио и в газетах то и дело звучали их имена, эстонский писатель-маринист Юхан Смуул (к сожалению, горько пивший и рано умерший) создал о них «Ледовую книгу», заслужившую вскоре Ленинскую премию. Миша притащил мне множество плиток невиданного заморского шоколада («там его у нас были целые чемоданы»), какие-то яркие бутылочки сока. Для Москвы той эпохи все это казалось диковиной. Повспоминали Новую Землю, а также наше былое негодование, когда мы на зимовке слышали о доставленном на Северный полюс шампанском, о елках, которые любовно снаряжают в тресте «Арктикснаб» для участников дрейфующих экспедиций — нам бы, рядовым полярникам, хоть сотую долю тех забот и материальных благ! А теперь вот и сам Миша удостоился чести войти в особый арктическо-антарктический клан, и я мог только радоваться за него, не завидуя и не ворча.

Они с Розой покинули «Русскую Гавань» в 1957 году, и о том, что там происходило и что произошло со мною, знали лишь понаслышке. Я весь день напролет отводил душу, рассказывая ему обо всем, что пережил, и никто не осмелился прервать наше свидание, заткнуть мне рот. Я и Наташу прогнал, несмотря на ее не меньшую дружбу с Михаилом — в те часы я был ненасытен и нуждался именно в нем, знавшем и понимавшем меня как никто другой.

Сменивший Мишу новый начальник «Русской Гавани» Георгий Ефремович Щетинин был немолодым степенным человеком. У нас возникли ровные деловые отношения, он спокойно воспринял ту, не совсем стандартную ситуацию, что подведомственная ему человеко-единица будет работать в соседней экспедиции на недоступной для контроля ледниковой территории.

Крутили как-то в кают-компании полнометражный документальный фильм «376 дней на дрейфующей льдине», о сверхсекретной некогда станции «Северный полюс-2». Она дрейфовала в 1950–1951 годах в Восточной Арктике в обстановке величайшей таинственности. Даже близкие тех, кто работал на льдине, не знали, где именно находятся полярники, посылая письма и радиограммы на адрес безликого почтового ящика — словно во время войны. Впрочем, и тогда шла война, война в Корее, и зимовщики СП-2 имели причины беспокоиться за свою судьбу: в небе над ними то и дело возникал крылатый «американский враг», и начальник льдины Михаил Михайлович Сомов имел предписание взорвать и сжечь все постройки, ликвидировать материалы наблюдений, если иноземцы попробуют высадить здесь десант. Так вот, в первых кадрах фильма мы неожиданно увидели нашего Щетинина, оказалось, он был на той СП радистом, но, видимо, по инерции опасаясь раскрыть государственную тайну, до сих пор об этом не обмолвился! За тот дрейф закрытым Указом Президиума Верховного Совета СССР он был награжден орденом Ленина.

На полярной станции полностью сменились метеорологи и отчасти — радисты. Старшим метеорологом приехал ветеран зимовок, упрямец и законченный холостяк, выходец из деревни, интеллигентный и весьма начитанный Михаил Петрович Яковлев, «Петрович», мой любимец, а порой и острый раздражитель. Вторым метеорологом оказался студент 3-го курса нашего географического факультета Эрланд Коломыц, прервавший обучение ради «производственного опыта», восторженный и очень наивный в быту, но одаренный в науке (в тридцать пять лет стал доктором наук).

Вместо Клавдии Андреевны появился весьма экзотический персонаж, хорошо известная всей Арктике под кличкой «Кармен» разбитная, цыганского облика повариха лет двадцати пяти, которая представилась так:

— Марь Иванна Киреева, а для тех, кого полюблю — Маша. Имею одного ребенка и пять абортов. Зимовала на острове Уединения, но того уединения не выдержала, сошлась с парторгом и была вывезена.

В чеховской «Шведской спичке» действует героиня, удивительно напоминающая нашу полярную Кармен. Своим многочисленным возлюбленным она неизменно говорила одну фразу: «Жила я только с вами, и больше ни с кем». Мария Ивановна Киреева тоже любила повторять подобные признания, хотя не возьму грех на душу и не стану утверждать, будто у нее была на зимовке тьма кавалеров. Более того, за два с лишним года нашего «сожительства» на полярной станции были достоверно зафиксированы только две ее любви, отнюдь не легких, даже драматичных.

Маша была женщиной толковой, озорной, шумной, отходчивой, матерящейся по поводу и без повода, но при этом аккуратной и работящей. А еще она в самом прямом смысле слова была неграмотной, едва умела поставить подпись-закорючку в денежной ведомости! Страшно горд тем, что приобщил ее к чтению. Ребята на зимовке стали даже поругивать меня: вместо того чтобы варить-жарить, Машка усаживалась перед печкой с цыгаркой в зубах и напропалую погружалась в «Графа Монте-Кристо», а со временем и в куда более серьезные книги. Попутно шел «ликбез» и по истории, и по географии.

Наташа совершенно не ревновала, Машка тоже хорошо относилась к ней, но не упускала случая пропеть, лукаво поглядывая на мою жену:

— Брось жену законную — возьми меня, знакомую!

Наташа обожала наблюдать, как я веду урок географии, как Машка, водя пальцем по карте, натыкается на столицу Непала город Катманду и у нее, естественно, возникают самые непристойные ассоциации, причём она обвиняет в этом именно географов: «Надо же такое название придумать!» (Несколько лет спустя, зимуя на другой полярной станции, она вышла замуж за механика по фамилии Беглецов, забеременела, уехала в родную деревню на Брянщину и, счастливая, показывала там всему селу радиограмму, полученную от мужа из Арктики: «Если родится мальчик, назови Фиделем в честь строителя социализма из Южной Америки». Она писала нам в Москву подробнейшие письма, последними словами обзывала деревенского попа, отказавшегося наречь паренька заморским именем, предложив взамен Федора, но она, Машка, сделала, как велел муж, и теперь Фиделику уже четыре года, он хорошо дерется и умеет отчетливо материться.)

Академическую экспедицию, прибывшую в 1957 году исследовать Новоземельские льды по программе Международного геофизического года (МГГ), возглавлял Николай Михайлович Сватков, участник войны, молодой кандидат наук, казавшийся нам почти пожилым человеком, хотя ему едва перевалило за тридцать. В экспедиции было восемнадцать сотрудников, причем половина из них — «научники», остальные — рабочие, водители тракторов, буровики, «кухонный мужик», врач. В эту семью влился, не без наших ходатайств, и дядя Саша Романов. Среди гляциологов преобладали недавние выпускники геофака, в том числе и наши бывшие сокурсники и приятели, окончившие кафедру геоморфологии — Олег Яблонский, Альберт Бажев и его жена Ляля, ставшая после ветеранши-Наташи еще одной дамой в экспедиции. Олег Яблонский уже работал в горах, на Кольском полуострове и в Средней Азии, обожал полевую деятельность, главный интерес для него — снега, льды, лавины. Иван Хмелевской — с кафедры почвоведения, на один курс «моложе» нас, занимался в экспедиции измерениями температуры снежно-ледниковой толщи. Владислав Корякин, он же — Дик (прозванный так за р-р-романтические, жюльверновские пристрастия к морю и приключениям, как Дик Сэнд, пятнадцатилетний капитан), только что окончил Институт геодезии и картографии и должен был вести топосъемку на ледниках. Все они впервые на Севере. А вот Женя Зингер — выпускник нашей кафедры за четыре года до нас с Наташей, был уже настоящим полярным волком, успел позимовать на Чукотке еще до поступления в Университет.

Через несколько месяцев осенним судном прибыли еще двое: актинометрист Валерий Генин из Томска и врач-хирург, уже поработавший на Севере, Валентин Васильевич Землянников. Доктор был очень начитанным и образованным человеком и личностью, по-видимому, чрезвычайно любопытной, но мы с ним общались считанные разы, а самое тесное общение — сугубо медицинское, к сожалению — происходило в последние дни моего пребывания в Русской Гавани…

Состав экспедиции был весьма разношерстным, и почти каждый являл собой характер неординарный. Наиболее колоритным, пожалуй, выглядел поваренок — Женька Дебабов, 17–18-летний балбес, чрезвычайно похожий внешне на… Вана Клиберна! Талантливый художник, творец уникальных по внешнему виду блюд из дичи, салатов, тортов, но лодырь и грязнуля экстра класса. Поехал в Арктику за романтикой и от романтики за все время экспедиции так и не излечился.

В чисто житейском плане мы с Наташей пребывали как бы вне экспедиционного коллектива, поскольку в дни краткого отдыха от работ на леднике обитали на полярной станции и с коллегами-гляциологами общались нечасто.

Экспедиция привезла два трактора, упряжку собак, запасы угля и продовольствия, сборные бревенчатые дома, много научной аппаратуры, в том числе и диковинные для того времени дистанционные электроприборы для измерения температуры льда в скважинах, а сами скважины должна была пробурить специальная установка, смонтированная на одном из тракторов.

Гляциологи разместились в заброшенной фактории на берегу другой бухты залива Русская Гавань, организовали собственные метеонаблюдения, развернули разнообразную аппаратуру и начали разведывательные маршруты на ледник. В первую разведку начальник экспедиции, водитель и я в качестве проводника отправились на тракторе, взяв курс на мой домик. Там, на вершине Барьера Сомнений, предполагалось построить первую научную станцию. Вторую, названную Ледораздельной, решено было заложить на ледниковом щите в сорока километрах от берега Баренцева моря и в тридцати — от Карского, на высоте 800 метров.

Слабенький тракторишка ДТ-54 часто глох на подъемах, разок просел гусеницей в неширокую трещину, замаскированную свежим снегом, но все же самостоятельно выкарабкался из щели. Мы пересекли ледопад и… не нашли домика. Ни домика, ни каких-либо свидетельств моего пребывания здесь менее года тому назад! День, правда, стоял хмурый, а «голубой ужас» вокруг нас не очень-то побуждал раскатывать по окрестностям в поисках былого. Грустно было, однако, думать о том, что могло приключиться с моим ледниковым пристанищем.

Начались интенсивные исследовательские маршруты. Начальство рассчитывало, что они будут «собачьими», т. е. на нартах, влекомых доставленной с материка сучней, но на деле это обернулось изнурительными и опасными пешими походами гляциологов: собаки в подавляющем своем большинстве (а их было около пятнадцати) оказались заурядными архангельскими дворняжками, и близко не напоминающими отборных ездовых лаек.

Снова позналась, в который уже раз, банальнейшая и чреватая сильнейшими потрясениями отнюдь не только в масштабах жизнедеятельности отдельно взятой арктической экспедиции истина: никакая история никогда никого ничему не учит!!! Вспомнить хотя бы провальную в смысле ее организации и претворения в жизнь полюсную экспедицию Георгия Седова 1912–1914 годов — именно тогда обнаружилась полнейшая несостоятельность собранных с миру по нитке беспородных псов с архангельских задворок, однако почти полвека спустя, уже в другую эпоху, была сделана точно та же ошибка.

Мало-помалу на лед стали выползать санно-тракторные поезда. Помимо малыша и слабака ДТ-54, на ледник Шокальского и на ледниковый щит с громоподобным рыком начал подниматься мощный С-80, на буксире у него шли широкие деревянные сани с домиком-балком[2], смонтированным прямо в санях, а в нем и печка, и двухъярусные нары, и припасы на неделю для трех-четырех человек. Ни дать ни взять механическая улитка с собственным домиком!

Когда же пришла пора перевозить бревна и другие стройматериалы, балок сняли, пожертвовав удобствами ради основного дела. Тут приключений хватало с лихвой. Трактор не раз и не два оказывался на краю гибели, попадая в щели-ловушки, там, где ничто, казалось бы, не говорило об угрозе. Машина внезапно оседала назад, буровая платформа на «корме» уходила в глубь снега, по которому со змеиным шипением начинали разбегаться трещины, капот задирался к небу, надсадный рев двигателя внезапно обрывался, и наступала жуткая тишина.

Хуже всего приходилось водителю Коле Неверову. Он всегда держал дверцу кабины открытой, чтобы успеть выпрыгнуть на лед, если машина начнет неудержимо падать в бездну. Николай вел себя храбро и скромно, никого не винил в ротозействе, всякий раз успевал в последний миг заглушить мотор и тотчас приступал к спасению трактора, остальные поступали в его полное распоряжение. Выбрав в нескольких метрах впереди безопасную площадку, мы закапывали в снег либо зарывали в лед массивное бревно, нашу бесценную «запаску», предварительно приладив к нему толстый металлический трос. Его конец цепляли за передний крюк машины, Коля осторожно включал мотор, и трактор, надрываясь изо всех сил, начинал сантиметр за сантиметром подтягиваться на этом якоре-мертвяке, подобно барону Мюнхгаузену, вытаскивающему себя из болота за косичку парика! В дальнейшем в опасных местах кто-нибудь отправлялся вперед со щупом, хотя и это не всегда гарантировало от коварных трещин.

Международный геофизический вступил в свои права, но одновременно начали разворачиваться события, грозившие не только сорвать исследования, — сам ход нашей повседневной жизни мог быть в любой момент необратимо порушен. Очередной корабль Северного флота доставил на зимовку нового жильца, старшего лейтенанта Запороцкова. Он стал готовить обитателей Русской Гавани к ядерным взрывам.

Новоземельский испытательный полигон, так называемая зона «А», располагался километрах в четырехстах от нас, чуть севернее пролива Маточкин Шар. По слухам, уверенно подтверждаемым нашим новым наставником, там был построен целый город, расставлены по тундре, по горам списанные танки, орудия, самолеты, причалены к берегу корабли-ветераны. Бомбы с водородной начинкой предстояло взрывать и на земле (на каких-то многоэтажных металлических башнях), и в воде, и в воздухе, на различных высотах над поверхностью. Поговаривали, что пилоты, сбросившие очередное «изделие» на парашюте, должны были потом по нескольку раз пролететь с соответствующими приборами на борту сквозь рукотворные грибовидные облака. Разумеется, обычно добавляли знатоки, летчики «огребут» за эти подвиги золотые геройские Звезды. А как же иначе: в те времена, кажется, еще не додумались до свинцовых скафандров и прочих надежных средств защиты от радиации, даже Курчатов и Сахаров, не говоря уже о солдатах и матросах, действовали поистине голыми руками — как не награждать за такое!

В конце сентября 1957 года наш старлей неожиданно, после секретных радио-переговоров с матшаровским командованием, объявил «готовность номер один». Буквально через час гляциологи, имевшие с полярной станцией прямую телефонную связь, в полном составе явились сюда. Мы сосредоточились за приземистым складом фуража, постелили на снег брезент и улеглись в ожидании «действа».

Минут через двадцать до нас докатился рокот взрыва — именно такое время требуется звуку, чтобы пробежать расстояние в четыреста километров. В строениях задребезжали оконные стекла, по сарайчику, за которым мы ютились, прошла крупная дрожь. На лентах приборов-самописцев, регистрирующих атмосферное давление, остались резкие вертикальные линии, отметившие приход взрывной волны (она докатилась и до Диксона, преодолев более семисот километров).

С того дня процедура сделалась привычной и повторялась на протяжении всего октября. Однажды мы увидели далеко-далеко на юге грибовидное облако, в точности такое, каким его рисовали газетные карикатуристы, изображавшие американских агрессоров. Тут, чуть ли не впервые, каждому из нас сделалось не по себе, тем более, что офицер зарегистрировал на своем альфа-бета-гамма-радиометре сильное отклонение стрелки, причем отмечалось оно повсеместно: в домах, на «улице», на снегу, на льду и даже в карманах ватных брюк, основной нашей одежды на зимовке (оставляю читателя догадываться, какие шуточки отпускала Марь Иванна по поводу будущей состоятельности мужской части полярников!).

Старший лейтенант не мог не уловить всеобщей растерянности и произнес чувствительный монолог:

— Не ожидал, братцы-кролики, что вы так перетрусите. Большое дело — стрелка заметалась! Да никакой особенной радиации нет и в помине, все в пределах нормы. Ну, ладно, если вам так уж хочется, вообразите себе, что вы побывали в Цхалтубо и приняли бесплатный курс радоновых ванн. В общем, хватит мандражировать, то ли еще ждет нас в ближайшем будущем!

Тотчас актинометрист Валерка Генин с невинным видом и нескрываемой ехидцей в голосе задал вопрос:

— Товарищ старший лейтенант, а как же нам теперь вести наблюдения по программам МГГ? Все международные соглашения предполагают, что на объекты МГГ имеет право доступа любой иностранный ученый. А вдруг сюда запросится какой-нибудь скандинав либо американ? Его пустят?

Ответ звучал совершенно невоспроизводимо и в переводе на литературный русский язык свидетельствовал лишь об одном: как же не пустить — конечно, пустят, всенепременно пустят под воду, туды его и пере-так, к той маме и к этой! Не только ни один басурман не приблизится к архипелагу ни по морю, ни по воздуху (Новая Земля охраняется с баренцевоморской стороны нашими моряками, а с карской — нашими же непреодолимыми льдами и средствами ПВО), но и вы, кролики вы эдакие, как цуцыки будете по первому сигналу сворачивать ваши высоконаучные наблюдения. Пулей будете мчаться на берег, задрав портки, воздушные шампиньоны страсть как не любят, когда на них просто так глазеют!

Всю осень 1957-го, всю весну и осень 1958-го над Новой Землёй плавали эти страшные облака. Они успевали в значительной степени рассеяться, рассосаться, пока добирались до нас из зоны «А», однако большого облегчения это не приносило. Напротив, было особенно тревожно осознавать, что над тобой, вокруг тебя, в толще снега и льда (а мы жили на том снегу и льду, пили этот субстрат, мылись им, чистили зубы) витает, либо таится до поры невидимая, неосязаемая, без вкуса и запаха радиационная смерть. А мы месяцами ходили по этой пропитанной ядом бело-голубой материи, взрыхляя ее валенками и унтами, вдыхая ноздрями гибельную пыль…

Всякий раз, когда готовился взрыв, старший лейтенант «сдергивал» нас с ледника. Испытания проводились в светлое время, и нам удавалось беспрепятственно добраться до побережья, чаще всего на тракторе, который заботливо собирал всех. Валерка Генин разошелся настолько, что занес в официальный журнал наблюдений фразу: «Работы прекращаем. Завтра ожидается очередной взрыв водородной бомбы». Всех почему-то испугала крамола, исходившая от члена нашего коллектива: «Да как же так вот, в открытую, можно? А что если враг, как говорится, именно сейчас и не дремлет? А вдруг компетентные органы случайно тоже бодрствуют, а?!» Но Валерка быстрехонько успокоил всех законопослушных и верноподданных:

— Болваны вы, кореша! Неужели не слыхали, что «Голос Америки» исправно оповещает весь мир о каждом взрыве? Это для нашего народа тайна, а для ихнего-то… Вон на днях шведы объявили, что в Западной Арктике, предположительно на одном из островов Новой Земли, произведён восьмой, начиная с осени 1957 года, взрыв водородного оружия. Скандинавская общественность крайне озабочена очередным злодеянием советской военщины, особенно потому, что частота и мощность испытаний все время возрастают, а количество радиации, попадающей в атмосферу, опасно увеличивается. Видите, их общественность озабочена…

Поздней осенью 1957 года почти одновременно вступили в строй «Барьер Сомнений» и «Ледораздел». Оба дома, построенные «по типовому проекту», были, не в пример моей прошлогодней конуре, просторные, с русскими печками, с четырьмя двухэтажными нарами, обеденными столами, рабочими столиками, многочисленными полками-этажерками. На отдельных постаментах покоились (именно покоились, поскольку почти не работали!) новейшие по тем временам радиотелефонные станции «Урожай». Их широко применяли в колхозно-совхозной полосе страны, однако в Арктике «Урожаи» оказались практически бесполезными — особенности полярного эфира не гарантировали устойчивой связи. Она была в лучшем случае односторонняя: берег нас слышал, мы его — нет.

Жизнь на леднике много тяжелее, чем на побережье. Температура воздуха здесь заметно ниже, ветры на Барьере ничуть не слабее, а наблюдения куда насыщеннее и многообразнее. На станции Ледораздел ветры, правда, потише, но после каждой пурги дверь намертво перекрывало заносами, приходилось выбираться наружу через люк в крыше либо проделывать лазы в снегу. Последний вариант действовал на станции Ледораздел два года подряд. Дом на станции Барьер Сомнений, напротив, за две зимы ни разу не занесло полностью, хотя твердые, как мрамор, сугробы частенько забивали входную дверь.

В темное время года в домах круглосуточно горели свечи и керосиновые лампы, но ламповые стекла часто лопались из-за перепадов температуры (жилище быстро выстуживалось, едва переставала топиться печь), да и запас свечей катастрофически убывал. А в дом на Ледоразделе дневной свет вообще не проникал на протяжении почти всего года, потому что вплоть до июля строение целиком покоилось в снегу, который немного отступал лишь на месяц-полтора, чтобы уже в конце августа вновь занести дом по самую крышу. Иногда, по весне, пользуясь погожими днями, обитатели станции Ледораздел выходили на «воскресник» и оттаскивали центнеры снега от единственного окошка. Но ближайшая легкая поземка за считанные минуты сводила на нет все усилия, и дом вновь погружался во тьму.

Начальник экспедиции так расписал вахты, что на обеих ледниковых станциях постоянно дежурила пара-тройка наблюдателей. В светлое время в домах толклись «пришлые», те, кто ходил по ледникам с маршрутными исследованиями, бурил скважины, рыл в снегу шурфы. Мы же с Наташей, а также Женя Зингер, Валера Генин и Ваня Хмелевской отвечали за весь набор гидрометеорологических измерений, наблюдали за таянием и намерзанием снега и льда, за температурой в скважинах, за метелевым переносом снега. Время от времени, чтобы не закиснуть, наши группы менялись местами.

День у нас делился так. Наташа вставала в пять тридцать утра, шла на наблюдения на метеоплощадку, метров за сорок от дома, потом, вернувшись, делала первичную обработку результатов, растапливала печку, готовила еду и будила меня. В полдень мы вдвоем «брали» наиболее трудоемкий срок наблюдений. Затем наступала очередь восемнадцатичасового срока, после чего, поужинав, поболтав со мной и немного почитав, Наташа отправлялась спать, а на мне оставались еще полуночные наблюдения.

Я засиживался до глубокой ночи. Обрабатывал метеотаблицы, читал книги, припадал сквозь шумы и трески к «Голосу Америки» — так мы узнавали новости о… водородных взрывах над Новой Землей! Военные вконец «обнаглели», они перестали скликать всех на побережье, и лишь приглядываясь к лентам самописцев-барографов, находя на них зловещие вертикальные чёрточки, мы могли с уверенностью подтвердить то, о чем уже вещали чужие «голоса»: снова взорвано «изделие».

Наташе доставалось крепко. Помимо солидной доли наблюдений, на ней лежало все домашнее хозяйство. Спасибо Машке, снабдившей ее закваской для выпечки хлеба — он очень скрашивал наш быт. А каково было Наташе лазать на Ледоразделе через верхний люк! Ведь там, на заснеженной крыше, вполне мог затаиться медведь с поднятой для удара когтистой лапой — именно в такой позе зверь обычно сидит на морском льду в ожидании неосторожно высунувшего голову из лунки тюленя. Положа руку на сердце, должен признать, что «медвежий» страх был свойственен только мне, но не моей жене: я-то дважды был напуган, ее пока бог миловал.

Она вообще демонстрировала порой недюжинную смелость. Как-то ей пришлось в одиночку добираться на лыжах от Барьера Сомнений до полярной станции. Ожидался взрыв, и я отослал ее загодя, а сам остался на два дня продолжать наблюдения — заканчивался календарный месяц, и грех было обрывать цепочку измерений. Наташа категорически отказалась взять в дорогу карабин:

— Все равно я плохо стреляю, так что мне только в тягость. Хватит ракетницы, чтобы пугнуть его в случае чего.

Когда на Барьере Сомнений задувала метель, снег начинал проникать сквозь микроскопические зазоры внутрь дома, и в крохотном тамбурочке вырастали высокие остроконечные сугробы. Я неожиданно изобрел необычный метод борьбы со снегом, стал «промазывать» им с внутренней стороны дверь и косяки, как бы законопачивать все щели и поры, что обеспечивало полнейшую непроницаемость двери (естественно, до очередного выхода из дома, после чего операцию следовало повторить).

Когда разыгрывалась настоящая свирепая пурга, приходилось идти на наблюдения вдвоем, иногда связываясь веревкой. Цепляясь друг за друга руками, мы подолгу добирались до метеоплощадки и там торопливо запоминали показания приборов — из-за ураганного ветра записать цифры на гладкую фанерку было невозможно.

Однажды в январе на Барьере, когда с нами был Женя Зингер, во время пурги мы все едва не погибли. Поход на площадку и домой отобрал у нас с Наташей много сил. Мы законопатили снегом дверь и стали наслаждаться теплом и уютом нашего жилища, стараясь не думать о том, что через шесть часов снова предстоит выход на «природу». Вдруг все трое одновременно почувствовали нарастающий с каждой секундой угарный запах, а еще через минуту комната наполнилась сизым дымом, и Наташа, оседая на пол, потеряла сознание…

Уже потом оказалось, что печную трубу на крыше запрессовало заледеневшим снегом, и угарный газ нашел себе выход прямо в комнату. На «улице», как назло, бушевало такое, что распахнуть дверь и проветрить домик было абсолютно невозможно, нас бы заживо погребло под сугробом! Женя принялся выбрасывать из печки тлеющие угли, вышвыривать их в тамбур, топить в снегу, отчего дыма становилось все больше и больше. Я хватал снег, пригоршню за пригоршней, и яростно оттирал им Наташины виски. Наконец она стала приходить в сознание, порозовела, начала что-то шептать. Долго еще наша обитель была пропитана ужасающими запахами, не раз к горлу подступала рвота, и только когда шторм утих, удалось взобраться на крышу и ломом пробить возникшую в трубе пробку. Жизнь вошла в свою обычную колею.

Метель и ветер, ветер и ночь — вот, наверное, как можно коротко охарактеризовать самую суть природы Новой Земли. А еще — снега и льды, медведи и птицы, тюлени и песцы. И все же, если сказать совсем кратко, я бы выделил именно ветер. Как-то я нашел в библиотеке полярной станции любимую с детских лет повесть Льва Кассиля «Дорогие мои мальчишки» и, раскрыв ее наугад, наткнулся на поразительно точное с научной точки зрения описание фантастического «Съезда ветров» при дворе короля Фанфарона: «Вот ворвался бурный, очень взвинченный, туго закрутив на себе плащ, Циклон. Глаза его метали стрелы молний. Укутанный в меха, красноносый, с длинной белой развевающейся бородой, вторгся Норд-Ост. Раскосый, с пиратской серьгой в ухе, раздув смуглые щеки, со свистом дыша сквозь редкие зубы, рассекая воздух самурайским мечом, ворвался Тайфун. За ним, звеня шпорами на мокасинах, в широкой ковбойской шляпе сомбреро, бешено вертя над головой свистящим лассо, пронесся Торнадо. Примчался полуголый Фён, жгучий брюнет с огненными глазами и тонким сухим ртом…» В той многокрасочной картине нашлось место и Сирокко, и Самуму, а вот одному единственному, до ужаса лютому Ветру, не повезло, в реестре он не значится. Имя его — Бора.

Оно восходит к Борею, северному ветру греческой мифологии. Бору знают на побережьях Адриатического и Черного морей, на Каспии и на Байкале (сарма), особенно хорошо — в нашем южном Новороссийске. Сюда, в город и порт, она приходит с Мархотского перевала, обрушивается на людей, на дома, на стоящие в бухте суда, и немало душераздирающих историй, абсолютно правдивых, сложено о южной боре. А на Новой Земле прописана ее родная сестра. Арктическая родственница столь же коварна, своенравна и жестока.

При этом гораздо более сурова — ведь она злодействует в полярных ледяных широтах и наибольшую активность проявляет под покровом многомесячной ночи.

Еще в первый год зимовки я свел с нею самое непосредственное знакомство: ходил во время урагана «на срок», как и мои друзья-метеорологи, осязая болезненные удары ветра. А еще я целыми месяцами перелистывал архивы «Русской Гавани», начиная с эпохи Ермолаева, и выписывал всевозможные сведения о боре, делал статистические выкладки. Даже первую свою научную статью я написал о боре.

Прогнозировать бору удается далеко не во всех случаях, тут — «все не как у людей»! Например, во всех без исключения широтах Земли атмосферное давление перед началом любого мало-мальски серьёзного ветра (шторма, урагана, тайфуна) резко падает — перед борой оно частенько растет. Нестандартно ведет себя влажность воздуха, над головой ходят «не те» облака, да попробуй еще разглядеть облачность, важнейший для синоптиков параметр, в ночи и в метели! В Русской Гавани бора случается в любое время года и любое время дня. Чаще всего с ноября по март, когда она продолжается в среднем двое-трое суток, однако нередко и по шесть-восемь и даже десять-одиннадцать суток подряд!

Скорость ветра, как правило, превышает двадцать метров в секунду. Против такого потока воздуха еще можно двигаться уверенно, слегка наклонив туловище вперед. Когда скорость достигает тридцати-тридцати пяти метров в секунду (а это метеорологи уже величают ураганом), отдельные порывы могут сбить человека с ног. А во время боры скоростью сорок метров в секунду и более ты становишься совершенно беспомощным! Температура же при этом опускается на двадцать, тридцать и сорок градусов ниже нуля.

Морской лед в заливах и бухтах, который примерзает, «припаивается» к суше, так называемый припай, нередко в осенне-зимнее время не успевает окрепнуть, и его отрывает и уносит в открытое море бора. И весной под действием все той же боры баренцево-морское побережье очень рано освобождается от припая.

Бора зарождается в самом центре оледенения, но ее скорость здесь еще минимальная. Свою истинную личину она приобретает на пути к Барьеру Сомнений, с максимальной яростью нападая на побережье. Но уже в десяти-пятнадцати километрах от берега она быстро выбивается из сил и затухает — суда, идущие в открытом Баренцевом море вдоль новоземельского побережья, ее не ощущают.

Лето 1958 года. Мы с Наташей на «Барьере Сомнений», проводим обычные наблюдения. Почти все сотрудники экспедиции сосредоточились на «Ледоразделе» — за короткое лето надо успеть вырыть многометровый шурф, соорудить в толще ледника холодную лабораторию, пробурить скважины, проложить новые снегомерные створы, расставить дополнительные дорожные вехи на тракторном пути.

Рация, как полагается, работает только от нас, никакой информацией о внешнем мире мы не располагаем. Закончился июль, и вот в первых числах августа на пороге дома неожиданно возникла рослая фигура дяди Саши Романова. Мы обнялись, он начал выкладывать новости, доставая из рюкзака всевозможные лакомства — конфеты, печенье, шпроты, лимоны с побывавшего в бухте судна-снабженца. Основательно, по-архангельски (а это, доложу вам, куда колоритнее, чем по-московски!) попил чайку, затем помог нам по хозяйству, укрепил вытаивающие изо льда «ноги» метеобудок и вдруг вспомнил:

— Да, Олега-от схоронили третьего дня. Хорошо схоронили, салют давали, я сам могильный столб ладил, без креста, правда, обрешили, комсомолец-от потому что. А вы чего это, неужли не ведали? Ой, я и дурак старый, ляпнул не подумавши, прям безо всякого — разве возьмешь в толк, кто чего знает, кто не знает с «Урожаем» этим!

…Олег работал вместе со всеми на Ледоразделе, изучая свойства снега и фирна (тот же снег, только многолетний, переходящий постепенно в голубой глетчерный лед). Ему было велено не позднее конца июля спуститься на берег и доставить туда результаты наблюдений со станции Ледораздел — ожидался пароход, на нем отбывали на материк материалы наших работ за год.

Олег вышел с Ледораздела в середине июля, его вызвался немного проводить поваренок Женька, обожавший ходить в маршруты. Договорились, что они расстанутся у Второго Барьера (ставшего отныне Барьером Яблонского), такого же грозного ледопада, как и наш Барьер. Дальше Олегу предстояло около тридцати километров идти одному. Погода установилась приличная, с хорошей видимостью, трещины открылись, особого риска в таком одиночном походе никто не видел. Олег был парень крепкий, да еще с альпинистской закалкой, он уже успел нашагать один по новоземельским ледникам сотни, если не тысячи километров. К вечеру того же дня Женька возвратился на станцию, сказал, что Олег Анатольевич помахал ему на прощанье рукой и потопал дальше вниз, а он, Женька, двинулся вверх.

Дальше дядя Саша рассказал нам, как на берегу начали беспокоиться за Олега, как чудом удалось докричаться по «Урожаю» до Ледораздела и узнать о том, что он давным-давно ушел вниз. Поскольку мы со своего Барьера Сомнений не сообщили на берег о появлении Олега, всем стало ясно — что-то случилось. Группа из нескольких человек вышла на поиск с Ледораздела, поваренок указал место, где они с Олегом расстались, и вскоре ребята обнаружили на ледяном берегу выброшенное потоком безжизненное тело. Очевидно, Олег, неосторожно ступив ногой на снежный мост, сорвался в трещину, по дну которой бешено мчала река талой воды, с водоворотами и стремниной.

Олег лежал на спине, в аккуратно пригнанной, успевшей давно просохнуть одежде, на заплечных лямках висели изломанные водоворотом санки с распотрошенной поклажей. Карабина нигде не было, вероятно, он ушел на дно. В рюкзаке в целости и сохранности лежали обернутые в прочную бумагу результаты научных наблюдений. Судя по всему, Олег захлебнулся сразу, даже не осознав, что погибает. Ребята по кратчайшему пути, минуя нашу станцию, доставили тело на базу. А потом были похороны…

С Олегом мы много лет дружили, со времени учебы в МГУ, а за два месяца до того, как он упал в трещину, поругались в пух и прах и расстались, не сказав друг другу ни «до свиданья», ни «прощай». Как оказалось — навсегда.

Нашу последнюю новоземельскую зимовку мы с Наташей провели на станции Ледораздел. Она была рекордной по продолжительности: вдвоем мы проработали там с октября 1958-го по март 1959-го, более пяти месяцев, без пересменок, праздников и выходных. По предварительной договоренности не позднее января за нами должен был прийти трактор, но с ним начались нелады, вылетело несколько траков (а запчастей, конечно, не хватало), лопнул вентиляторный ремень — словом, наша эвакуация откладывалась.

Чуда со связью, увы, не случилось. Мы по-прежнему продолжали жить в полном неведении о собственном ближайшем будущем, исправно сообщая на берег (а значит, и на материк, родным и близким), что в общем живы и в целом здоровы, и это было сущей правдой. Двадцатого марта мы вдруг услышали в своем впрессованном в снег домике рычание мотора, оно отчетливо доносилось через печную трубу на крыше. Мы откинули крышку люка и увидели в нескольких шагах от нас улыбающиеся лица Коли Неверова и еще двоих ребят за стеклом кабины. Меньше чем через сутки нас уже встречали на берегу.

Исследования по программе МГГ завершались, первое же судно в ту навигацию стало бы «нашим», оно увезло бы экспедицию на Большую землю. Надо было просто терпеливо ждать его, а чтобы ожидание не сделалось мучительным, мы по уши погрузились в обработку данных. Вернее сказать, собирались погрузиться — да не успели…

Экспедиционное начальство пригласило нас на базу, чтобы послушать рассказ о пятимесячной зимовке. Отчитались перед «академиками», получили желанную порцию похвал, не отказались, естественно, от обеда в неплохом Женькином исполнении и двинулись обратно на полярную станцию. Мела легкая попутная поземка, и в последний момент Женя Зингер, опасаясь, что начнется метель, дал Наташе великолепную защитную маску для лица, кожаную снаружи, меховую изнутри. Я давно поглядывал на нее с вожделением, однако та маска принадлежала лично Зингеру, «жила» на берегу и, по сути, всегда оказывалась невостребованной — мы все довольствовались полукустарными матерчатыми «намордниками», слабо предохранявшими лицо от мороза, но все же так или иначе смягчавшими ярость ветра.

На третий день после возвращения с Ледораздела начальник «Русской Гавани» Георгий Ефремович Щетинин зазвал меня после обеда к себе и, явно смущаясь, стал просить помочь гидрологу Толе Афанасьеву. Надо было выйти с ним на морской лед километра за три от зимовки и провести там, в заранее установленной палатке, цикл наблюдений — так называемую суточную гидрологическую станцию (суточные наблюдения следовало непрерывно вести на протяжении двадцати шести часов, ни минутой меньше).

— Понимаешь, Зиновий, — жалобно начал Щетинин, — положение аховое. Гидролог прибыл к нам в канун зимы и до сих пор не отнаблюдал ни одной станции, а надо чуть ли не три в сезон. То темно было, то мала мощность морского льда, то бора задувала, а теперь вроде бы и погода установилась, давление ползет вверх, светло чуть ли не ночью — только и брать сейчас суточную станцию. Уважь, прошу, мою просьбу, сходи с ним на лед. Остальные именно сейчас так заняты, что приказать работать еще и на «общественных началах» просто не могу. Конечно, Русская Гавань для таких дел плохо оборудована: нет ни специального гидрологического балка, ни рации, ни лодки, все это тысячу раз запрашивал у Диксона, ты сам знаешь. Устал ты, что и говорить, одно только скажу: это в последний раз — близится лето, работы на льду будем прекращать. Поможешь, да? Вот и умничек, спасибо тебе, знал, что не откажешь. Иди сразу к гидрологу, договаривайся, чтобы, значит, прямо с утречка и…

Я согласился, даже без особых колебаний или нежелания. Настроение после зимовки на леднике было приподнятым, двадцать шесть предстоящих часов вовсе не пугали и не удручали.

Анатолий Афанасьев приехал на зимовку поздним октябрьским пароходом, уже после того, как мы с Наташей отбыли на ледник. Поэтому я познакомился с ним лишь несколько дней назад, очутившись на берегу. Он был года на три старше, окончил в Ленинграде Высшее Арктическое училище имени адмирала Макарова и пять лет отзимовал на полярных станциях Карского моря и моря Лаптевых. Невысокого роста, молчаливый, застенчивый, он, по словам ребят, был «чудиком». Не пил ни водки, ни вина (между прочим, кажется, в этом качестве я мало чем уступал ему!), не любил шумных компаний, «ненормативной лексики», мужских пересудов о женщинах. Был холост, однако всезнайки-радисты, грубо нарушая тайну личной переписки, уже раззвонили по зимовке, что по возвращении на материк Анатолий женится на сверстнице-землячке со станции Окуловка Новгородской области.

Мы быстро договорились о завтрашнем выходе на работу. Неожиданно возник спор вокруг карабина, гидролог ни в какую не соглашался брать с собой оружие. Дескать, с нами будет десяток псов, ни один медведь и не сунется, а лишний вес в любом случае ни к чему. Я стал горячиться, рассказывать ему о «своих» медведях, он в ответ — о своих, убитых им и на зимовках (белых), и в новгородских лесах (бурых). Добавил почему-то, что сегодня же сбреет бороду и усы, которые любовно выращивал не один месяц. Мой же стаж «бородатости» исчислялся уже годами, и неудивительно, что я начал с жаром уговаривать его не бриться, на что Толя резонно заявил:

— Я ведь на материк не тороплюсь, мне еще полтора года жить здесь, тысячу раз успею отрастить. А сейчас мне бороденка просто надоела. И вот еще что, Щетинин навязывает нам спирт «для сугреву», и я, если не возражаешь, отказался — ни тебе, ни мне он не нужен, обойдемся чайком.

Так мы не взяли ни карабина, ни спирта. Господи, страшно подумать, что произошло бы, если бы не Толино железное упрямство!..

Ранним утром 24 марта я вышел из дома. Анатолий уже нетерпеливо топтался возле упряжки. На нартах лежали ящики и футляры с гидрологическими приборами, ручная лебедка, уголь для чугунной печурки, загодя установленной в палатке на льду, продукты на трое суток, разная мелочь. На нас были ватные костюмы, на ногах собачьи унты, у каждого имелось по паре теплых рукавиц, по две пары шерстяных перчаток. Когда упряжка тяжело тронулась с места, на крыльцо выбежала Наташа и протянула мне защитную маску для лица, которую ей накануне дал Женя Зингер. Я сунул маску в карман, пусть там и остается, пусть прокатится с нами до палатки и обратно, не надевать же ее в такую погоду!

Погода и впрямь была редкостная для Русской Гавани. Голубое небо, полнейший штиль, мороз под тридцать, абсолютно не ощущаемый нашими задубелыми физиономиями и надежно укутанными в шерсть и меха конечностями. Псы резво тащили нарты по льду бухты, мы столь же резво двигались рядом и уже через сорок-пятьдесят минут достигли палатки. Оставили собак у входа, покормили их, не распрягая, и дали им отдых до завтрашнего обратного рейса. Растопили печку, над пробитой во льду майной (широкой сквозной лункой) установили лебедку с тросом, к тросу прикрепили батометры для взятия образцов воды и приборы для измерения ее температуры на разных глубинах, направления и скорости морского течения.

Так началась суточная станция. Мы монотонно вращали барабан ручной лебедки, опуская и поднимая эту научную «арматуру», разливали по бутылочкам воду, добытую с разных глубин, для последующего гидрохимического анализа, разносили по таблицам цифровые результаты измерений. Все время поддерживали огонь в печи, и вовсе не ради собственного уюта — нам и без того было тепло у лебедки! — а для того, чтобы не заледенела майна, не покрылись инеем чувствительные приборы.

Раза два-три вкусно поели, Марь Иванна снарядила нас великолепно. К вечеру основательно навалилась усталость, ведь трос с тяжелым грузом на конце, облепленный довольно весомыми приборами, приходилось опускать до морского дна, метров на шестьдесят, а потом, естественно, поднимать, и так без единого перерыва, час за часом. Стали по очереди прикладываться к раскладушке, не забираясь вовнутрь спального мешка, только такое подремывание на какие-то тридцать-сорок минут не шло на пользу, да и слишком большая нагрузка ложилась на бодрствующего.

К девяти часам утра следующего дня двадцатишестичасовая вахта завершалась. Толя великодушно позволил мне забыться на полчасика, сказав, что сам обмоет приборы и уложит все снаряжение. Я мгновенно провалился в сон, но уже, как мне померещилось, через секунду проснулся от громкого Толиного крика:

— Зиновий! Беда!!

На нас обрушилась бора.