Семейная хроника
Семейная хроника
Родилась Софья Перовская в Петербурге в сентябре 1853 года. Отец ее Лев Николаевич в это время служил в государственном банке. А работа его на Петербургской таможне, военная служба — он до того, как вышел в отставку, был адъютантом командира корпуса — и еще более давняя служба на Ладожском канале уже ушли в область воспоминаний.
Лев Николаевич был дворянином, происходил из семьи, занимавшей в обществе почетное место. Дед его граф Алексей Кириллович Разумовский приходился родным племянником морганатическому мужу императрицы Елизаветы — графу Алексею Григорьевичу Разумовскому.
То, что отец Льва Николаевича, Николай Иванович, был внебрачным сыном, не имело особого значения: Алексею Кирилловичу удалось и его и других своих детей от Марии Михайловны Соболевской приписать к дворянству. Незаконное происхождение Перовских — им дали фамилию по имени Перово, в котором происходило венчание императрицы, — было давно забыто, так же как забыто было простонародное происхождение самого Алексея Григорьевича Разумовского. Прежде чем сделать головокружительную карьеру и стать супругом императрицы, Алексей Григорьевич был всего-навсего певчим придворной церкви, а еще раньше пастухом.
Несмотря на знатное происхождение и хорошее образование — Лев Николаевич учился в Царскосельском пансионе, а после того как пансион был закрыт, кончил институт путей сообщения, — семейство Перовских вело сравнительно скромный образ жизни. Небольшое жалованье не давало Льву Николаевичу возможности устраивать у себя приемы, поэтому и сам он бывал только у своих знатных родственников, к которым возил с собой жену, а изредка и старших детей.
Соня, как самая младшая, оставалась дома с няней, а если Варваре Степановне удавалось под каким-нибудь предлогом отказаться от неприятных для нее визитов, то и с матерью.
Позже братья рассказали ей во всех подробностях и о поездках в Царскосельский дворец, где они бывали в гостях у дяди отца — воспитателя детей Александра II, и о посещении другого его дяди — бывшего оренбургского генерал-губернатора. Василий Алексеевич Перовский произвел на своих внучатых племянников мрачное, устрашающее впечатление, несмотря на то, что встретил их благосклонно и даже подарил каждому из них по золотому червонцу.
Соня была еще так мала, что ничего из того, что было в те годы, не могло сохраниться у нее в памяти, и она знала об этом первом петербургском периоде своей жизни только понаслышке, из рассказов старших.
Когда же она сама вспоминала свое раннее детство, ей представлялся не Петербург с его многоэтажными каменными домами, булыжными мостовыми, гранитными набережными, а деревянный городок Псков: дощатые мостки на поросших травой улицах, покрытый тесом дом с мезонином и сад, главное — сад.
В этом саду, большом и запущенном, дети проводили целые дни. Зимой спускались на санках с ледяной горки и скользили на коньках по замерзшему пруду, летом лазили по деревьям, качались на качелях и, вооруженные деревянными мечами, воевали с крапивой за полуразвалившейся банькой. Соне оттого, что она была меньше всех ростом, доставалось от их многоголового врага особенно сильно. Крапива обжигала ей не только ноги и руки, но и шею и даже лицо. Варвару Степановну это приводило в ужас, а Соню нисколько не смущало. После каждого нового ожога она с новым пылом бросалась в атаку.
Как-то раз, когда Маша, Вася и Соня втроем играли у дощатого забора, отделявшего сад псковского вице-губернатора Перовского от сада псковского губернатора Муравьева, их внимание привлек детский голос и стук копыт. Вася попробовал заглянуть в щель между досками, а когда убедился, что через нее никого и ничего разглядеть нельзя, взобрался на забор.
То, что он увидел в губернаторском саду, поразило его до глубины души. По выложенной камнями и посыпанной песком дорожке в крошечной, похожей на игрушечную, коляске ехал нарядный мальчик и сам правил запряженным в нее мулом. Вася не мог оторвать глаз от мула, а мальчик, не отрывая глаз, смотрел на Васю. У него было все то, о чем другие дети не смеют и мечтать, но не было товарища.
Знакомство состоялось в полминуты, а еще через полминуты и Маша и Соня очутились по ту сторону забора. Вслед за первым посещением последовало второе, а после того как губернатор Муравьев побывал у Варвары Степановны с визитом, дети стали навещать своего нового товарища уже не воровским способом, а с разрешения родителей, как полагалось благовоспитанным детям.
В губернаторском саду был большой пруд, а на пруду — паром. Вот на этом-то пароме и происходили теперь самые интересные игры. Колиной бонне не очень-то улыбалось целый день качаться на воде, и она устраивалась со своим вышиванием на берегу. Зато дети без устали перебирались с одного конца пруда на другой, представляя себе при этом, что плывут на самом настоящем корабле. Каких только приключений не случалось с ними в их воображении: они то преследовали пиратов, то спасались от них, то сами становились пиратами.
Однажды, когда они по своему обыкновению переправлялись с берега на берег, Коля на середине пруда, в самом глубоком месте сделал какое-то неловкое движение, упал в воду и сразу же пошел ко дну. Бонна, вместо того чтобы броситься к своему питомцу на помощь, растерялась, стала плакать, кричать, рвать на себе волосы.
И плохо пришлось бы Коле, если- бы Вася, Маша и маленькая Соня не втащили его общими силами к себе на паром.
Воспоминания о проведенных в Пскове годах у Сони остались самые смутные. Бесчисленные переправы на пароме слились в ее памяти в одно нескончаемое путешествие. Но тот день, когда с ними произошло не воображаемое, а настоящее приключение, она запомнила ясно, четко, на всю жизнь.
Товарищ Сониных детских игр Коля Муравьев и был тот самый прокурор Николай Муравьев, который много лет спустя так настойчиво требовал для нее на суде смертной казни.
Годы шли размеренно и спокойно. Дети понемногу подрастали. Старшие — Коля и Маша уже начали учиться, а Вася и Соня по-прежнему большую часть дня проводили в играх. Варвара Степановна в Пскове была избавлена от ненавистных ей светских обязанностей и отдавала детям все свое время: читала им вслух, учила их говорить по-французски. Лев Николаевич возвращался из присутствия поздно, но зато дома бывал весел, играл со старшими детьми в городки. За обедом он забавлял всех, рассказывая маленькой Соне всякую смехотворную ерунду и задавая ей при этом самые глубокомысленные вопросы.
Сонины ответы бывали настолько неожиданными, что все, в том числе и сам Лев Николаевич, покатывались со смеху. Одна только Соня оставалась серьезной и с недоумением смотрела на окружающих.
Вечера, которые муж проводил дома и не играл в карты с кем-нибудь из сослуживцев, Варвара Степановна считала праздничными. Они тогда всей семьей усаживались вокруг стола, и Лев Николаевич принимался им читать вслух. Соня тоже забиралась на диван, за спину матери и внимательно слушала. Отдельные слова ей были понятны, но общий смысл до нее, конечно, не доходил. Чтение обычно кончалось тем, что Сонины глаза закрывались сами собой, и она засыпала сладчайшим сном.
Жизнь установилась. Казалось, что надолго. Но случилось событие, которое ворвалось в нее и резко ее изменило. Умер Сонин дед Николай Иванович Перовский. Лев Николаевич сразу же поехал в Крым для оформления наследства и составления раздельного акта с братом Петром Николаевичем. На обратном пути он остановился в Петербурге и через своих влиятельных родственников выхлопотал себе перевод в Симферополь.
Лев Николаевич имел основания стремиться к переезду. Дело в том, что Николай Иванович был раньше таврическим губернатором, и в Крыму фамилия Перовских пользовалась большим уважением. Льву Николаевичу казалось, что там он сможет сделать карьеру скорее, чем в любом другом месте. Что касается Варвары Степановны, то она с радостью осталась бы в Пскове. Ей жалко было расставаться с тамошней приятельницей Екатериной Петровной Окуневой, не хотелось бросать удобный, обжитой дом. Началась предотъездная суета: бесконечная укладка, продажа за бесценок тех самых вещей, покупке которых радовались еще совсем недавно.
В вагоне Соня сразу устроилась у запыленного окна. Поначалу путешествие очень нравилось ей. И не мудрено: ведь она впервые ехала в поезде не на руках у няни, а сама по себе, как равноправный член семьи. Зато после Москвы, когда пришлось тащиться на перекладных, дорога превратилась для нее в сплошное мучение.
Большую, четырехместную карету, в которой она поместилась вместе с матерью, Машей, Васей и няней, до того заполнили вещами — сундуками, сундучками, узелками и узелочками, что для людей в ней почти не осталось места. И особенно тесно становилось, когда Варвара Степановна впускала в карету Сониных четвероногих друзей — охотничьих собак Льва Николаевича. А делать это приходилось часто: при каждой встрече с овечьими стадами.
Впечатлений было много.
Путешественников вместе с каретами переправили через Днепр. Мимо них провезли пленного Шамиля с его женами и детьми. Им навстречу попадались груженные солью воловьи обозы, и пыль тогда поднималась таким густым облаком, что приходилось даже сворачивать с дороги.
С утра Соня с любопытством вглядывалась, в то, что делается за окном кареты, а к вечеру настолько уставала от духоты, тесноты и пыли, что уже не в состоянии была чем бы то ни было интересоваться.
В конце концов она сама, перестала понимать, что ей больше надоело: тащиться ли целые дни чуть не ползком по береговому песку или ночевать на все новых и всегда одинаково грязных почтовых станциях.
Путешествие длилось, длилось, длилось — казалось, что оно будет длиться вечно. Но когда карета поехала по цветущей долине между двумя рядами пирамидальных тополей и Соня увидела горы, красота вокруг, воздух, полный чудесных ароматов, вознаградили ее за все перенесенные трудности.
В Кильбуруне детей привели в восторг и сад и дом, но больше всего им понравился вид, который открывался из всех окон дома: внизу, в долине, сверкала река Салгир, а на самом верху, над линией гор, резко вырисовывался Чатыр-Даг. Казалось, достаточно протянуть руку, чтобы коснуться его вершины. Прозрачный воздух приближал все, как стекла бинокля.
Дети нашли себе в Кильбуруне множество занятий. Они с большим интересом слушали рассказы дяди Петра Николаевича о жизни в Китае, с любопытством рассматривали привезенную им оттуда коллекцию; купались в реке, объедались фруктами, стреляли из медных отбитых у французов в 1812 году пушек. Если бы это зависело от Васи и Сони, они с удовольствием обосновались бы у бабушки Шарлотты Петровны, но у взрослых на все были свои планы, свои решения, и детям волей или неволей приходилось этим решениям подчиняться.
В Симферополе, на углу Соборной площади и Екатерининской улицы, где теперь поселились Перовские, началась для Сони невеселая жизнь. Раньше в гимназии учился только Коля, а теперь поступил туда в первый класс и Сонин постоянный товарищ Вася. Несмотря на возражения Варвары Степановны, Лев Николаевич отдал Машу в институт благородных девиц. Он боялся, что жена не сумеет дать дочери достаточно светское воспитание.
Но скучать Соне приходилось только зимой. Когда старших братьев и сестру отпускали на каникулы, наступали и для нее хорошие дни. Лев Николаевич на лето снимал дачу в Евпатории, у самого моря, и дети все свое время проводили на берегу, строили с увлечением крепости и с еще большим увлечением барахтались в теплой воде.
Варваре Степановне, которой не хотелось покидать Псков, понравилось в Крыму. А вот Льву Николаевичу, возлагавшему на свой переезд столько честолюбивых надежд, пришлось испытать горькое разочарование.
Он с самого начала не сумел наладить хороших отношений с таврическим губернатором генералом Жуковским. Эти отношения становились все хуже, пока не дошло и до открытой борьбы.
И чем больше проходило времени, тем чаще происходили столкновения между вице-губернатором и губернатором, тем хуже делалось настроение Льва Николаевича, и тем тяжелее становилась жизнь в доме у Перовских.
Победителем в этой борьбе оказался губернатор; по его ходатайству Перовского отчислили в министерство.
Опять начались хлопоты, которые длились долго, но благодаря высокопоставленной родне и на этот раз увенчались успехом.
Опять пришлось Варваре Степановне собираться с детьми в дальний путь, но уже не с севера на юг, а с юга на север.
Казалось бы, исполнились самые смелые мечты Льва Николаевича. Он, вице-губернатор столичной губернии, принят в лучшем обществе. Может сам устраивать приемы и жить широко, по своему вкусу.
Но Лев Николаевич, вместо того чтобы радоваться, с каждым днем становился мрачнее и мрачнее. Он был доволен всем, но недоволен женой. Когда он встретил в глуши Могилевской губернии дочь скромных помещиков Варвару Степановну Веселовскую, она пленила его строгой красотой, искренностью, естественностью. Но жена, подходившая отставному офицеру, была, по мнению Льва Николаевича, совсем не под стать петербургскому вице-губернатору. Уже в Симферополе он с трудом мирился с тем, что он назвал ее «провинциализмом», а здесь, в Петербурге, и слышать не хотел о том, чтобы с чем бы то ни было мириться.
Он сознавал, что Варвара Степановна прекрасная мать, жена, хозяйка, но не прощал ей того, что она не сумела занять в обществе место, принадлежащее ей по праву как его жене, не сумела поставить дом, как должен быть поставлен дом у человека его положения. Пусть она была и умнее и лучше, даже красивее женщин, с которыми он теперь встречался, ей не хватало того, что он больше всего сумел бы оценить, — не хватало светскости.
Предгрозье — мучительное ожидание чего-то, что вот-вот должно разразиться, чувствовалось в доме почти всегда, и самый напряженный час в течение дня бывал час обеда.
Сколько раз, вбежав в столовую, оживленная и раскрасневшаяся Соня ловила на себе строгий взгляд гувернантки. Но она по каким-то неуловимым признакам и без предостерегающих взглядов чувствовала, когда в доме творилось неладное. Веселое настроение покидало ее тогда в одно мгновение, и она молча садилась на свое место.
С виду, казалось бы, все осталось по-старому. Тарелки на накрахмаленной скатерти стояли в обычном порядке, сияли блеском и отсвечивали ножи, соль в солонках походила на нетронутый снег, но Соне в такие дни и без того мрачная столовая с тяжелой мебелью из полированного дуба казалась еще мрачнее.
Да не одна Соня — все сидели молча, будто только что произошло несчастье.
Что же происходило в этом доме? Да ничего особенного. Просто Лев Николаевич, который и раньше был разборчив в пище, став петербургским вице-губернатором, сделался еще разборчивее. Если спаржа оказывалась недостаточно сочной, если какое-либо блюдо было приготовлено или подано иначе, чем, по его мнению, полагалось готовить и подавать, он на весь вечер терял хорошее расположение духа. Варваре Степановне, матери семейства, хозяйке дома, приходилось в таких случаях в присутствии гувернантки, детей и прислуги выслушивать пренеприятные вещи по поводу провинциального воспитания и мещанских привычек ее самой и всей ее родни.
Излив свой гнев, Лев Николаевич и сам чувствовал себя неловко. Он пробовал обращаться с вопросами к детям, но дети отвечали односложно. Было ясно, что они сочувствуют матери и не хотят с ним вступать в разговор. Варвара Степановна в подобных случаях отмалчивалась, и Лев Николаевич довольно быстро успокаивался, но потом из-за самого ничтожного повода все начиналось сначала.
Сцены между Львом Николаевичем и его женой еще чаще, чем за обеденным столом, происходили в карете на обратном пути из гостей. Варвара Степановна была от природы застенчива, а под неотступным взглядом мужа вовсе теряла присущую ей естественность и действительно вела себя в обществе не так, — как другие женщины ее круга. Она с тоской вспоминала свою жизнь в Пскове, где сама чувствовала себя на месте и муж не находил, что они не пара.
Обстановка в доме создалась настолько напряженная, что Варвара Степановна решилась попросить Льва Николаевича отпустить ее на лето вместе с детьми под Псков, в имение Окуневых. Лев Николаевич не очень возражал против этого плана. Да и возражать-то не было особых причин. Дачи под Петербургом, в каких подобало жить семейству вице-губернатора, стоили очень дорого, а Лев Николаевич не считал денег только тогда, когда тратил их на собственные прихоти.
Соня ждала переезда на дачу с большим нетерпением. Когда почтенного вида швейцар открыл настежь широкие двери особняка на Екатерингофском проспекте и два младших дворника стали выносить вещи, ей стало бесконечно весело. Ведь впереди было лето, праздник, который продлится целых три месяца.
Уже в день приезда Окуневка стала для нее и Васи знакомой местностью. За каких-нибудь три часа они успели погулять по берегу извилистой реки, осмотреть водяную мельницу, побывать в лесу и, главное, познакомиться с лесным сторожем Емельянычем, старым отставным солдатом. Емельяныч знал все грибные места, знал, где водятся тетерева и бекасы, умел предсказывать погоду. Дети скоро с ним подружились. Им нравилось его коричневое от загара лицо, его быстрые пальцы, которые всегда что-нибудь мастерили. Но больше всего им нравилась его рассудительная речь.
От Емельяныча они узнали много такого, чего дома им никогда не пришлось бы узнать. От него они узнали о нескончаемых притеснениях начальников, он объяснил им, что значит слово «шпицрутены» и страшное приказание «прогнать сквозь строй».
— Видите шрам, — закончил Емельяныч один из своих рассказов. — Это мне полковник Берг знак поставил хлыстом, чтобы не спутали.
— Так раньше было, — сказал Вася, — а сейчас лучше.
— Какое о там лучше! — возразил Емельяныч. — Вот вашего брата благородного пальцем тронуть нельзя, а нашему брату на роду написано битым быть. Чуть что, в морду — раз, в кровь.
Детям стало страшно: ведь их отец был когда-то офицером в Измайловском полку. Неужели он тоже бил солдат? Им захотелось спросить его об этом, но они тут же поняли: лучше не спрашивать.
Варвара Степановна предоставила детям в Окуневке полную свободу. Сама она проводила время с Екатериной Петровной Окуневой. Маша и дочь Екатерины Петровны гуляли, обнявшись, по саду, поверяя друг другу свои тайны. Коля, у которого уже было двуствольное ружье, ходил на охоту вместе со взрослыми мужчинами, а Соня и Вася забирались с утра пораньше в лес. Они возвращались домой, только чтобы пообедать или поужинать.
Им надоели чинные прогулки по Летнему или Екатерининскому саду, скучные надписи: «Не ходить по траве», «Не рвать цветов», «Не ломать кустов». Их раздражали скучные правила гувернантки Анны Карловны: не играть с чужими детьми, не отходить далеко, не говорить по-русски. И потому здесь, в Окуневке, где разрешалось ходить по траве, лазить на деревья и даже разводить костры, они наслаждались вольной жизнью.
По вечерам в доме Окуневых собирались гости. Издалека виднелись на веранде белые и розовые платья, слышались смех и пение. На зеленых карточных столах далеко за полночь мерцали свечи.
Соня и Вася были не здесь, а в лесу. Раскладывали костер и варили себе похлебку из грибов и картошки. Ели деревянными ложками прямо из котелка. Никогда еще еда не казалась им такой вкусной, хотя похлебка сильно отдавала дымом и в котелок попадали листья, сосновые иглы и даже ночные бабочки.
Но вот начались дожди. Просыпаясь ночью, Соня за деревянной стеной слышала однообразный шум и думала с грустью: «Скоро лету конец, скоро город». Целые дни приходилось теперь просиживать дома. По счастью, Вася отыскал в шкафу несколько потрепанных книжек. Одна из них носила страшное и заманчивое название: «Охота за черепами». На Васю произвело сильное впечатление, что эту книгу написал не простой писатель, а капитан — капитан Майн Рид. На картинках были нарисованы голые до пояса, горбоносые индейцы, мексиканцы в штанах с раструбами, серые в яблоках мустанги.
Соня и Вася уселись в детской на кровати и принялись за чтение. Они настолько увлеклись, что остались в комнате даже после того, как выглянуло солнце и небо стало голубым. Им, было не до прогулок.
Вокруг них грохотали выстрелы, проносились на бешеных конях отряды команчей, слышалось рычанье ягуаров. Они оторвались от книги, только дочитав до последней страницы.
В середине августа погода совсем испортилась, и Варвара Степановна стала собираться в Петербург.
В городе все опять пошло по-старому. Вася чуть свет уходил в гимназию, Соня с утра усаживалась за гаммы. В большой светлой зале было тоскливо, как в пустыне. На блестящем паркете не виднелось ни соринки. Стулья вдоль стен стояли в таком строгом порядке, будто их поставили на вечные времена. Лес в большой золоченой раме совсем не напоминал настоящий лес. Соня не отличалась музыкальностью, и два часа, которые ей приходилось проводить за роялем, тянулись для нее медленно, словно две недели.
Она с удовольствием отдавала бы их чему-нибудь другому, более интересному. Но очень хорошо знала, что Лев Николаевич не допустит, чтобы его дочь, барышня из порядочной семьи, не умела играть на рояле.
В час к Соне приходил учитель, студент Кондырев. Он был неплохой человек, но не сумел заинтересовать свою живую, непоседливую ученицу. Слушая его монотонный голос, Соня развлекалась чем могла. Воображала, например, что слова в учебнике — полярные льдины, а промежутки между ними — море, свободное для прохода судов. Задача состояла в том, чтобы провести корабль по странице, лавируя между льдинами.
После обеда Соня бралась за чтение. Она научилась читать поздно, когда ей исполнилось восемь лет, но теперь давно уже наверстала упущенное время. Пока Вася занимался, она сидела против него за тем же столом, но стоило ему отложить учебники, как и она тут же с радостью закрывала книгу.
Вася был теперь занятой человек: ходил в гимназию, делал уроки, но свои свободные часы по-прежнему проводил в играх с Соней. Он гордился сестрой: ему нравилось, что она не похожа на других девочек, не плачет по пустякам, не возится с куклами. Он любил рассказывать товарищам-гимназистам, как она, когда была еще совсем маленькой, не испугалась бешеной собаки, как по его команде зажигала в Кильбуруне фитили у пушек и совсем не пугалась, когда раздавался выстрел, и пушки отскакивали назад.
«Вообще сколько я ни припоминаю, но никогда не мог вспомнить, чтобы Соня когда-нибудь чего-либо испугалась или вообще трусила», — написал он более полувека спустя.
Самая интересная из всех игр была у них не в детской, куда каждую минуту кто-нибудь мог зайти, а на первом этаже, где помещались приемная, канцелярия и кабинет Льва Николаевича. Днем в коридоре толпились люди. В канцелярии скрипели перья. Зато по вечерам там было темно, пусто и даже страшно. Это-то и нравилось Соне и Васе.
Однажды, воспользовавшись тем, что родители уехали в гости и никого из старших не оказалось поблизости, дети, забрав с собой два одеяла, коробок спичек и охапку щепок, спустились вниз. Держа руки вытянутыми, чтобы не ушибиться, прошли они по узкому темному коридору в канцелярию. Там было гораздо светлей. Свет уличного фонаря падал на длинные столы и отражался в черной клеенке, как в воде канала.
Из щепок Вася сложил в коридоре костер, а для растопки Соня взяла из канцелярии выброшенную в корзину бумагу. Когда огонь разгорелся, они, изображая индейцев, завернулись в одеяла и уселись около костра.
Горела сразу вся куча бумаги. Одна за другой загорались и исчезали красивые строчки с завитушками в буквах «б» и «в». «Канцелярия санкт-петербургского губернатора сим доводит…», «Обращая внимание вашего высокопревосходительства…», «Государь император всемилостивейше повелеть соизволил…»
Самые торжественные слова превращались в пепел, прежде чем Соня успевала их прочесть.
Она глядела с тревогой на подымающееся кверху пламя. Вася успокоил ее, объяснил, что пожара быть не может, потому что он нарочно разложил костер не на полу, а на железном листе перед печкой.
Но Вася напрасно гордился своей предусмотрительностью. Ему не пришло в голову, что дверь в канцелярию не обита железом, а как раз по этой двери и поднялось пламя. Вася бросился в канцелярию, схватил со стола графин и выплеснул из него всю воду. Вода зашипела. В одном месте пламя удалось сбить, но оно нашло себе другую дорогу и вскарабкалось еще выше. Коридор наполнился едким дымом.
— Беги скорей к швейцару! — крикнул Вася.
Соня побежала, потом вдруг резко повернулась, еще быстрее побежала назад, подняла с пола одеяло и набросила его на пылающую дверь. Край одеяла загорелся. Она затоптала огонь ногами и снова прижала одеяло к двери. Вася схватил второе одеяло и набросил его поверх первого. Так они стояли несколько минут, стараясь затушить пожар и дрожа от волнения.
— Кажется, потушили, — сказал, наконец, Вася.
И правда, огня больше не было, только дверь почернела. Дети быстро затоптали догоравшие на полу щепки и побросали их в печку. Вытерли одеялом лужу на полу. Потом, грязные, закопченные, отправились тихонько наверх. Несколько дней они ждали грозы. Но все кончилось благополучно: никто не узнал о набеге «краснокожих» на канцелярию санкт-петербургского вице-губернатора.
— Опять пришло долгожданное лето. На этот раз оно не принесло детям ничего, кроме разочарования. Лев Николаевич снял дачу под Петербургом. Дача стоила дорого, но не пришлась по вкусу ни Соне, ни Васе. Их не пленили металлические шары на пестрых клумбах; им не понравились подстриженные под гребенку деревья.
Не понравился им и лес. То, что здесь, под Петербургом, называлось лесом, оказалось просто большим парком. И этот парк был настолько исхожен, истоптан, исполосован аллеями, дорожками, тропинками, что для ягод и грибов в нем совсем не оставалось места. Вася и Соня с радостью забрались бы куда-нибудь подальше, в более дикие места, но по желанию Льва Николаевича распорядок дня на даче был такой же чинный, размеренный по часам, как и в Петербурге: опаздывать к завтраку, не являться вовремя к обеду, чаю или ужину тут тоже не полагалось.
Соне, которая больше всего на свете любила с утра до вечера бродить по лесам, полям и болотам, приходилось теперь заботиться о том, чтобы сохранять вид благовоспитанной девочки — не запачкать, не помять, не разорвать светлое нарядное платье. Но хуже всего было другое: стоило ей только выйти за калитку сада и сделать несколько шагов по узкой улочке — между двумя рядами заборов, как она натыкалась на других дачников, которые, на беду, почти всегда оказывались знакомыми.
Ходить в гости и принимать гостей до того надоело Соне и Васе, что они даже обрадовались переезду в город, но обрадовались напрасно. Жизнь, наскучившая им на даче, — продолжалась и в Петербурге. Маше уже исполнилось семнадцать лет, и Лев Николаевич, решив, что пора приучать ее к свету, стал устраивать дома еженедельные приемы-журфиксы. Для Сони и Васи, которым, полагалось на этих журфиксах присутствовать, они были сплошным мучением.