Глава 1 После «косовицы»…

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава 1

После «косовицы»…

Осенние дни 1942 года. Еврейские города и местечки на Полесье и Волыни в тисках колючей проволоки. Схваченные когтями фашистских палачей, они выглядят, как плакучие вербы над пропастью. Целые еврейские общины гнали фашисты на убой. Беззащитных мужчин, женщин, стариков и детей колоннами гнали ко рвам. Каждую колонну окружали и охраняли нацистские палачи, вооруженные винтовками, автоматами, пулеметами.

Волынское местечко еще было окутано ночной темнотой, когда до евреев дошла весть о том, что гетто окружено со всех сторон и что каждый, кто попытается бежать за линию заграждения, будет расстрелян.

На рассвете, когда небо стало сереть и луна стала сливаться с появляющейся синевой неба, я с женой Дорой и дочуркой Фелинькой бежал из гетто. Как только мы переступили проволочные ограждения, нас разлучила сильная автоматная и пулеметная стрельба. Я с отчаянием оглядывал скошенное поле и луг, каждую межу, каждую грядку и балку, но я нигде их не видел, словно глубокая пропасть их проглотила.

На опушке леса графа Платера, в четырех-пяти километрах от местечка Домбровицы[1], я искал своего ребенка и жену. С каждой минутой мое отчаяние возрастало. Воображение заполнилось ужасными видениями. Мне казалось, что палачи уже пытают мою любимую, умную дочурку и нежную красавицу-жену.

Как назло стояли ясные дни и звездные ночи. Поля и луга были уже очищены, скошены и убраны, как скошены были еврейские местечки и поселки, очищенные до последней еврейской души. Эти местечки стояли разоренные, опустошенные, в развалинах. День был солнечный. Лучи ослепляли глаза и пронизывали подобно чудовищным паукам все тело, еще больше растравляя раны.

Я присел у куста перед открытой поляной. Вдалеке виднелось местечко. У меня назревала мысль бежать туда обратно — может быть я там найду своего ребенка и жену. Меня не пугало, что это могли быть последние минуты моей жизни. Но зато я был бы вместе с ними и разделил бы их судьбу.

Я услышал приближающиеся шаги и увидел троих детей моей старшей сестры Эстер-Голды. Она отправила их из гетто, но сама не успела уйти. Я подбежал к ним. На опушке леса послышались шаги, и показалось несколько евреев. Среди них — мой двоюродный брат Эфраим Бакальчук.

— Пошли в лес! — сказал Эфраим.

С каким-то равнодушием последовали мы этому зову. Совесть же возмущала все мое существо, с каждым шагом сердце мое обливалось кровью. Почему я не подчиняюсь велению его и не возвращаюсь в гетто, где, может быть, я еще мог бы видеть свою жену и дочь хотя бы несколько мгновений?

Мы углубились в лес, прилегли на траву, положив головы на бревна. Молча лежали весь день, окаменевшие, мучаясь от угрызений совести. Не разговаривали друг с другом. Произнести слово было труднее, чем поднять тяжкий камень. Молчали наедине со своей совестью и перипетиями слепой судьбы.

Наступил вечер. Лес погрузился в темноту. Густая тень распростерлась меж деревьями и кустами, но небо было звездное, луна полной, яркой и Млечный Путь светился над нами. Все шло своим чередом. Мировой порядок не изменился.

Тяжело шагая между вековыми деревьями, мы все больше углублялись в лес. Учуяв нас издалека, лаяли собаки лесников.

Мы шли всю ночь. Вел нас Эфраим, а Млечный Путь указывал нам дорогу. Мне казалось, что лес и Млечный Путь покрыты кровавыми лужами и пятнами. Мне чудилось, что реки крови текут из вырезанного моего местечка вслед за нашей тенью и опережают нас.

Мы обходили стороной деревни и хутора. Эфраим знал, какой дорожкой и тропинкой обойти опасные места, чтобы не быть замеченными. Ведь в каждой деревне были полицаи и бандиты — охотники на евреев.

Еще до рассвета добрались мы до деревни Бродницы на Полесье. Само название ее говорит, что здесь болота и топи. Вокруг деревни характерные для Полесья вековые трясины. Деревенские собаки подняли страшный вой, словно они сотрудничали с немцами.

Эфраим хорошо знал эту деревню, ему знакома была каждая хата, каждый крестьянин. Деревья своей тенью покрывали прилегающие к лесу хату и сарай, у которых мы остановились. Эфраим с величайшей осторожностью, чтобы предупредить малейший скрип, приоткрыл калитку во двор. Но старый Осип услыхал шорох и вышел узнать, что случилось.

Осипу было лет восемьдесят. Опираясь на суковатую палку, он стоял у своей хаты. Увидев нас, он сообразил, что мы беглецы из гетто. Эфраима он узнал сразу. Когда я сказал Осипу, что я внук Хаи-Фейги, он протянул свою руку и крепко пожал мою. Моя бабушка торговала мануфактурой, разносила ее по деревням и, когда бывала в Бродницах, постоянно останавливалась у Осипа. Он завел нас в сарай и сказал:

— Сидите здесь тихо, ребята.

Этого доброго старого крестьянина не остановила опасность, которая угрожала его жизни: ведь немцы, узнав, что у него скрываются евреи, немедленно бы его расстреляли.

Почти двое суток пролежали мы в сарае Осипа, боясь выглянуть даже в щели меж дубовых бревен, из которых сложен был полесский сарай.

Пару раз за день раздавался скрип ворот сарая, и появлялся Осип, неся под полой своего ветхого кожуха хлеб и молоко, буряковый борщ и печеную картошку.

К вечеру второго дня мы оставили сарай. Ни единым словом не намекнул Осип, чтобы мы ушли. Но мы не хотели подвергать опасности жизнь доброго крестьянина. Как раз в деревне появились жандармы для сбора поставок у крестьян. Они часто ходили с обысками по дворам. Кроме того, какое-то беспокойство толкало нас идти дальше, хотя мы сами не знали, куда идти и куда себя девать.

Гетто в окружающих местечках прекратили свое существование. Здесь были проведены тотальные «акции», и вместо полнокровных еврейских общин остались одни братские могилы. Евреи всех местечек были расстреляны. Только в моем родном местечке Серниках еще существовало гетто. В Серниковском гетто проживало около 900 евреев, главным образом женщины и дети. Восемьдесят процентов мужчин было расстреляно в 1941 году во время «акции» 9-го Ава[2]. Точно забытые колосья на поле после косовицы, слонялись в страхе оставшиеся евреи в Серниковском гетто. В Пинске, его называли Мать городов Израиля[3], немцы, вступив в город, сразу же расстреляли возле местечка Иваники восемь тысяч мужчин. После проведения дальнейших «акций» в городе еще осталось около двух тысяч евреев.

Серники находятся в пяти-шести километрах от Бродниц. Хотя я знал, что в любой день гетто там может быть ликвидировано и местечко будет очищено от евреев, меня влекло туда. Серники все-таки были моим домом, и это слово звучало для меня особенно сладостно, вызывая доверие и иллюзии, что даже в самые трудные минуты найду там какой-то приют и защиту.

Сын Осипа Андрей, высокий, как тополь, и глухой, как молчаливая полесская ночь, вывел нас из деревни огородами. Он шел впереди, а мы — за ним. Опираясь на палки, повторяли мы каждый его шаг. Он провел нас по бродницким болотам, известным во всей округе. Эти трясины были устланы жердями и длинными бревнами. Стоило только соскользнуть с этих бревен, и ты навеки исчезал в трясине.

Мы миновали последний бревенчатый настил, дальнейшую дорогу к своему родному местечку я хорошо знал. Было уже за полночь. Луна хорошо освещала местность, а хотелось, чтобы была черная тьма. Мы взошли на Серниковскую греблю[4], которую весной и осенью заливали воды окружающих болот и топей. Здесь каждый мостик, каждая кладка[5] были мне хорошо знакомы. По этой Серниковской гребле ступали поколения евреев.

Точно ночные разбойники, пробирались мы к человеческому крову. Вброд перешли неглубокую речку Стублу и приблизились к первым домам местечка. Каждый шорох вызывал у нас страх. Вот отзвучал топот кованых сапог украинских полицаев или немцев, проходивших мимо. Мы забрались в сарай и притаились там. Затем перебрались в другой. Он был приоткрыт. В глубокой тишине мы расположились на голой земле спать. Мы находились в черте гетто. На рассвете в сарай вошли его хозяева Ицик Ворона и Шлоймке Туркенич. Они рассказали, что в местечке уже стало известно о домбровицкой резне, и советовали не выходить отсюда — по распоряжению гебитскомиссара каждый еврей, бежавший из ликвидированного гетто, подлежит расстрелу, даже если он находится в гетто, которое еще существует.

Евреи из Серников узнали о нашем приходе и тайно навещали нас. Ни родителей, ни брата своего, ни кого-либо из родных я в своем местечке уже не застал. Мой отец Борух Аронович, которому было за восемьдесят лет, и средний брат Егуда-Лейб погибли в «акции» 9-го Ава в 1941 году. Мать моя Сарра Мееровна скончалась в 1940 году. Не застал я уже и свою нежную сестру Ривочку с семьей.

Несколько дней скрывались мы в сарае, затем вышли оттуда. Местечко выглядело тоскливо и обездоленно. Дома, крытые тесом и соломой, как в трауре, точно и они обречены. Мужчины, оставшиеся в живых после «акции» 9-го Ава, от голода и горести еле волочили ноги и выглядели как скелеты.

Я не узнал своих серниковских евреев, прежде здоровяков, работавших в лесах Жолкина, Сварыцевичей[6], Николаева и Дибровска. Они рубили лес, распиливали бревна, вязали плоты и гнали их по ближним и дальним рекам до самого Немана и Щары, Буга и Вислы. Теперь в местечке на улицах были почти одни женщины. Они бродили, как тени. Лица желты, глаза потухли. Счет времени велся по промежуткам между одной и другой резней в окрестных местечках. Отсюда делали вывод, сколько дней оставалось им жить.

Никакой надежды остаться в живых ни у кого не было, и все-таки временами появлялись проблески надежды на спасение. Эти искры быстро потухали и опять вспыхивали.

Вот из уст в уста передавался слух, что в Бутовском лесу появился партизанский отряд и в случае «акции» партизаны выступят в защиту евреев. Поговаривали, что немцы эвакуируются из Пинска, так как партизаны предъявили им ультиматум. Заговорили, что больше убивать евреев не будут, и в это же время разнеслась черная весть, что роют ямы на Суломирских[7] хуторах. Все эти слухи большей частью возникали в доме Баси, третьем доме от моста, где разместилась импровизированная молельня.

Катастрофа надвинулась теми же шагами и в том же виде, как и в других городах и местечках. Первыми признаками надвигающейся катастрофы было то, что евреев перестали брать на принудительные работы в поместья и фольварки; стали отбирать заказы у портных, сапожников, других мастеровых; толпы крестьян шныряли у заграждения гетто, жадно заглядывая туда; еврейских детей, работавших пастухами у крестьян, отправили обратно в гетто. Они бежали в гетто с плачем, заливаясь слезами — детские сердца предчувствовали свою страшную судьбу. Гетто было заперто и окружено разбойниками-полицаями. Каждого, кто пытался переступить границы гетто, расстреливали на месте.

Наступили сумерки. Находясь лицом к лицу со смертью, евреи начали бежать из гетто. Бежали несмотря на сильную стрельбу. Речка Стубла стала красной от еврейской крови. Люди падали, но продолжали бежать. Каждый думал, что лучше погибнуть убегая, чем быть уведенным к ямам. Бежали мужчины с женами и детьми, женщины с детьми, сами дети.

Почти треть Серниковского гетто бежала. Многие из бежавших были расстреляны, в основном когда бежали через мост или переправлялись через Стублу. Остальные погибли на следующий день, то есть на третий день после Рош-Гашана (еврейский Новый год[8]).

Гестаповцы, одетые в черные мундиры — мундиры смерти — прибыли ночью. Чтобы замаскировать свое появление, палачи еще у въезда в местечко — на Вичевских песках — выключили на автомашинах фары. Они прибыли на больших автомашинах. В ту ночь евреи уже не спали и хорошо слышали приезд гестаповцев. Некоторые евреи пытались спастись в последнюю минуту, но только отдельным удалось бежать из гетто.

За евреями пришли на рассвете. Как разбойники, бегали ради наживы из дома в дом крестьяне. Немцы и украинские полицаи шныряли по всем уголкам, сараям, подвалам, чердакам, штабелям дров и бревен — не укрылся ли где еврей. Всех гнали на Погурок — центр местечка — и здесь их грузили на машины — хуже чем скот. Многие прыгали с автомашин, но их сейчас же ловили и расстреливали на месте.

У Суломира были вырыты ямы. Этот слух оказался верным. Всех гнали или везли к ямам у Суломира, в четырех-пяти километрах от Серников.

Перед экзекуцией начальник гестапо произнес речь перед толпой крестьян, сбежавшихся сюда, как на спектакль. Он выговаривал крестьянам за то, что они плохо охраняли гетто и поэтому многие евреи сбежали в лес. Он предупредил, что рейхсфюрер будет недоволен проведенной здесь «акцией» — на свете не должен остаться ни один еврей.

Евреи стояли в немом горе. Старики обратили свои глаза к небу в ожидании, что в последнюю минуту свершится чудо.

Столинский хасид[9] Меир Винер сейчас же после речи гестаповского коменданта начал читать вслух молитву, которую все, даже маленькие дети, повторяли слово в слово.

…Ураганом пуль из винтовок, автоматов и пулеметов евреев загоняли в ямы и расстреливали. Многие из них были заживо засыпаны землей.

Лишь один еврей, мясник Лейбл Фиалков, выбрался из ямы после ухода гестаповских палачей и полицаев. Голый, он ночью прибежал в лес и рассказал нам об ужасной гибели евреев Серниковского гетто, описать которую не в состоянии человеческая рука.