ГЛАВА 23 Прекрасная долина

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

ГЛАВА 23

Прекрасная долина

К середине декабря 1987 года ситуация с поисками работы начала складываться как будто бы так, что для меня найдется место научного сотрудника в одной из лабораторий, находившихся в Мириам госпитале или Роджер Вилльямс госпитале. Декан биолого-медицинского факультета профессор Фрэнк Ротман, когда-то бежавший из фашистской Венгрии в США, очень мне покровительствовал.

Однажды мне позвонил руководитель отдела патологии Роджер Вильямс госпиталя (РВГ) профессор Абби Майзел (Abby Maizel) и пригласил на беседу, любезно прислав за мной госпитальную машину. Госпиталь располагался в северно-западной части Провиденса, там где Смит стрит переходит в 44-ю дорогу, убегающую от местного родайлендского Капитолия в сторону Вотермановского водохранилища. Главный корпус госпиталя и корпус с частью научных лабораторий располагались по обоим берегам речки, начинавшейся из родника, из которого наверняка брали воду индейцы. Речка бежала посредине Прекрасной долины, название которой одновременно и эпитет.

По берегам речки стояли многовековые морщинистые вязы — священные деревья исконного населения этих мест — индейцев. Все это я узнал позднее, во время моих одиноких прогулок. Вотерманское водохранилище на долгие годы стало местом моего рыбацкого отдохновения в удачливые и горькие дни американской научной карьеры. Замечу, что в Провиденсе множество мемориальных мест связано с именем Роджера Вильямса (Roger Williams, 1603–1683), либерального протестантского проповедника, основавшего штат Род Айленд и провозгласившего равенство всех религий. Именно в Родайлендском портовом городе Ньюпорт был построен один из первых в Северной Америке еврейских храмов — синагога Туро (1762). На верхушке купола родайлендского Капитолия возвышается статуя Роджера Вильямса с посохом в руке.

Отдел патологии располагался на первом этаже госпиталя. Я вошел в приемную. Навстречу мне из кабинета выбежал толстяк с крупной головой, обрамленной каштановой гривой, закрывавшей плечи. Толстяк улыбался, раскинув мощные волосатые руки, торчавшие из зеленой? голубой? желтой? красной? безрукавки. Потом я узнал, что в любое время года Абби Майзел носит только безрукавки. Для каждого дня недели свой цвет. Никаких сорочек, пиджаков, галстуков! Толстяк затащил меня в свой кабинет, вызвал секретаршу по имени Линда и попросил принести кофе и данкин-донатсы. Потом я узнал, что данкин-донатсы (двоюродные братья наших пончиков) — самое любимое лакомство Абби. Он рассказал мне о своем отделе патологии, в котором было несколько лабораторий (микробиологии, иммунологии, биохимии, патологической анатомии и клиники), и в частности, о научной лаборатории, которая занимается очисткой и изучением фактора, стимулирующего рост и развитие В-лимфоцитов. Фактора, который открыл и описал Абби Майзел, и назвал BCGF (В-cell growth factor). Абби выделил BCGF из другого типа лимфоцитов — T-cells. За пончиками и кофе я рассказал Абби о своем образовании, о научной работе в области микробиологии, о годах отказа, о работе эндокринологом. Он живо откликнулся на тему отказников, повторяя с восхищением: «Рефьюзник! Рефьюзник!» И даже позвал секретаршу Линду полюбоваться на живого «несмотря на застенки КГБ» рефьюзника. Однако, ничего не пропускал мимо ушей, ухватившись за тему рекомбинантного инсулина, который мне так и не удалось «выбить» для своих больных. «Ну вот видите, как все связано в биологии и медицине: выделили ген, контролирующий продукцию человеческого инсулина, передали бактериям и начали получать дешевый и эффективный человеческий рекомбинантный инсулин. Нам тоже удалось выделить ген, контролирующий человеческий BCGF. Мы передали его кишечной палочке и получили впервые в мире рекомбинантный BCGF». Абби был очень эмоционален: вскрикивал, смеялся, размахивал руками, забрасывал в свою пасть данкин-донатсы, один за другим. На прощанье он дал мне оттиски с публикациями его лаборатории по BCGF и спросил, какие научные книги я хотел бы приобрести в первую очередь. Я сказал, что хотел бы почитать новейшие руководства по иммунологии, генетике и молекулярной биологии. Абби позвонил в книжный магазин Браунского университета, заказал книги и сказал, чтобы я заехал и забрал. Эти книги до сих пор стоят на полке в моем кабинете.

Дома я принялся читать статьи, которые получил от Абби. Открытие BCGF доктором Майзелем и его лабораторией, в то время находившейся в Раковом Центре при Техасском университете, описано в статье, опубликованной в журнале Nature за 1981 год. Смысл статьи заключается в том, что обнаружено некое вещество (клеточный гормон? фактор роста?), которое удалось выделить из человеческих Т-лимфоцитов и которое стимулирует рост и развитие популяции человеческих же В-лимфоцитов. Исследователи назвали его BCGF (фактор роста В-клеток). Более того, при помощи BCGF удалось получить такую клеточную культуру, происходящую из нормальных лимфоцитов, выделенных из человеческой крови, которая стала зависимой от BCGF и могла существовать в присутствии этого фактора роста как угодно долго. То есть, стала бессмертной, как раковые клетки. Особенно эффективен BCGF был, когда добавлялся к В-лимфоцитам, находившимся в логарифмической (S-фазе) роста. Эффект был пропорционален дозе добавляемого BCGF и продолжительности контакта BCGF с развивающейся культурой В-лимфоцитов. Культура ткани В-лимфоцитов, находившихся в S-фазе роста, активно абсорбировала BCGF, что означало наличие специфических рецепторов на поверхности этого типа клеток крови. Очевидно было, что открытие BCGF имеет важное значение не только для гематологии, иммунологии, но и онкологии. С одной стороны, BCGF мог быть использован при терапии различных типов лимфоцитарной недостаточности, ведущей к пониженной выработке антител и поэтому — резкому ослаблению иммунитета. С другой стороны, BCGF может еще более активизировать рост злокачественных заболеваний крови, например, лимфомы Бюркитта (Burkitt’s lymphoma). Чрезвычайно интересна была статья (первый автор — Сарендра Шарма), посвященная молекулярному клонированию и продукции BCGF культурой кишечной палочки (Escherichia coli), то есть получению рекомбинантного человеческого BCGF (Science, 1987). Фактор роста В-клеток оказался сравнительно легким полипептидом (12 килодальтон), амино-терминал которого состоял из 124 аминокислот, а карбокси-терминал — из 32 аминокислот. Для селекции микробных колоний с оптимальной степенью активности BCGF авторами применялся метод, основанный на измерении степени внедрения в ДНК В-лимфоцитов (тест-культура) радиоактивного тимидина. То есть, чем активнее образец BCGF, тем больше репликаций он стимулирует в ДНК тест-культуры, и тем чаще выстукивает свою морзянку счетчик Гейгера. Проанализировав статью в журнале Science, я не мог предположить, что подобными экспериментами мне придется заниматься ближайшие три года.

Прочитав статьи, любезно подаренные мне доктором Майзелем, я отправился в Браунскую научную библиотеку. Оказывается, было еще несколько лабораторий в США и Японии, которые тоже занимались поисками факторов, стимулирующих рост В-клеток. Молекулярный вес одного «параллельного» BCGF был близок к описанному Майзелем и соавторами. Другие BCGF были в 2 и 3 раза тяжелее: 26 и 50 килодальтон.

Все это было чрезвычайно интересной областью биологии. В особенности, методология рекомбинантной ДНК, когда манипуляции на уровне генов могли быть метафорически уподоблены микрохирургии. Правда, еще великий Грегор Мендель (1784–1846) применял в своих экспериментах с горошком не только селективное скрещивание, но и простейшую хирургическую технику. В 1940–50-е годы появились наблюдения о возможности обмена участками ДНК между бактериями. Этот этап биологии я застал, работая в Институте имени Гамалея и передавая пенициллиназные плазмиды от одного вида микроорганизмов к другому. Начиная с 1970-х манипулирование с изолированными сегментами ДНК достигло такого уровня, что привело к возможности клонирования ДНК. Причем, оказалось реальным вводить участки человеческой ДНК в состав генетического материала микроорганизмов. Именно этим и занимались в лаборатории доктора Шармы (Sharma), входившей в отдел патологии Абби Майзеля.

Мы вернулись из Нью-Йорка, подходил Новый 1988 год. Доктор Майзел не звонил. Я, конечно, нервничал. Правда, была возможность пойти в одну из лабораторий при Мириам госпитале. Но я почему-то настроился на работу с рекомбинантным BCGF. Наконец, 28 декабря позвонила секретарша Майзеля — Линда, которая вполне в духе американской вежливости и вальяжности сначала поболтала со мной о своих польско-литовских предках, как будто бы они вышли из той же деревни, что и я, и только под конец сказала, что доктор Майзел приглашает меня для окончательного интервью. Я приехал. В кабинете Абби сидели еще двое. Абби познакомил меня с ними. Один из них был Сарендра Шарма, постоянно улыбавшийся моложавый господин, спросивший меня, работал ли я когда-нибудь с микроорганизмами. Я ответил, что работал более двадцати лет. «А с культурами тканей?» «Нет, не работал». Другим был Николас Куттаб (Kouttab), коренастый человек средних лет с мягким доброжелательным взглядом темных глаз и волнистыми седеющими волосами. С Ником (так он просил называть его) сразу же завязалась оживленная беседа. Я рассказывал ему о давних экспериментах по выработке антител к стафилококовым токсинам. Я понимал, что решается моя судьба. Когда наступила пауза, Абби спросил: «Ваше мнение, шеф?» Потом я узнал, что Абби, как и другие, чаще всего называет Шарму «шеф». Никогда по имени, очень редко по фамилии. «Ваше мнение?» «Попробуем, — ответил Шарма. — Пусть приходит в мою лабораторию второго января». Ник дружелюбно поддержал: «Конечно, конечно! Я в любое время помогу». Оба завлаба ушли. Абби подсел ко мне поближе и, как давнишний знакомый, похлопал меня по плечу: «Не беспокойтесь, Давид. С Шармой будет нелегко, но я всегда помогу. Ник — отличный парень. Между прочим, родился в арабском квартале Иерусалима». Абби вызвал Линду: «Оформляем на работу в лабораторию со второго января. Зарплата такая-то и все бенефиты». Мы пожали друг другу руки, и я уехал.

Утром второго января 1988 года я вошел в лабораторию доктора Шармы. Лаборатория располагалась в цокольном этаже, но не главного, а так называемого «северного» корпуса, большую часть которого занимал Дом для престарелых и амбулаторное отделение госпиталя. Это было довольно мрачное красно-кирпичное здание. А в лаборатории, окна которой были на уровне земли, даже летом можно было работать только при электрическом освещении. Встретила меня секретарша доктора Шармы — Дороти, пожилая седовласая еврейская дама, которая тотчас сообщила мне, что ее предки, эмигрировавшие в начале века (тогда — XX-го), произошли из города Житомира, и поэтому она считает себя русской. Эту некоторую вольность в определении своей национальности, корней и места происхождения предков я наблюдал нередко у американских евреев и после. Никого еще в лаборатории не было, кроме одного лаборанта по имени Джим Джексон, который буркнул мне что-то в ответ на приветствие, не протянув руки. Дороти показала мне лабораторию, которая занимала чуть ли не десять комнат, среди них главная, разделенная на отсеки с лабораторными столами и приборами. В одном из отсеков возился со вчерашним электрофорезом Джим Джексон. В самом конце главной лаборатории находилась «темная» комната для проявления рентгеновских пленок. В главной лаборатории было несколько стеклянных боксов с вытяжкой для работы с культурами тканей и бактериями. Мощные высокоскоростные центрифуги, термостаты, холодильники и другие приборы, со многими из которых я никогда не работал, размещались вдоль стен и на столах лаборатории. Между главным лабораторным помещением и остальными комнатами находился кабинет, на закрытой двери которого была дощечка: Сарендра Шарма (Sarendra Sharma, Ph.D.) Затем следовал кабинет Дороти, напротив которого находилось помещение, игравшее одновременно роль библиотеки и кафе. На полках, подвешенных к стенам, стояли научные журналы: Science, Nature, Immunology, Proceedings of the American Academy of Science, и др. Тут же на столах, прилегающих к стенам, стояли компьютеры, которые я более или менее освоил в лаборатории доктора Зингера и в Браунской научной библиотеке. На одном из столов стояла большая кофеварка, запасы кофе в банках, сахар, сухое молоко, галеты. Кофейник источал пар и дразнящий аромат кофе. «Джим сварил кофе», — сказала Дороти и выразительно посмотрела на меня. Я не знал, что ответить. Дороти добавила: «Кофе хорошо промывает мозги после виски». В центре комнаты стоял большой эллипсоидный стол, удобный для заседаний лаборатории. И совместных кофепитий. Как я потом узнал, в лаборатории отмечали дни рождения с непременным тортом-мороженым и кофе. Дальше следовали кабинеты сотрудников. И еще дальше, в противоположном от кабинета Шармы конце лаборатории, была маленькая самостоятельная лаборатория доктора Акико Такеда, которая занималась биохимическими аспектами, связанными с действием BCGF на клетки лимфоцитов.

Понемногу начали собираться сотрудники и лаборанты: Джон Морган (Morgan), Силвия Миллс (Mills), Арон Рум (Room) и, наконец, Шарма. Он был немногословен. Чем-то угнетен. Обойдя лабораторию, показал мне отсек, один стол которого предназначался для моих экспериментов, а другой — параллельный — для ведения лабораторного журнала, чтения, словом, для размышлений над листом бумаги с карандашом в руке. Шарма пригласил меня в кабинет. Долго рассказывал о полученном в его лаборатории рекомбинантном BCGF. На первых порах мне предстояло определять активность разных образцов рекомбинантного BCGF (rBCGF) и сравнивать ее с активностью натурального, клеточного (BCGF) cBCGF, полученного из человеческих лимфоцитов, авторство которого принадлежало Абби Майзелю. Из многословных рассуждений Шармы выходило, что хотя по всем данным молекулярно-биологического анализа рекомбинантный rBCGF должен быть лучше: активнее и экономичней, чем препарат натуральный, полученный из лимфоцитов, на деле, на каком-то этапе очистки rBCGF активность его теряется или определяется на невысоком уровне. С этой проблемой мне надо было иметь дело и по возможности ее разрешить. Единственной привязкой мог служить мой опыт работы с пенициллиназой стафилококков. Рекомбинантный BCGF продуцировался кишечной палочкой, которой были переданы гены человеческого (cBCGF). У доктора Шармы и его сотрудников была обширная коллекция образцов этой кишечной палочки, в ДНК которой находился и должен был функционировать ген, контролирующий продукцию rBCGF. Образцы трансформированных субкультур кишечной палочки были лиофилизированы и заморожены. Мне предстояло искать иголку в стоге сена, то есть надеяться, что очередной взятый из коллекции образец бактериальной культуры окажется продуцентом с высокой степенью активности. Каждый эксперимент сводился к тому, что прежде всего я выращивал в термостате с активным доступом кислорода культуру E. coli, «беременную» rBCGF, Бактерии в термостате-качалке постоянно перемешивалась при температуре 37 градусов Цельсия. В лабораториях США, как и во всем мире, применяется десятичная система исчисления мер, весов и объемов в отличие от повседневной жизни. Когда дело касается продуктов питания, промышленных товаров, бензоколонок, до сих пор употребляются меры веса, длины или объема в дюймах, футах, милях, фунтах, унциях и галлонах. Выращенная бактериальная масса отделялась центрифугированием от питательной среды. Клетки разрушались ультразвуком или другими методами (растирание с мелкими частицами кварца, замораживание и оттаивание и др.). Затем полученная масса, состоящая из клеточных стенок и цитоплазмы (содержимое бактериальной клетки), центрифугировалась при очень высокой скорости, надосадочная жидкость фильтровалась через сульфонат-сефарозную колонку, и в конце концов полученный материал проверялся на биологическую активность. Для этого вновь полученная серия препарата rBCGF добавлялась к культуре растущих В-лимфоцитов вместе с радиоактивным тимидином, и счетчик показывал, насколько проверяемый образец биологически активен по сравнению с натуральным cBCGF, который принимался за эталон.

Каждое утро я приходил в лабораторию с надеждой, что сегодня обязательно повезет, и очередной образец rBCGF окажется счастливым — будет обладать высокой активностью. В конце дня я приходил в кабинет Шармы с результатами очередного эксперимента, цифры которого, зафиксированные на принтере, не радовали ни его, ни меня. В лаборатории привыкли к хроническому невезению, которое было продолжением и подтверждением невезения нескольких человек, занимавшихся до меня очисткой rBCGF. Закрадывалось сомнение, наверняка не только у меня: «А не мираж ли это — рекомбинантный BCFG?» Когда я выходил из радиологической лаборатории со свежеотпечатанными результатами очередного эксперимента, из разных углов «большой» лаборатории раздавалось: «Ну как, Дэйв, опять по нолям?»

Я работал все семь дней недели, практически без выходных, надеясь, что, увеличив количество экспериментов, по закону больших чисел доберусь до счастливого образца, обладающего хорошей активностью. Все было напрасно. Заходя в «большую» лабораторию или сталкиваясь со мной в коридоре, в библиотеке, около кофеварки или за компьютером, доктор Шарма обходил меня стороной. Хроническое невезение и боязнь потерять работу (в то время я был единственным кормильцем в нашей семье) до того угнетали меня, что я впал в полную меланхолию. Возвращаясь поздно вечером домой, после работы, а сверх того — после Браунской научной библиотеки я, наскоро проглатывал ужин и валился на диван лицом к стене. Хорошо, что Мила и Максим поддерживали меня. Но Максим с зимнего семестра перешел жить в студенческое общежитие, а у Милы были свои не менее травматические проблемы с поиском постоянной работы.

На исходе был март 1988 года. В полуподвал лаборатории скользнул луч солнца. Что-то встряхнуло меня. Какая-то неясная мысль шевельнулась в душе. Именно так: мысль-предчувствие. Эмоция, трансформирующаяся в мысль, проклюнулась во мне. Как будто накануне новых стихов. Ясно вспомнилась во всех деталях работа с пенициллиназой. Тогда ведь тоже приходилось в гетерогенной (неоднородной) популяции культуры стафилококков разыскивать активных продуцентов этого фермента, разрушающего пенициллин. Я разработал тогда микрометод, позволивший анализировать на уровне изолированной колонии неоднородную популяцию микроорганизмов. Как известно, колония — это потомство единственной изолированной микробной клетки. Значит, если мне удастся среди сотен колоний, выросших из одного образца потенциального продуцента rBCGF на поверхности питательного агара в чашке Петри, обнаружить хотя бы одну нужную колонию — задача будет решена. Почти решена. Я предположил, что BCGF — этот фактор роста и развития В-лимфоцитов должен продуцироваться во внешнюю среду. Хотя бы в небольших количествах, но должен. Нужно обнаружить колонию — активного продуцента. Для прежних экспериментов, когда проверялась активность rBCGF, из очередного образца кишечной палочки выращивалась большая масса бактерий и применялись сульфат-сефарозные очистительные колонки, позволявшие пропускать большие объемы предполагаемого «сырого» rBCGF. Но если среди этих миллионов клеток и была одна или несколько обладавших активностью, они терялись в массе «пустышек». Я приготовил микроколонки из пастеровских пипеток и наполнил их той же самой сульфат-сефарозой. Колонии бактерий, выросшие на питательном агаре, метились номерами, небольшая часть материала колонии высевалась в пробирку с питательным бульоном, а большая часть колонии переносилась в раствор, разрушавший клеточную стенку бактерии и освобождавший цитоплазму. Затем раствор фильтровался через микроколонку. Активность полученного образца проверялась на способность стимулировать рост и развитие В-лимфоцитов. Мой стол был загроможден штативами с микроколонками и пробирками, в которые фильтровались лизаты rBCGF из анализируемых колоний. Картина напоминала скульптуру модерниста под названием: стеклянный еж. Джим Джексон присвистывал и подмигивал иронически. Джон Морган сочувственно похлопывал меня по плечу. Остальные молчали, стараясь побыстрее миновать моих «ежей» и многозначительно переглядываясь. Доктор Шарма надолго запирался то с тем, то с другим сотрудником. Чаще с Джимом или Сильвией. Наверняка, советовался, как быть со мной? Я анализировал колонии: выращивал, фильтровал, проверял активность.

И вдруг одна колония оказалась активным продуцентом rBCGF. На фоне монотонного плато, показывающего внедрение радиоактивного тимидина в ДНК тест-культуры В-лимфоцитов, выскочили цифры, намного превышающие активность стандартного cBCGF. Я рассеял на поверхности питательного агара оставшуюся часть колонии явного продуцента. Примерно четверть выросших колоний активно продуцировала rBCGF. Еще один круг экспериментов с применением первого закона Менделя — закона «одинаковости» — селекции колоний, продуцирующих активный rBCFG, и у меня в морозильнике набралась внушительная коллекция лиофилизированных субкультур кишечных палочек, продуцирующих rBCGF. Вся лаборатория в течение недели занималась повторением моего эксперимента. Каждому было поручено независимо друг от друга воспроизвести селекцию продуцента rBCGF. Результаты упорно повторялись. Анализ ДНК продуцентов подтвердил, что ген rBCGF интегрирован в геноме бактерий-продуцентов. Доктор Шарма позвал меня к себе в кабинет, затворил дверь и сказал с пафосом, что никогда не забудет того, что я сделал для него и лаборатории. Мой curriculum vitae вместе с сопроводительным письмом Абби Майзеля были посланы в Браунский университет, чтобы утвердить меня в звании научного сотрудника.

В пятницу следующей недели в конференц-зале отдела патологии, расположенном в главном здании госпиталя, состоялось лабораторная конференция. Это было традицией доктора Майзеля: проводить научные конференции по пятницам. Мы закусывали, запивали еду кока-колой и слушали сообщения. Вся комната была окутана табачным дымом. В те годы Абби непрерывно курил сигареты, прикуривая очередную от еще непогасшей предыдущей. Этим он мне напомнил одного из моих учителей в микробиологии стафилококковых инфекций академика Г. В. Выгодчикова. Я снова рассказал нашим сотрудникам, к которым присоединились доктора Такеда (Takeda), Куттаб (Kouttab) и приехавший на полгода из Франции доктор Вазгез (Vazgez), как мне удалось селекционировать активного продуцента rBCGF. Данные свои я проиллюстрировал не только показателями внедрения радиоактивного тимидина в клетки В-лимфоцитов, но и результатами электрофореза белка, выделенного из «сырого» экстракта, пропущенного через микроколонку. Контролем служил cBCGF, полученный из Т-лимфоцитов. После вопросов сотрудников, касающихся лабораторной техники, факторов роста, лимфокинов и рекомбинантных белков, Абби неожиданно спросил, обращаясь к доктору Шарме: «Где будет в ближайшее время какая-нибудь всеамериканская конференция, на которой обсуждаются факторы роста и лимфокины?» «В начале мая в Лас Вегасе, доктор Майзель. Конференция FASEB. В программе намечается специальная сессия по факторам роста». Засунув зашипевшую сигарету в пластиковый стаканчик с остатками минералки, Абби вскочил со своего стула с неожиданной для такого Гаргантюа подвижностью: «Шеф, надо послать Давида в Лас Вегас!» «Конечно, но ведь сроки подачи заявок на постеры прошли…». «Отправим его послушать. Пусть потолкается среди научной толпы, посмотрит интересные ему постеры, послушает доклады, побродит на выставке медицинского оборудования, потолкует с фирмачами. Да и просто отдохнет. Он это заслужил! Прав я, шеф?» «Как всегда, Абби», — заулыбался Шарма. «А чтобы Давиду не скучно было, пускай поедет с женой! Хочешь поехать с женой в Лас Вегас, Давид?» «Конечно, Абби!» «Линда! Линда!» — высунулся Абби в коридор. Появилась Линда, такая же крупная и улыбчивая, как профессор Майзель: «Да, Абби?» «Закажите билеты туда — обратно в Лас Вегас для доктора Давида Шраера с женой, номер в приличной гостинице и выпишите деньги на двоих. Неделю хватит отдохнуть, Давид?» «Вполне, Абби!»

И вот мы заказываем такси, спешим на аэродром, садимся в самолет, летим до Чикаго, пересаживаемся на рейс до Лас Вегаса и парим над пустыней Невадой. В самолете летят в Лас Вегас участники конференции и заядлые игроки в рулетку, карты, игральные автоматы. Иногда в одном лице совмещается ученый-биолог и азартный игрок. Мы с Милой сидим в трехместном отсеке самолета у окна. Третий с нами — милейший человек, который начал светиться радостью, как будто встретил родственников, когда узнал, что мы меньше года как эмигрировали из России и летим на биологическую конференцию. «Russia! Stoli! Stoli!» — с воодушевлением говорит наш сосед по «купе». И в самом деле, Кевин по курьезному совпадению оказался коммивояжером (теперь так не принято называть торговых агентов или сэйлсменов), заключающим сделки с винными магазинами и ресторанами на поставки и продажу в Америке «Столичной водки». Полнотелая и доброжелательная стюардесса приносит нам три стакана со льдом, три консервных банки с томатным соком, соленые орешки в пакетиках, а Кевин достает из портфеля пятидесятиграммовые бутылочки «Stoli» и наливает каждому. Мы с ним повторяем приятную процедуру еще пару раз. Перед посадкой обмениваемся телефонами.

Мы прилетели в Лас Вегас за день до начала Конференции ФАСЕБ, штаб-квартира которой находилась в огромном отеле «Хилтон», архитектурно напоминающем вставшую на дыбы и замершую в камне и стекле высоченную океанскую волну. Разговорчивый мексиканец-таксист объехал вокруг «Хилтона» и повез нас вдоль широченного поля, засеянного яркой, ничуть не выгоревшей травой несмотря на пустыню и палящий зной. Сразу в конце зеленого поля стояли три или четыре бело-розовых одноэтажных здания колониального испанского стиля, над крышами которых горела надпись «Рамада». Нам дали огромный номер, посредине которого бурлил, как минеральный источник, розово-мраморный бассейн-джакузи. Да, еще одна деталь. У нас не было в то время кредитной карточки. Везде мы таскали наличные. Когда мы получали номер, администратор любезно сказал, что завтраки включены в сервис, а кроме того, нас приглашают ежедневно в 5 часов на «complimentary drink». На всякий случай, в первый день мы воздержались от дринка: не были уверены, что это бесплатное угощение. Поужинали весьма скромно, боясь гигантского перерасходывания командировочных денег. Да, Линда, вручая мне билеты, документы на бронь в гостинице и деньги на питание, предупредила: «Все чеки сохраняйте. Надо будет отчитываться за потраченное. Даже за прохладительные напитки и кофе!» Конечно, мы послушно следовали ее советам, даже слишком послушно. Наутро, перед тем, как я отправился на конференцию (идти было от нашего отеля минут пятнадцать вдоль утреннего поливаемого фонтанами поля), мы отправились завтракать в ресторан отеля. Набрав еду с подносами, мы пытались найти кассу, пока, наконец, серьезный, как генерал, метрдотель не объяснил, что завтраки включены в плату за номер так же, как и пятичасовые дринки. Жить стало проще, жить стало веселее.

Наше расписание состояло из двух неравных половин, что, как я потом убедился, типично для времяпрепровождения участников любых американских или зарубежных научных съездов, симпозиумов или конференций, если ученый приезжает с женой. Конечно, устроители этих конференций предлагают набор экскурсий для подруг участников, но все-таки куда приятнее проводить время вдвоем, что делает такие мероприятия не только научно-полезными, но и эстетически приятными. Интуитивно мы к этому пришли с Милой, начиная с нашей поездки в Лас Вегас. Потом было много других, но эта первая кажется и поныне самой яркой.

Мы завтракали в отеле. Я уходил на конференцию ФАСЕБ. Мила оставалась: гуляла, читала, мечтала о прекрасном будущем. Действительно, после трудного старта все обернулось наилучшим образом. Во всяком случая, тогда так казалось. Я ходил на лекции или доклады, связанные с факторами клеточного роста и лимфокинами. Конечно же, я не мог отказать себе в удовольствии послушать те доклады или углубиться в те постеры, где обсуждались дорогие моему сердцу стафилококки. Пытался заговорить с тем или иным исследователем, работавшим в этой области микробиологии. Но таких было немного. У меня сложилось впечатление, которое подтвердилось потом, что экспериментальная работа со стафилококками выполняется преимущественно фармацевтическими компаниями, разрабатывающими новые антибиотики. Т. е. носит прикладной характер. Мила приходила ко мне на конференцию в «Хилтон», мы перекусывали и шли рассматривать Лас Вегас, главная улица которого под названием Стрип с гигантскими фантастическими отелями и конгломератами супермодернистских скульптур была в двух-трех кварталах от места Конференции ФАСЕБ. Ветер пустыни Невады гулял по Лас Вегасу, перегоняя с места на место множество листовок. Я поднял несколько разноцветных. На всех было почти одно и то же: полуголые девушки демонстрируют свои прелести, заманивая потенциальных клиентов самоироничными и кокетливыми словами: «Мы плохие девочки. Позвоните нам по телефону:…»

Вначале мы просто любовались отелями. Это был город-музей поп-арта, чудовищно безвкусный и необыкновенно притягательный. Наверно, на этом принципе и работают зрелищные гиганты, подобные «Диснею». Потакают вкусам толпы, составляющей основу американского народа. Да, теперь уже и народов Европы, Азии и России. Мы погружались в «Алладин» с его пещерой чудес, во «Дворец Цезаря», окруженный мраморными статуями, «Цирк» с античной ареной, «Фламинго», в названии которого и «классически-балетной» архитектуре угадывалось плавное движение длинношеих и длинноногих розовых птиц-танцовщиц, «Имперский Дворец», бесконечная изогнутая поверхность стеклобетонной стены которого являлась метафорой бесконечности, мощи и лабильности американской системы, «Монте Карло», архитектура которого напоминала знаменитое казино и дворец монагасских принцев, раскинувшийся над Средиземным морем, «Нью-Йорк / Нью-Йорк», вобравший в себя дерзость и стремительность столицы мира, «Сахара» с круглым позолоченным куполом мечети. Как правило, рядом с главным игральным залом, а в каждом отеле было казино, ради которого вся эта роскошь и затевалась, рядом с огромным залом казино находился бар с изумительным джазом. Достаточно было заказать дринк, чтобы слушать и слушать эту музыку нашей молодости, пришедшейся, к счастью, на время «оттепели», конец 50-х — начало 60-х.

Мы вернулись в Провиденс. В лаборатории кончился романтический период, когда каждый новый образец с выраженной активностью rBCGF вызывал необыкновенную радость и вселял надежды на будущие публикации, гранты, поездки с докладами на конференции. Очень скоро моя работа стала рутиной. Правда, рутиной с положительными эмоциями, но — рутиной. Я нарабатывал очищенный rBCGF, мы проверяли эффект этого цитокина на В-лимфоциты, выделенные от здоровых доноров, от доноров с заболеваниями крови, в том числе, лимфомами, а часть образцов посылали в другие лаборатории, с которыми у доктора Шармы установились научные контакты. Жизнь лаборатории катилась по своим рельсам. По пятницам мы все отправлялись в отдел патологии, где Абби проводил конференции. Он был живым, остроумным человеком, щедрым и доброжелательным. Так что конец недели скрашивался роскошным угощеньем и интересными научными докладами, среди которых мне особенно нравились сообщения об экспериментах, выполненных Джоном Морганом. С благодарностью вспоминаю его обстоятельные уроки молекулярно — биологической техники (выделение и очистка ДНК, РНК, техника приготовления гелей для разделения нуклеиновых кислот и белков). У Джона всегда были самые воспроизводимые протоколы, самые проверенные приборы, самая доброжелательная улыбка, когда бы и кто бы к нему ни обратился за технической помощью или научной консультацией. К тому же, мы сошлись с Джоном на страсти к рыбалке.

Именно он подсказал мне, что совсем недалеко от нашего госпиталя раскинулось Вотерманское водохранилище, где попадаются окуни, щуки, форель, карпы и в необыкновенном количестве неведомая в России «солнечная рыба» — американский гибрид леща и окуня. Так что после работы (а раньше 7 часов из лаборатории не уходили, да еще заглядывали на два-три часа по субботам — воскресеньям) летними светлыми вечерами я вырывался на рыбалку. Иногда с Максимом, хотя он был почти всегда занят университетскими делами, активно посещал семинары прозаика Джона Хокса и литаратуроведа Виктора Терраса, с которым Максим познакомил меня.

К началу осени 1988 года пришел мой первый диплом научного сотрудника из Браунского университета. Я стал faculty member, т. е. полноправным членом Браунского научного сообщества. Моя работа по выделению и очистке rBCGF в соавторстве с д-рами Шармой, Майзелем и другими сотрудниками лаборатории была принята для сообщения на иммунологической конференции в конце октября 1988 года. Надо было готовить постер — для представления научных данных и дорожные карты — для путешествия. Когда приезжаешь в новую страну, а в особенности, в страну, куда ты эмигрировал, все происходит в первый раз, как будто родился вновь. Новоанглийская иммунологическая конференция происходила в городке Вудсхолл на острове Кейп Код. Когда-то это был полуостров на юго-востоке штата Массачузетс. В 1909 году началось строительство канала, которое закончилось в 1914 году, превратив Кейп Код в остров. Утром 22 октября 1988 года я положил в нашу «тойоту» постер, Мила уселась рядом как штурман, и мы отправились в наше первое автомобильное путешествие по Америке. Накануне прошла осенняя гроза. Дорога (195-й хайвэй) была мокрая, усыпанная сорванной с деревьев желто-оранжево-красной листвой, солнце било в ветровое стекло, а мы катили и катили по мосту Брага, оставляли позади себя опустевшие здания бывших ткацких фабрик в городе Фолл Ривер, пересекали рыбацкий город Нью Бэдфорд, населенный, как и Фолл Ривер, преимущественно, выходцами из Португалии и островов Зеленого Мыса, катили и катили, пока не доехали до развилки, где дорога поворачивала в сторону Кейп Кода. И вот, наконец, мы поднимаемся на мост, названный по имени городка Борн, потом спускаемся, и мы уже на Кейп Коде.

Городок Вудсхолл раскинулся на побережье Атлантики. В бухте толпились рыболовецкие суда, суденышки и корабли, принадлежащие морской биологической станции. Эта научная флотилия и была основа основ экспериментальной работы биостанции в природных условиях. Плюс — лаборатории, где занимаются молекулярной биологией морских растений и животных. Посредине Вудсхолла синела бухта, когда-то отделившаяся от океана, а затем снова с ним соединенная коротким каналом. Время от времени опускались шлагбаумы, разводились створки мостика, корабли проходили из океана в залив и наоборот. Это мне напомнило Ленинград моей юности. Когда в белые ночи стояли мы часами перед разведенными створками Литейного или Дворцового моста, наблюдая, как из Ладоги по Неве плывут военные корабли, самоходные баржи и пассажирские пароходы, стремясь вырваться в Финский залив, а потом — в Балтийское море. И наоборот: вернуться из Балтики в Ладогу.

Мы запарковались около главного здания биостанции, построенного над самой бухтой. Я зарегистрировался. Мы получили номер в маленькой гостиничке. Я приготовил постер к демонстрации. Сессия начиналась в полдень. Мы с Милой еще успели пошататься по Вудсхоллу, побывать в местном зоопарке, где роль зверей-артистов играли тюлени, которые резвились в бассейне: толкали мяч или ловили рыбин, брошенных служителем. Внутри зоопарка вдоль стен стояли аквариумы, где плавали камбалы, морские судаки, песчаные акулы, угри, ползали крабы и лобстеры. Электрический скат, присосавшийся к стеклу, всматривался в нас глазами брошенного ребенка, который потерял голос от плача.

В моем постере рассказывалось, как был получен рекомбинантный rBCGF и как он был очищен от чужеродных белков. Сравнивался эффект этого рекомбинантного цитокина с натуральным клеточным препаратом. Сразу же завязалась дискуссия. Меня спрашивали: «Не приведет ли введение больным экзогенного rBCFF к подавлению продукции собственного (эндогенного) cBCGF? Не вызовет ли rBCGF стимуляцию злокачественных заболеваний крови?» Вполне естественно, что один из иммунологов, находившихся в большинстве на конференции, задал вопрос: «Не удалось ли наблюдать образования антител при введении BCGF (обоих — клеточного и рекомбинантного) экспериментальным животным?»

После вечерней сессии был прием. Играла музыка, официанты разносили вино и закуски. Мы с Милой танцевали. Теперь, вспоминая мою первую научную конференцию (ведь в Лас Вегасе я был гостем, а здесь — в Вудсхолле — полноправным участником), я с грустью и самоиронией думаю: «Как мы тогда все еще были молоды и как верили в исполнение желаний!» А наутро был прощальный завтрак. Зал, залитый солнцем, синяя вода марины за высокими окнами, запах кофе, обмен телефонами с участниками конференции, «тойота», возвращавшая меня к работе в лаборатории.