«МАРШ ВПЕРЕД!.. ДРУЗЬЯ, В ПОХОД!..»

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

«МАРШ ВПЕРЕД!.. ДРУЗЬЯ, В ПОХОД!..»

На следующее утро после моего прибытия в Юнкерское училище, выспавшись и приведя себя в порядок, я разыскал дежурного офицера, войскового старшину Третьякова, и он представил меня экзаменаторам, которые уже были осведомлены им о моем прибытии.

Экзаменационная комната находилась на первом этаже школы, в которой были размещены две сотни училища.

Сдавал я экзамены по двум предметам: русской истории и математике. Экзамен принимали два пожилых военных чиновника (их серебряные погоны с просветом и звездочками были уже офицерские), учителя по профессии.

Я не помню, какие вопросы мне были заданы по истории. В ней я всегда был силен, много читал еще дома, и мои знания в этой области были обширнее программы, которую проходили в советской средней школе.

Зато совершенно отчетливо помню, что экзаменатор-математик спросил меня о биноме Ньютона.

Признаюсь честно, что судьба не одарила меня особыми математическими способностями, что было с ее стороны совсем некрасиво.

Отец был превосходный бухгалтер. По материнской линии все мои двоюродные братья были на дружеской ноге с математикой. Особенно Вася Розанов, сын тети Лиды и дяди Сени, — студент харьковского электротехнического института (уже в студенческие годы отмеченный в местной прессе, как талантливый изобретатель) и неплохой поэт. Иногда он решал для меня трудные задачи по алгебре и тригонометрии, что приводило в полное замешательство преподавательницу математики в восьмом классе, знавшую меня по предыдущим классам, как бесталанного «троечника». Сначала она не поверила, что эти задачи я решил сам. Но когда в третий раз оказалось, что только столпы математики в нашем классе и я, «недостойный», сумели решить все задачи (я даже объяснил их на доске перед всем классом), она воскликнула, вся красная от негодования: «Ребята, как вам не стыдно! Даже Круговой решает эти задачи, а вы не можете!»

Это «даже Круговой» обожгло, как кипятком мое самолюбие и, повинуясь голосу родовой чести, я дал себе слово доказать всему классу и учительнице, что я смогу овладеть математической премудростью и стать в один ряд с лучшими математиками в классе.

Я приучил себя уделять до трех и четырех часов на решение трудных математических задач. В результате я взял упорством и усидчивостью там, где не мог взять математической сметкой. Начиная с восьмого класса до окончания десятилетки, я неизменно получал «4+», был признан хорошим математиком, мне даже поручали помогать слабым в математике одноклассникам.

Бином Ньютона завершал курс алгебры в десятом классе. В немецких и австрийских гимназиях курс по математике включал введение в интегральное и дифференциальное исчисление. В остальном, как я убедился позже, программа образования и подготовка учеников в средних школах у нас не уступала гимназическому уровню в европейских странах.

И вот теперь экзаменатор задал мне вопрос об этом самом биноме Ньютона. Я задумался, напряг память и… вывел формулу. Больше вопросов мне не задавали, оба экзаменатора поставили таинственный для меня балл «12» и отпустили меня с миром.

Не теряя времени, я направил свои стопы к вилле, которую занимал в Вилле Сантине генерал М.К. Соломахин. Начальник училища принял меня сердечно, осведомился о моем самочувствии и о моих первых впечатлениях об училище. Я вручил ему письмо полковника Иноземцева. Генерал прочитал его. Спросил, какую отметку я получил на экзаменах. «Двенадцать», — ответил я и метнул взгляд на лицо генерала, пытаясь разгадать его реакцию. Лицо Начальника училища осталось, однако невозмутимым, а я не решился спросить его, что означает этот балл.

После минуты молчания генерал Соломахин объявил свое решение: «Определяю вас юнкером в артиллерийскую полубатарею. Ее командир — полковник Полухин. Идите и оформляйтесь. Поздравляю вас с приемом в 1-е Казачье Юнкерское Училище!»

В этот же день я, наконец, узнал, что в училище пользуются двенадцатибалльной системой, принятой в русских военных учебных заведениях до революции. «12» — высший балл и свыше полутора десятка юнкеров получили его. Как же мне повезло, что на экзаменах меня не подвела память.

Пожалуйста, не спрашивайте меня сегодня, что такое бином Ньютона и с чем его едят! Но ведь тогда мне был неполный 21 год! Сейчас я временами забываю имена моих многолетних коллег.

В каком порядке и сколько времени заняло мое оформление, я не могу припомнить. Также не помню, когда мне выдали мое юнкерское обмундирование. Присылалось оно к нам из итальянского военного склада, перешедшего в распоряжение немцев. С обмундированием и вышла загвоздка и ее причиной оказался мой «богатырский вид», которым мама похвасталась в разговоре с донским сотником в штабе Походного атамана в Толмеццо. На итальянском складе не нашлось мундиров и штанов на мой рост. Немногочисленное обмундирование больших размеров было уже распределено среди юнкеров. Нашли для меня только высокие кавалерийские сапоги со шпорами. Дополнительно из немецкого склада я получил зеленую шапку горных стрелков с козырьком (Bergmutze), а из казачьих запасов — синюю юнкерскую бескозырку с красным околышем и русской кокардой. В остальном мне пришлось сохранить мою прежнюю форму солдата Военно-воздушных Сил. Признаюсь, в строю вид у меня был несколько странный.

В тот же первый день адъютант училища подъесаул Полушкин внес меня с чином урядника в список юнкеров училища и отправил встать на учет в полубатарее.

Артиллерийская полубатарея вместе с инженерным взводом занимала большой темноватой покраски дом, принадлежавший местному купцу. Судя по расположению комнат в коридоре, в мирное время в нем могли быть сосредоточены торговые конторы. Дом стоял напротив здания школы, в которой были расквартированы две сотни училища. Таким образом, в случае необходимости наши действия могли быть легко координированы. Мы составляли один боевой кулак.

Вход в дом был не с улицы, а с внутреннего двора. Непосредственно у входной двери начинались комнаты юнкеров инженерного взвода. Командовал взводом сотник H.H. Краснов, сын инспектора училища полковника H.H. Краснова и племянник генерала П.Н. Краснова.

Молодой Краснов воевал в рядах германских войск, оперировавших на Восточном фронте, был награжден медалью за восточный поход 1941-42 гг.

Курсовым офицером был хорунжий Сережников, эмигрант из Франции. Оба выросли и были воспитаны в эмиграции.

Коридор пересекал зал с окнами, выходившими как на главную улицу, так и во внутренний двор. Из окон на улицу открывался вид на церковь и школу, в которой обосновались наши товарищи из сотен. В углу зала, направив стволы в коридор, стояло несколько пулеметов. Один — с ощеренным рылом, неизвестной мне системы. Как мне разъяснили, это был пулемет системы Люиса. Наше вооружение было трофейного происхождения.

Одновременно зал исполнял и другую, «карательную», функцию. В угол рядом с пулеметами, любимец юнкеров и сам по-отечески любивший их заместитель начальника училища, полковник А.И. Медынский ставил «под винтовку» на час или два провинившихся в тех или иных проступках юнкеров.

Вообще, полковник Медынский имел обыкновение появляться, когда его совсем не ожидали. Его любимый оборот речи, при распекании попавших в просак юнкеров, был: «Медынский под землю на три аршина видит!»

Стоять с карабином, хотя бы и легким (четырехзарядные французские карабины были на вооружении училища), на плече час или два было совсем не пустяшное дело.

Недели через две после моего поступления в училище попал в переделку и я. Как-то после вечерней поверки и ужина я и Саша Фомин решили заняться в коридоре имитацией штыкового боя без штыков. После нескольких выпадов и мощных ударов стволом по стволу во мне заговорил голос благоразумия, и я предупредил моего «доблестного» противника: «Давай кончать, Саша, а то ведь можем сбить мушки». И в этот самый миг над моим плечом прогремел знакомый грозный голос: «Прекратить безобразие!»

Мы застыли «смирно» перед полковником Медынским. Не входя в распекание, он посмотрел на меня и коротко бросил: «Два часа под винтовку!» На Сашу он не обратил внимания. Круто повернулся и ушел.

Наказание все же миновало меня. В нашу комнату заглянул хорунжий, курсовой офицер полубатареи (фамилию его я не запомнил). В Красной Армии он был лейтенантом. До перевода в училище служил в 1-м конном полку Казачьего Стана. Лукаво ухмыльнувшись и подмигнув, сообщил: «Полковник Медынский распорядился: «Скажите этому авиатору, что под винтовкой он может не стоять». Слава Богу, пронесло!

Но будущее, даже самое близкое, большей частью скрыто от нас, и в этот первый день моего юнкерского бытия меня ожидали иные значительные открытия. Первым делом меня определили в комнату, в которой обосновались три юнкера-артиллериста: донцы Вячеслав Пилипенко и Саша Фомин, и астраханец Баранников, сын того самого казака, который привез меня в Виллу Сантину.

Как и в немецких казармах, в комнате были поставлены двухъярусные кровати (как всегда, мне достался верхний этаж). Правда, в отличие от солидных крепко сколоченных деревянных немецких кроватей, итальянские кровати представляли собой свинченные металлические рамы с парусиной, натянутой между продольными полыми балками. На парусину были положены неуклюжие тонкие матрацы. Но когда человек молод, он обращает меньше внимания на неудобства.

Обосновавшись на новом месте, я представился остальным юнкерам полубатареи и был принят в товарищество. На моей первой вечерней поверке я уже стоял правофланговым нашего взвода, оттеснив на второе место Сашу Фомина, во дворе школы вместе с юнкерами 1 — й и 2-й сотни и инженерного взвода. На крайне правом фланге — духовой оркестр училища.

Звучат слова команды. Командиры сотен, полубатареи и инженерного взвода отдают рапорта начальнику училища. Генерал Соломахин в той же черной черкеске, в которой я впервые увидел его в Берлине. Но теперь на ней русские генеральские погоны. Рядом с ним стройный и подтянутый полковник Медынский в русской гимнастерке. На голове фуражка защитного цвета с темным околышем и офицерской кокардой. На плечах золотые погоны офицера-артиллериста. При шашке.

Вдруг до меня доносится неслыханная мною доселе команда: «На молитву шапки долой!» 300 обнаженных и склоненных голов. Офицеры и юнкера дружно произносят слова молитвы — «Отче наш! Иже еси на небесех…» Мне немного не по себе. Хотя я и считаю себя верующим, я не знаю ее слов. И так же неожиданно и в лад с молитвой с колокольни, стоящей рядом итальянской католической церкви, раздаются мерные удары колокола, отбивающие время. Мною овладевает непередаваемое словами чувство… Молитва кончилась. И опять команда: «Накройсь! Смирно! Господа офицеры! Гимн!» И вслед за молитвой в предвечернее, декабрьское, голубое небо возносится рвущая за собой душу мелодия войскового гимна.

Я не помню, чей гимн я услышал на этой первой моей поверке в училище. Оркестр обычно исполнял два гимна — донской («Всколыхнулся, взволновался православный тихий Дон») и кубанский («Ты Кубань, ты наша Родина»). Нам были знакомы слова терского гимна («На горе гусеньки гогочут…»), но оркестр не знал его мелодии. Поэтому, когда при иных торжественных обстоятельствах произносились слова — «Да здравствует Войско Терское (или Ставропольское)!» — оркестр играл туш.

Глубоко тронутый, я возвратился после поверки в помещение полубатареи. Но это еще не был конец дня. Нам предстоял еще ужин. И вот снова в строю, бодрым шагом мы направляемся в местный ресторан, в котором мы вкушаем заслуженный в дневных трудах ужин. Шагаем в ногу, как одно многоногое существо. Раздается бодрый голос: «Споем?» В ответ гремит дружное «Споем!» Оказывается, у юнкеров полубатареи имеется своя собственная маршевая песня. Поется она на мелодию песни дореволюционных времен — «Черные гусары», которую мне уже довелось слышать. Существовал ли этот «артиллерийский» вариант старой походной песни до основания училища или он был составлен поэтически одаренным юнкером или офицером, история умалчивает. Из этой песни я до сих пор помню две строфы. После каждой из них следовал припев:

Марш вперед!.. Друзья, в поход!.. Мы — артиллеристы!

Звук лихой зовет нас в бой против коммунистов!»

Читатель уже заметил, что начальные слова припева я выбрал для заглавия очерка. Припев очень точно выражал наш дух и настроение.

В ресторане чинно и без шума занимаем места. Столы накрыты скатертями. Приносят суп. Юнкера встают и произносят молитву: «Очи всех на Тя, Господи, уповают, и Ты даешь им пищу во благовремении, отверзаешь щедрую руку Твою и исполняешь всякое животно благоволение». Я один стою молча. Этой молитвы я никогда раньше не слыхал. Садимся, начинаем есть. За супом следует второе блюдо. Хлеба немного. Кончили ужинать. По команде встаем. Опять общая молитва: «Благодарим Тебя, Христе Боже наш, якоже насытил нас земных Твоих благ. Не лиши нас и небесного Твоего Царствия!»

Подкрепившись едой, в строю возвращаемся в казарму. Ничего подобного я до сих пор не переживал. В германской армии я встречал верующих солдат, но для молитв в военном распорядке дня не было предусмотрено места. Национал-социалистическая Германия, как и Союз Советских Социалистических Республик, была воинственно секулярным государством (хотя и не столь открыто богоборческим), и Бог в нем оказался не у дел. Когда в Киеве адъютант отдела оберлейтенант Лонгвитц увидел у меня на шее нательный крестик, которым меня напутствовала мама, он строго заметил мне, что его ношение не приличествует солдату. Впрочем, на пряжках поясов солдат сухопутных войск сохранился по идеологическому недосмотру девиз старых кайзеровских времен — «С нами Бог» (Gott mit uns).

Правда, уже у казаков в Берлине, по внушению есаула Паначевного, я с несколькими казаками один раз посетил недавно открытую домовую казачью церковь, настоятелем которой был священник — эмигрант о. Павел Судоплатов. Помню, что на одной стене церкви были развешаны гербы 12-ти казачьих войск. Кроме нас, в церкви почти никого не было. Русские православные в Берлине ходили или в домовую и очень популярную среди русских церковь на Находштрассе (в районе Вильменсдорф, недалеко от Курфюрстендамм) юрисдикции митрополита Евлогия или же в храм Русской Зарубежной Церкви, находившейся также относительно недалеко от церкви на Находштрассе. Но и тогда мы пошли в церковь о. Судоплатова, так сказать, в силу исполнения долга, а не движимые личным религиозным чувством.

И вот здесь в Италии, в училище, Церковь сама пришла к нам и объединила нас в общей молитве: за общим столом — за завтраком и ужином, и на вечерней поверке. Я не берусь судить о глубине и силе личной религиозности моих товарищей-однокашников. Большинство из нас были молодыми советскими людьми, на сознание которых годы советского воспитания в школе и идейная пропаганда во всех ее видах не могла не наложить отпечаток. И даже если дома, в семье родители закладывали в нас основы веры, наша религиозность не имела возможности восполниться в духовном богатстве соборного церковного Богослужения. Коллективная молитва в училище сама по себе, конечно, не обращала неверующих в верующих, но она была действенным начальным шагом на пути излечения в сознании болезненного разрыва между христианскими первоистоками русской культуры и духовно выхолощенной жизнью послереволюционного поколения молодежи.

Ко всему прочему юнкера не представляли однородной по возрасту и жизненному опыту массы молодых людей. Конечно, известная часть личного состава училища состояла из юнкеров-однолеток, которые по возрасту не попали под призыв в 1941 и 1942 годах и остались на родных местах, занятых немцами в ходе летнего наступления в эти же годы. Осень 1944 года застала их уже бойцами полков Казачьего Стана или иных антисоветских воинских формирований.

Но были среди нас юнкера и постарше, приобретшие свой первый боевой опыт и первые воинские звания в рядах Красной Армии. Так ростовчанин Вячеслав Пилипенко был сержант Красной Армии. Здесь же в Вилле Сантине жила его мать (отец — майор Красной Армии, был расстрелян в 1937 году), а в учебной команде проходил унтер-офицерскую подготовку его младший брат. Кубанец Часнык, командир взвода 1-й сотни, имел в Красной Армии звание младшего лейтенанта. Судьба их всех по окончанию войны сложилась в высшей степени трагически.

Да и вообще возрастной потолок приема в училище оказался по условиям войны значительно более высоким, чем в мирное время. Припоминаю двух юнкеров, из которых один перед началом войны был школьным учителем, а другой — бухгалтером. Каждому из них было около 30-ти лет. Возраст для курсантов офицерской школы весьма необычный. Также нужно иметь ввиду и то, что значительный процент юнкеров вообще не был рожден на казачьих землях или вырос за пределами их, в СССР или в эмиграции.

Женя Химич и Володя Король родились и выросли в Польше. Чистым белорусом оттуда же был юнкер Данилевич, примкнувший с матерью к проходившим через Белоруссию казакам Атамана Павлова. Володя Строгов (ему было тоже около 30-ти лет) был сыном казака-эмигранта из Югославии. Сын полковника Полухина, нашего командира и юнкер той же полубатареи, родился и вырос во Франции. Называю здесь фамилии юнкеров-эмигрантов, с которыми я соприкасался. В училище их было, наверное, больше.

Воспитываясь в белогвардейских семьях в крупных и малых центрах эмигрантского рассеяния в странах Европы, с присущей эмигрантам ревнивой заботой о традиционных культурных ценностях оставленной России, эмигрантская молодежь первого поколения интимнее переживала церковно-обрядовую сторону повседневного быта. Между собой в наших беседах вопросов религии мы не затрагивали. Нас всех, советских молодых людей и сыновей эмигрантов, в первую очередь, объединяла воля к освобождению нашего народа от навязанной ему в октябре 1917 года тирании и стремление к восстановлению свободного уклада казачьей жизни, о которой нам рассказывали родители. Без громких слов, без напускного пафоса. Мы были невероятные бойцы невероятной армии. Нам всем было предельно ясно, что мы вступили в смертельную борьбу с безжалостным врагом, восстановившим против нас лживой пропагандой ненависти сынов нашего же народа, ценой невероятных жертв поражавших уже смертельно раненого захватчика, на стороне которого сражались мы. И вот пойди и разберись в этом клубке убеждений, страстей и чувств, кто прав и кто виноват!

При этом несомненен факт, что при всей непримиримости к сталинской диктатуре и ее активным сторонникам, ответственным за преступления режима, в солдатах и офицерах Советской армии мы видели наших потенциальных союзников и единомышленников.

Соответственно наши воспитатели в училище преподавали нам «науку побеждать». Но в нашу программу не входила «наука ненависти». Собственно, в этом сознательном отказе от столь соблазнительной во время жесточайшей войны идеологии ненависти сказались, пусть бессознательно и подспудно, исторические ценности русской православной культуры.

Должен сказать, что подбор командного и преподавательского состава училища был очень удачен. Выше я упомянул командиров инженерного взвода и полубатареи. Второй сотней командовал войсковой старшина Джалюк, эмигрант из Франции. Эти офицеры, участники 1-й Мировой Войны и Белого движения старались передать юнкерам традиции российской императорской армии, и тот единственный в своем роде дух казачьей спайки, в котором воинская дисциплина естественно уживалась с выросшими из взаимного доверия простотой и непринужденностью отношений между начальниками и подчиненными. При этом — ни следа духа «эмигрантщины» или претензий на исключительность, которые иногда проявляли себя в жизни послевоенных беженских лагерей.

В эту среду естественно и без затруднений влился командир 1-й сотни есаул Шувалов, кадровый командир Красной Армии, мужественный и знающий свое дело офицер. За оборону Москвы в 1941 году был награжден орденом Боевого Красного Знамени. В Вилле Сантине с ним жила жена с маленькой дочерью, медицинская сестра и боевая подруга в буквальном смысле этого слова. Под огнем рядом с мужем она принимала участие в боевых операциях.

Пока же, готовясь к победному маршу в далекую Россию, Училище несло гарнизонную службу в живописном альпийском местечке на итальянской земле. Начальником гарнизона был генерал Соломахин. При этом мы были не единственными представителями военной власти в Вилле Сантине. В местечке также действовала немецкая комендатура, состоявшая из трех человек: коменданта — невысокого рыжеватого лейтенанта со славянской фамилией Грозек, и двух фельдфебелей. В каких отношениях они состояли с начальником гарнизона, мне не известно.

Оговорюсь также, что мы были не первыми казаками, с которыми пришлось иметь дело жителям Виллы Сантины. Еще до нас, в ноябре в городке был расквартирован штаб 4-го Терско-Ставропольского полка, переброшенного затем на север в Ампеццо. Терцы и ставропольцы были покладистый народ, и конфликты с местным населением у них возникали крайне редко. И они, и мы оставили по себе добрую память. В 1965 году вместе с моим другом-итальянцем, о. Петром Модесто, уроженцем этих краев, с которым я после войны учился в философском институте в Зальцбурге, мы посетили Виллу Сантину. Городок не очень изменился за прошедшие 20 лет. Мы зашли перекусить в ресторан, в котором в свое время завтракали и ужинали юнкера-батарейцы. Подсели к столу, за которым беседовали и пили вино местные жители. О. Петр завязал с ними разговор и представил меня, как казака, «бывшего представителя оккупационной власти». Оказанный нам прием превзошел все мои ожидания. Нас пригласили сесть с ними за один стол. С теплотой наши итальянские собеседники отозвались о генерале Соломахине. Рассказали о казаке, который не ушел с Казачьим Станом в Австрию, а остался с итальянской семьей и потом уехал, неизвестно куда. Мы сидели за общим столом и поднимали за здоровье друг друга бокалы с белым фриулянским Пино Гриджио.

Сегодня, бросая с расстояния в 55 лет взгляд в только что начавшийся 1945 год, удивляешься, насколько были насыщены деятельностью те полтора-два месяца, которые я провел в юнкерском училище. Гарнизонная караульная служба, теоретические занятия по тактике, артиллерийскому делу, лекции по русской истории, которые читал молодой военный чиновник, эмигрант из Югославии, лекции по истории военного искусства, строевые занятия, полевые учения, стрельба из карабинов по мишеням (однажды на стрельбище явился в сопровождении офицеров штаба сам полковник Силкин, заместитель Походного Атамана. Насколько он был удивлен нашим искусством поражать мишени, я сказать не могу. Помню, что полковник Медынский был рассержен), импровизированные походы в горы, парады.

Караульная служба не была утомительной. Юнкеров было много, а охраняемых объектов — считанные единицы. По ночам по улице городка патрулировал дозор. Уже в первое мое назначение на караульную службу, не обошлось без происшествий. Меня определили на пост на краю Виллы Сангины, где дорога, ведущая в Толмеццо, пересекалась с улицей, шедшей к железнодорожной станции. Ближайший ко мне угловой дом привлек мое внимание. Во дворике играли и шумели детишки. За ними время от времени присматривала хорошенькая синьорина, по-видимому, их сестра. В доме на противоположной стороне жил командир инженерного взвода сотник H.H. Краснов. Было за полдень. С карабином за плечами я похаживал взад и вперед по улице, позвякивая шпорами, и, чтобы не скучать, поглядывал на синьорину, когда она показывалась из двери дома.

Со стороны станции послышался гудок локомотива, и через несколько минут по направлению ко мне повалила толпа приехавших с местным поездом итальянцев. Я присмотрелся к ним, мой взор выделил одного из них, и, когда он поравнялся со мной, я остановил его и потребовал предъявить удостоверение личности. Признаюсь, что никаких разумных доводов для проверки его документов у меня не было. Главное, мне было скучно. Вероятно, мне также захотелось напомнить местным жителям о присутствии благожелательной и охраняющей порядок казачьей власти и также привлечь внимание синьорины. Итальянец предъявит свое удостоверение личности, я притворюсь, что всерьез проверяю его. Сделаю вид, что все в порядке и отпущу его восвояси. Он — доволен. Я — доволен. На синьорину произвел впечатление.

Если мой бессознательный расчет был взаправду таковым, то в столкновении с действительностью он решительно провалился. Вместо удостоверения личности итальянец протянул мне лишь свой железнодорожный билет. Никаких других документов при нем не было. Но теперь я сам не смел отпустить его. Человек без удостоверения личности, да еще на территории под угрозой ушедших в горы партизан, неизбежно представляется лицом подозрительным, возможным врагом. Разобраться в том, кто он на самом деле, было делом начальства. Мне ничего другого не оставалось, как исполнить обязанность солдата на посту. Я снял с плеча карабин и выстрелил в воздух. Прохожие шарахнулись от меня в сторону, а синьорина посмотрела на меня с нескрываемым ужасом.

Через минуты две-три в сопровождении казака явился дежурный вахмистр. Я объяснил ему произошедшее и передал задержанного. Его довели до караульного помещения и без проволочки отпустили. Как оправдался итальянец (вахмистр не говорил по-итальянски), осталось вне моего понимания, но я все-таки могу представить себе ход мысли дежурного вахмистра. Он вошел в положение «беспаспортного» итальянца: «Какому же казаку не приходилось жить при советской власти без документов или даже скрываться под чужим именем? А был бы итальянец партизаном, будьте уверены, все документы были бы у него в порядке!»

Между тем, я продолжал отмеривать шаги на углу доверенного моей бдительности перекрестка, вполне удовлетворенный моими действиями и, разве что сожалея о невозможности доказать синьорине, что я руководствовался не чувством предвзятости в отношении ее земляков, а необходимостью исполнения воинского долга. Впрочем, возможность сделать это представилась мне гораздо раньше, чем я ожидал.

Легковая машина с итальянскими номерами приближалась к перекрестку, держа направление на Толмеццо. За рулем сидел немецкий офицер. Рядом сидел офицер-итальянец из фашистской милиции.

Я не помню теперь, какие чувства и соображения руководили мною в тот момент, и что мне показалось подозрительным, но я подошел к краю дороги и, когда автомобиль приблизился, поднял правую руку, давая знак остановиться. Сигнал не был принят во внимание, и машина продолжала свой путь. Опять я сорвал с плеча карабин и выпалил в воздух. Автомобиль затормозил. Из него вышел немецкий капитан и спросил, что случилось. Я потребовал предъявить путевые документы. Капитан игнорировал мое требование. Заметил при этом, что для официальной проверки проезжающих автомашин я обязан употреблять специальный жезл, а не просто поднимать руку. Порядок должен быть!

Как и в первый раз, появился дежурный вахмистр. От этого не стало легче. Вахмистр не говорил по-немецки и не знал, что делать. На наше счастье в эту минуту вышел из дома напротив сотник Краснов. Стройный, с великолепной выправкой, в донской форме (за исключением немецкого офицерского мундира), он производил впечатление идеального казачьего офицера. Офицеры отсалютовали друг другу. После краткого обмена словами немецкий капитан сел в автомобиль и со своим итальянским коллегой возобновил свой путь. Сотник и вахмистр ушли в училище, не сделав мне никакого замечания. Я опять остался один на своем посту, чувствуя себя в этот раз довольно смущенным.

Тут до меня донесся возбужденный и одновременно приятный голос. Я обернулся. Во дворе, за моей спиной, синьорина объясняла братишкам и вышедшим из дома взрослым, что я стрелял в tedesco, т. е. немца. Но теперь, не в пример раннему происшествию, она смотрела на меня с нескрываемым уважением. Я понял, что мой прежний «проступок» мне был прощен. Обрисовывались перспективы углубления нашего знакомства. Действительно, как только синьорина осталась одна, у нас завязалось подобие разговора. Схватывая отдельные знакомые мне слова, я уловил ее главную мысль, что итальянцы ничуть не ниже и не хуже немцев и ни в чем им не уступают. Желая в свою очередь сказать синьорине приятное и тем возвысить себя в ее глазах, я решил развить ее мысль, что если немцы — народ солдат, то итальянцы — люди искусства с исключительно развитым чувством красоты. Разумеется, я все это мог легко произнести по-русски. Мне же надо было изъясниться по-итальянски. Я мобилизовал все десять слов моего скудного итальянского словаря, и вместо приготовленной хвалы творческому гению итальянского народа произнес нечто вроде — «немцы хорошие солдаты (boni soldati), а итальянцы хорошо поют (bene cantare)». Результаты не заставили себя ожидать. Синьорина истолковала мои слова в том смысле, что немцы хорошо сражаются, а итальянцы умеют только хорошо петь. В те времена военного поражения и политического унижения Италии — весьма сомнительный комплимент.

Восприняв мои слова, как оскорбление, она демонстративно повернулась ко мне спиной, ушла в дом и больше не появлялась. Вот до чего доходит отсутствие общего языка в международных отношениях! Больше я ее не видел.

В следующий раз меня назначили охранять мост через Тальяменто в стороне от главных проездных дорог. Возможности задерживать в исполнении долга часового приезжающих с поездом местных «беспаспортных бродяг» и проезжающих в итальянских автомобилях немецких союзников меня лишили.

Возвращаясь к истории артиллерийской полубатареи нашего училища, я должен раскрыть военную тайну. Дело в том, что в практическом аспекте нашей учебной программы был очень значительный пробел. В распоряжении полубатареи находились два трофейных противотанковых орудия, отбитых казаками у партизан в Белоруссии. Беда, однако, заключалась в том, что, оставляя поле боя, партизаны успели снять с них прицельные приспособления. Это обстоятельство не смутило казачьих умельцев в полку. Они приладили к пушкам оптические прицелы с тяжелых пулеметов и с успехом били из них прямой наводкой. Но для стрельбы по закрытым и отдаленным целям они не годились и исполняли в жизни нашей полубатареи роль устрашения врагов. Поэтому наши занятия артиллерийским делом оставались в основном в области теории. В остальном мы были включены в общую программу военно-теоретических курсов, полевых и строевых занятий наравне с юнкерами сотен и инженерного взвода.

Сложись обстоятельства иначе, из нас могли бы выйти компетентные полевые командиры в полках Казачьего Стана и иных казачьих частях. Освоив основы артиллерийской науки, нам было бы сравнительно легко под руководством опытных командиров-артиллеристов переключиться на свой род оружия и на практике овладеть искусством артиллерийского боя.

Курсы, как общеобразовательные, так и военно-теоретические были интересны и информативны. Так из лекций по русской истории я познакомился с неизвестной мне дотоле гипотезой, что фраза в рассказе «Повести временных лет» о призвании варягов — «Рюрик, Синеус и Трувор» — по всей вероятности, означала не братьев, а неправильно понятую древне-русским летописцем нормандскую формулу — «Рюрик и его верная дружина» — отзвук которой внятен в немецком произношении этой формулы: «Rurik, sein Haus und treu Wehr».

Конечно, получаемые нами в курсе по истории военного искусства сведения о тактическом преимуществе македонской фаланги над спартанской были бесполезны при решении сегодняшней боевой задачи ликвидации долговременных огневых точек противника. Но ведь и основатели 1-го Казачьего Юнкерского Училища (среди них в первом ряду генерал П.Н. Краснов) руководствовались более широкими целями, чем желанием выпуска узких военных специалистов, пользуясь современными понятиями, квалифицированных и эффективных техников по уничтожению живой силы врага.

По замыслу основателей Училища и наших воспитателей, мы — будущие офицеры — обязаны были знать историю нашей страны, чтобы сознательно служить ей в безусловном следовании воинскому долгу и ответственно вести за собой вверенных нам бойцов. Мы не должны были быть «Иванами, не помнящими родства». Но ведь и краткое введение в «технику» ратного труда в разные эпохи военной истории человечества и, пусть беглый и поверхностный, разбор некоторых вошедших в историю сражений знакомили нас с основными вехами военной и общей истории человечества, повышая общий уровень нашей культуры.

Между тем, нас было около трехсот молодых людей. Одной науки, занятий и добрых намерений наших командиров и воспитателей нам было недостаточно. Партизаны не трогали нас, и мы не трогали их. Вообще, январь и февраль были месяцами затишья на всем итальянском фронте. Нам же хотелось действия.

Не знаю, в чьей голове родилась эта идея. По собственному почину и с благословения начальства мы совершили два похода, своеобразные разведки вглубь потенциально враждебной территории, в села, расположенные на плато над Виллой Сантиной. Участие в походах было строго добровольным.

В конце января и в феврале состоялись два похода. В первом походе вместе с товарищами из полубатареи принял участие и я. Было нас примерно 25–30 человек. По довольно широкой тропе, вооруженные карабинами и гранатами, мы поднимались вверх вдоль отвесной стены. Я нес на себе также легкий пулемет и замыкал колонну. Со стены открывался великолепный вид на Виллу Сантину и долину Тальяменто.

Не помню уже, сколько времени мы так взбирались на гору. Наконец, вышли на плато, и перед нами открылась каменистая с редкими перелесками равнина. С безоблачно голубого неба светит не жгучее январское солнце. Свернув налево, мы скоро увидели горное село. Растянувшись цепью, мы двинулись вдоль по улице, к которой прижимались аккуратные дома. На улице ни души. Возможно, местные жители проведали о нашем приходе и заперлись в домах. Мы прошли через деревню, вышли на равнину, покружили по окрестностям, не обнаружив ничего, достойного внимания. Отдохнули, присев под деревьями на камни и просто на землю, и, вполне удовлетворенные нашей прогулкой, отправились назад. Вот та же деревенская улица. По-прежнему она пуста. Идем к спуску. И вот здесь, в памяти моей навсегда запечатлелась забавнейшая картина. Юнкер нашей полубатареи Женя Химич с его феноменальным чутьем и не знающей сомнений решимостью (до своего прихода к казакам он служил в украинской полиции в Ровно), очевидно, обнаружил случайно не замкнутую сыроварню. Широко улыбаясь, он быстро шагал вдоль обочины дороги и катил перед собой огромное колесо желтоватого сыра.

Я не помню, как мы спустили колесо с горы. Знаю, что сыр пошел на обогащение нашего рациона. Товарищество прежде всего!

Во втором походе я не принимал участия. В основном он был делом юнкеров 1-й и 2-й сотен. Предприятие наших товарищей не обошлось без приключений. Правда, они не прикатили с собой колеса сыра. Зато некоторые из них полакомились им в доме партизана. На плато они поднялись по той же тропе, что и мы, но, выйдя из него, пошли в другом направлении и вскоре набрели на село. Несколько юнкеров отделились от отряда и вошли в дом. Их встретили хозяева — муж и жена. При этом хозяин держал себя решительно недружелюбно. Юнкера столпились в комнате, вероятно, гостиной. В углу на столике стоял радиоприемник. Кому-то из непрошеных гостей пришла в голову мысль закусить, и он спросил хозяина — «есть fromaggio (сыр)?» «Сыра нет!» — резко ответил хозяин. На нет и суда нет!

Юнкера стали передвигаться по комнате, разглядывая ее обстановку и еще раз констатируя невероятную, по сравнению с нищетой колхозников, зажиточность итальянских крестьян. Один из них приблизился к столу с приемником, подумал, было, его включить, и в этот момент заметил за приемником коробочку. Протянул руку, открыл ее. В коробочке лежали аккуратно упакованные взрывные капсюли.

Юнкер подошел к хозяину, поднял коробочку к его носу и, многозначительно улыбаясь, спросил: «Так что? Нет fromaggio?» Хозяин оказался не из робкого десятка и не побоялся принять вызов: «Сыра нет!» Жена была умнее мужа, призвала его к порядку и принесла блюдо с сыром и нарезанными ломтями белого хлеба. Юнкера закусили, сказали «grazie», т. е. спасибо, вышли на улицу, не доставив упрямому хозяину никаких других неприятностей. Без дальнейших происшествий юнкера возвратились в Виллу Сантину.

Конечно, приведенные эпизоды недостаточно драматичны, чтобы войти в анналы истории. Тем не менее, они показательны в другом, очень существенном для понимания тогдашней психологической ситуации, смысле.

Хотя с осени 1944 года казакам довелось скрестить оружие с итальянскими партизанами и признать в них серьезного противника (в боях под Нимицем партизаны заставили казаков отступить), подлинными врагами казаки итальянцев не считали. Да и сама война не выливалась в те садистически жестокие формы, как это случалось в Белоруссии. Там, как мне рассказывали, партизаны ловили отставших от беженских обозов казачат, распластывали их на земле, сыпали порох на глаза и выжигали их. Разумеется, «гнев народа», «народная война». И при этом такое свое исконное «Бей свой своего, чтобы чужие духу боялись!» Уж не оттого ли садилась испокон веков на шею народа всякая сволочь?

Уже в ранних боях в Италии, опять-таки по рассказам участников, казаки нередко отпускали взятых в плен партизан (последние сами разделялись на симпатизирующих коммунистам «гарибальдийцев» и умеренных «бадольевцев»), а не передавали их немцам, где они могли быть подвергнуты жестоким допросам органами службы безопасности. Таким же взглядом на итальянцев, как на возможного противника, но не непримиримого врага, очевидно, руководствовались и дежурный вахмистр, отпустивший задержанного мною «беспаспортного бродягу», и те юнкера, которые не тронули хозяина дома, хотя обнаруженные ими взрывные капсюли недвусмысленно указывали на причастность хозяина к партизанам.

Да и сами итальянцы особой злобы в отношении к нам не питали. Итальянские мамы покупали по утрам, для зашедших в местную пекарню юнкеров, горячие, только что из печки, белые, хрустящие на зубах, булочки — раnіnі. На встречу Нового года несколько юнкеров, в числе их кубанцы Женя Химич и Максим Скворцов, были приглашены в один итальянский дом. На празднестве выяснилось различие двух культур в отношении к напитку, привязанность к которому, если верить летописцу, воспрепятствовала князю Владимиру принять вместе с Русью ислам. Итальянцы, пьющие вино ежедневно, но умеренно (бокал-два в день), были поражены способностью гостей поглощать его бутылками. Гости, впрочем, посуды не перебили, вели себя мирно, и в исключительно праздничном настроении вернулись в училище. Там их встретил «видевший на три аршина под землю» и трезвый, как стеклышко, полковник Медынский. Он поставил Женю Химича, как наиболее громкого и разудалого, на два часа под винтовку в зале с пулеметами.

Парады занимали важное место в жизни училища. Они отмечали значительные даты в истории Казачьего Стана. Маршировали мы в том же обширном дворе, в котором проходили утренние и вечерние поверки. Их было три. Первый был связан с награждением атамана Доманова Железным Крестом 1-й степени. Второй — с его производством в чин генерал-майора. Третий — с переездом генерала H.H. Краснова из Берлина в Казачий Стан.

От первого парада в моей памяти сохранился лишь рефрен речи атамана (Доманов не относился к числу вдохновляющих ораторов), который он многократно повторял — «Моя награда — ваша награда!» Эта фраза стала на некоторое время предметом острот юнкеров.

На парад по случаю производства Т.И. Доманова в генерал-майоры приехал СС-группенфюрер Глобочник, в управлении которого находилась провинция Адрия. Я не помню содержания речей. Вспоминаю, как меня неприятно укололо, что у атамана Доманова русские генеральские погоны были прикреплены к мундиру с немецкими офицерскими петлицами, которые были на его полковничьем мундире.

Генерал П.Н. Краснов также носил золотые погоны русского генерала от кавалерии. Но у него они были на мундире с немецкими генеральскими петлицами. Глобочник не мог не заметить этой несуразности, и немцы должны были своевременно предупредить штаб-атамана о необходимости сменить петлицы. Или же приготовить к торжественному акту новый генеральский мундир. В этой резавшей мои глаза неряшливости «на высшем уровне» моя мнительность, взращенная во время моей двухлетней службы в германских ВВС, укрепляла мое подозрение (может быть, в данном случае несправедливое), что немцы не принимают Доманова как военачальника всерьез, не признают в нем настоящего генерала. Старые обиды не скоро забываются.

После парада в честь генерала П.Н. Краснова весь личный состав училища собрался в актовом зале школы. Свое обращение к нам прославленный казачий вождь начал словами: «Мои дорогие юнкера!»

Генерал Краснов был не только признанным писателем (к тому времени я уже был знаком с его повестью «Амазонка пустыни». Позже я прочитал его роман «От двуглавого орла до красного знамени»), но и увлекательным рассказчиком. В продолжение всей его речи мы сидели очарованные обаянием его личности. Он рассказывал нам о России, в которой он родился, вырос и возмужал, которую любил и которой служил. Это была Россия царей и императоров. Ей он сохранил верность и теперь возносил хвалу. Монархия, процветание и слава России в его сознании были нераздельны. Она же была символом единства и престижа России в глазах внешнего мира и в годы внутри- и внешнеполитических успехов и побед, и в годину кризисов и тяжких испытаний. Как иллюстрацию своего тезиса он привел случай из своей жизни, который сохранился в моей памяти до сегодняшнего дня.

После поражения России в войне с Японией в 1904–1905 гг. Краснов, тогда еще молодой офицер, был послан со служебным поручением в Китай. Там он убедился, что, несмотря на проигрыш войны, умная финансовая политика русского правительства (Краснов особо упомянул графа Витте) способствовала сохранению престижа России и доверия к ней в глазах китайцев. В городе, название которого я не запомнил, Краснов зашел в лавку, чтобы купить подарок жене. Кажется, шелковую шаль.

«Чем вы хотите, чтобы я заплатил вам?» — спросил он китайского купца. — Золотыми британскими фунтами стерлингов, серебряными китайскими ланами?» «Нет», — ответил китаец, — платите мне бумажными русскими рублями».

Когда генерал Краснов кончил говорить, зал наградил его взрывом рукоплесканий. Мы были покорены. Расставание было исключительно сердечным, и после отъезда генерала юнкера не став, впрочем, монархистами, ласково величали его «дедушкой Красновым».

Идиллия была нарушена очень скоро. Причиной охлаждения послужило упорное нежелание генерала П.Н. Краснова, Начальника Главного Управления Казачьих Войск, пойти на соглашение с генералом A.A. Власовым, отказ подчинить казаков единому командованию в составе Вооруженных Сил КОНРа. Политика эта шла вразрез с настроением большинства казаков Стана, и юнкера бурно протестовали против нее. Во время второго посещения училища Красновым (я тогда уже пребывал в отпуску по болезни в татарско-ставропольской станице) между ним и юнкерами произошло словесное столкновение. Генерал уехал, заметно расстроенный. Разгневанный полковник H.H. Краснов, инспектор училища, обозвал юнкеров «варварами» и «скифами». Это были два самых крепких слова в его распекательном словаре.

Современные историки Русского Освободительного Движения объясняют неуступчивость позиции П.Н. Краснова в отношении к A.A. Власову, его недоверием к бывшим советским военачальникам, возглавлявшим РОА, как, впрочем, и сомнениями в политической устойчивости РОА, и также его слепым и некритическим германофильством. Истоки последнего возводят к периоду его деятельности на посту атамана Всевеликого Войска Донского в 1918 году.

Первое наблюдение вряд ли может быть оспорено. Оно подтверждается высказываниями самого генерала Краснова на курсах пропагандистов Казачьего Стана в г. Удино в феврале-марте 1945 года. О них мне рассказывал еще в бытность мою в Терско-Ставропольской станице весной 1945 г. П.Г. Воскобойник, пропагандист 4-го Терско-Ставропольского полка.

Также верно, в известных границах, и второе наблюдение, но, как мне кажется, оно нуждается в существенных оговорках. Никаких иллюзий относительно целей германских национал-социалистов и их взглядов на русский народ (во всяком случае, в рассматриваемый нами период) генерал Краснов не питал. Об этом свидетельствует его новогоднее обращение к казакам, опубликованное в первом январском номере издаваемой штабом походного атамана газеты «Казачья земля». Насколько мне известно, на него не обратили внимания историки РОА.

Как бы предвосхищая упреки в слепом германофильстве, генерал Краснов откровенно признает в начале своего обращения: «Да, мы знаем, что немцы смотрят на славян, как на навоз для германской расы». Тем не менее, по убеждению Краснова, у казаков нет иного выхода, так как силы, возглавляющие борьбу против Германии на Западе, в такой же мере враждебны идее восстановления единой, могущественной России, как и идее возрождения казачества. Поэтому казаки должны принять военное водительство Германии, бороться до конца, победного или трагического. Такой сохранилась в моей памяти основная линия доводов генерала Краснова в его новогоднем обращении к казакам.