МЫ ВЫБИРАЛИ СВОБОДУ

МЫ ВЫБИРАЛИ СВОБОДУ

В начале мая 1945 года полки и обозы беженских станиц Казачьего Стана оставили Италию и, перейдя через Альпы в Австрию, протянулись цепочкой вдоль реки Дравы. Далее на восток в районе Обердраубурга в Каринтии к нам примыкали кавказцы.

Генерал П.Н. Краснов вместе со штабом Походного Атамана генерала Т.И. Доманова остановился в Лиенце, главном городе Восточного Тироля. В нескольких километрах на юго-восток от Лиенца в местечке Амлах в больших амбарах расквартировалось 1-е Казачье Юнкерское Училище под начальством любимого юнкерами командира полковника А.И. Медынского (его предшественник на этом посту генерал М. К. Соломахин был в начале 1945 года назначен Начальником Штаба Походного Атамана).

Юнкером полубатареи этого училища был в то время автор этих строк. Правда, в указанное время я не был при училище. В феврале 1945 года у меня обнаружили туберкулез легких, я получил отпуск по состоянию здоровья и до ухода из Италии жил в горном итальянском селе недалеко от г. Толмеццо, военно-административного центра Казачьего Стана.

В этом селе расположилась станица Терско-Ставропольских гражданских беженцев. Станичным атаманом был очень картинный седовласый с длинной седой бородой войсковой старшина, помнивший еще набеги горцев.

Охрану станицы несла немногочисленная команда. Врачом в этой станице была моя мама П.И. Белоусова. В этом же селе жил с женой генерал П.Н. Краснов, переехавший в Италию после прекращения деятельности Главного Управления Казачьих Войск в Берлине. Вот эта-то станица беженцев с подводами, лошадьми и верблюдами осела на правом берегу Дравы недалеко от местечка Тристах.

На опушке посаженной вдоль берега реки лесопосадки была разбита просторная палатка, в которой я поселился с мамой. В ней же она принимала больных. И совсем вблизи от нас (нужно было перейти через узкий некрашеный деревянный мостик) раскинулись бараки лагеря Пеггетц. В этих бараках разместили «безлошадных», т. е. гражданских беженцев, прибывших в Казачий Стан в Италию через главное Управление Казачьих Войск из разных стран Европы и не располагавших своей конной тягой.

Ничто не омрачало первых недель нашего пребывания в Австрии. Англичане, в чьей зоне оккупации оказался входивший в состав Каринтии Восточный Тироль, никаких внешних признаков враждебности не проявляли и снабжали нас продовольствием. Только много времени спустя после выдачи я обнаружил в местечке Тристах наклеенную на заборе прокламацию фельдмаршала Александера к местному населению с предупреждением не оказывать содействия «военнопленным казакам». Может быть, конечно, это распоряжение было обнародовано и раньше. И все-таки это маловероятно. Скорее всего, английские военные власти не хотели тревожить способных к сопротивлению казаков и расклеили это обращение задним числом, когда все уже было кончено.

Правда, вскоре после прибытия на новые места мы сдали огнестрельное оружие. Оружие сохранили, если мне не изменяет память, только конные казачьи патрули, оставленные для охраны порядка англичанами. Во всяком случае, я обнаружил мой легкий французский кавалерийский карабин (этими карабинами были вооружены юнкера нашего училища) у одного из казаков такого патруля.

В силу этой неопределенности нашего статуса, все время до выдачи среди казаков, ходили самые разнообразные слухи. Все еще оставаясь в отпуску, я часто ходил в училище, встречался с товарищами и, разумеется, мы все толковали о будущем.

О выдаче никто не помышлял. Прежде всего, представлялось немыслимым, что союз между капиталистическими Англией и США, с одной стороны, и коммунистическим СССР, с другой, может быть продолжительным. Исторически союз этот мог быть только «браком по расчету» и при этом браком противоестественным. Почему-то преобладало убеждение, что генерал А.А: Власов уже установил контакт с западными союзниками с целью продолжения борьбы против большевизма. И уж здесь никто не сомневался, что с возобновлением этой борьбы Советская Армия перейдет на сторону РОА (в числе симпатизирующих военачальников особенно часто упоминался в этих рассуждениях маршал Г.К. Жуков). Мы, разумеется, не могли знать, что уже 12-го мая генерал Власов был передан американцами большевикам.

Наше разоружение объясняли тем, что мы будем оснащены технически более совершенным оружием. Ходили даже слухи, что англичане предполагают использовать казаков в Югославии против засевших в горных районах эс-эс-овцев. Кто был источником таких слухов, установить, конечно, невозможно. Во всяком случае, в англичанах главного источника опасности не усматривали. В училище сохранялась образцовая дисциплина, велись строевые занятия и поговаривали о преждевременном выпуске молодых хорунжих с целью более полного укомплектования полков офицерским составом. Ведь предстоял освободительный поход в составе армии Власова «за Родину» и «против Сталина».

Так продолжалось примерно до 26-27-го мая, и в эти дни произошло событие, подтвердившее самые смелые ожидания наиболее отъявленных оптимистов. А именно пришло извещение британского командования, в котором, как передавали осведомленные лица, фельдмаршал Александер, командующий 8-й британской армией, приглашал всех казачьих офицеров на конференцию для обсуждения совместных боевых действий против большевиков.

Конечно, появились и скептики. К их числу присоединился и я, как только дошло до моего сознания, что на совещание с британским фельдмаршалом обязаны ехать все без исключения офицеры. Ведь так военных советов не устраивают. Для этого достаточно генералов и руководящих офицеров штаба. Из таких скептиков, чуя недоброе, не уехал с офицерами и ушел в горы, вызвав нарекания некоторых юнкеров, курсовой офицер инженерного взвода сотник Сережников, эмигрант из Франции. Также избежал выдачи, скрывшись в горах, бывший начальник Штаба Походного Атамана полковник Стаханов. Уже из лагеря в Шпитале бежал на свободу полковник Белый.

Несомненно, были скептики и среди офицеров, поехавших «на конференцию». Одни из них, из кадровых военных, отправились, следуя воинской психологии безусловного подчинения приказу. Другие, может быть, считали своим долгом разделить судьбу своих боевых товарищей, подобно тому, как в духе традиции прусского генералитета, согласно которой командующий был морально обязан разделить судьбу подчиненных ему солдат, отказался отречься от своих товарищей-казаков командир 15-го Казачьего Корпуса генерал Г. фон Паннвиц и вместе с ними отправился на верную смерть в советском застенке.

Человеческая психика чрезвычайно сложна, и реконструировать в каждом индивидуальном случае психологическую мотивацию — весьма неблагодарное и сомнительное занятие. И все-таки, несомненно, были среди офицеров и люди с типично русским интеллигентски бездумным убеждением, что цивилизованный западный человек в силу своего культурного превосходства, не может нарушить данного им слова и стать предателем, особенно если этот человек офицер королевской армии. Известно ведь, что одной из основ монархии является принцип личной чести. В какой-то степени, эту иллюзию разделял и генерал П.Н. Краснов, порядочнейший и убежденный монархист.

В этой связи мне хочется привести историю моего дальнего родственника. Собственно, об этом родственнике мы раньше никогда ничего не слыхали. Но в марте 1945 года, когда мама в качестве члена медицинской комиссии, устанавливала пригодность для военной службы прибывавших в Казачий Стан казаков, она разговорилась с одним из них. Выяснилось, что он — мамин отдаленный родич по материнской линии Аракчеевых (ничего общего с линией генерала A.A. Аракчеева, министра Александра I). Затем он навестил нас. Так я познакомился с моим «троюродным дядей».

Я не знаю, чем он занимался в мирное время, но военная судьба его была действительно примечательна. Осенью 1941 года он, в то время командир-танкист Красной Армии, попал в немецкий плен. Вскоре, горя желанием включиться в борьбу против антинародной советской власти, он поступил в новосформированную добровольческую казачью сотню, в которой он был назначен командиром взвода. Сотней командовал молодой офицер-немец. Нужно отметить, что при всем своем великом уважении к боевым качествам казаков, многие немцы совершенно искренне видели в них квинтэссенцию беспредельной русской души, готовой в любое время во имя боевого товарищества бросать в Волгу-матушку персидских княжен, любящей выражаться непечатными выражениями и имеющей очень широкое представление о военной добыче.

Так вот однажды этот командир-немец решил сделать своим казакам приятное. Выразительным солдатским языком он заверил их, что будет закрывать глаза в тех случаях, когда его казаки проявят неразборчивое отношение к частной собственности местного населения или к местным женщинам.

Вопреки ожиданиям оратора, речь его не вызвала энтузиазма у его командира взвода, хотя тот был и казак. Дядя выступил из рядов и отвесил командиру-немцу звонкую пощечину. Разумеется, он был на месте арестован и без дальнейших проволочек возвращен в лагерь военнопленных в Восточной Пруссии. Люди моего поколения знают, что такое были лагеря для советских военнопленных в 1941-42 гг. При отступлении германской армии в 1943-44 гг. его лагерь тоже передвигался на запад.

Осенью 1944 года назначенный генерал-инспектором Казачьего Резерва генерал А.Г. Шкуро объявил «всеказачий сполох», призыв к казакам, где бы они ни находились, собраться под казачьи знамена.

Наш родственник откликнулся на призыв славного генерала, немцы выпустили его из лагеря, и в феврале 1945 года он прибыл в Италию, в Казачий Стан, и начал хлопотать о восстановлении его в офицерском звании и назначении в часть.

В связи с общей обстановкой, дело затянулось, и он пришел в Австрию в том же виде, в каком я встретил его три месяца тому назад в Италии. На нем была все та же затасканная и истертая солдатская шинель с большими буквами SU (Sowiet Union), написанными на спине, клеймо и опознавательный знак советских военнопленных. Ничего подобного не носили пленные «цивилизованных» стран, с которыми немцы обращались согласно правилам международных конвенций.

Теперь, придя 27-го мая к нам, этот внешним видом похожий на нищего человек объявил нам, что, исполняя долг офицера, он едет вместе со всеми на конференцию. Я попытался его переубедить, указывая ему, что он все еще официально не восстановлен в офицерских правах и, следовательно, не несет связанных с офицерским званием обязанностей.

Кроме всего прочего, я убежден, что пресловутая конференция с британским командованием, на самом деле западня, и я не понимаю, зачем ему при таких обстоятельствах рисковать своей жизнью.

Увы, семя моих благонамеренных доводов не принесло желаемого плода. Дядя возразил мне, что он не имеет морального права отказываться от участия в совещании, на котором будет решаться судьба России.

Что же касается предполагаемого мною коварства со стороны англичан, то я — просто типичный для моего поколения циник, печальный продукт советского воспитания, не допускающий мысли, что существуют еще народы и страны, руководящиеся в своих действиях началами совести и чести. Наконец, тоном, не допускающим возражений, он поведал о своем разговоре с одним казачьим офицером. Последнему было доподлинно известно, что британский майор Дэйвис лично заверил генерала П.Н. Краснова честным словом королевского офицера, что казачьи офицеры сразу же по окончании совещания возвратятся в Лиенц.

Что я мог ему ответить? Мне был только 21 год, а моему оппоненту, пожалуй, уже за сорок. К тому же, у меня еще не было опыта и знания обычаев цивилизованных стран на запад от Рейна и еще дальше. Первые шаги в этом направлении предстояли мне только на пятый день после нашей беседы. Дядя уехал на следующее утро в грузовике с другими офицерами. Правда, они все были в форме с погонами, а он оставался в своей пошарпанной солдатской шинели с клеймом SU на спине.

Как потом стало известно, их всех сначала разместили на ночь в лагере в г. Шпиталь (до них в этом же лагере ночевала перед выдачей советам школа диверсантов, организованная в начале 1945 года в Италии), а на следующий день привезли в г. Юденбург, где их и передали советским военным властям. Вспомнил ли тогда мой родственник-идеалист наш последний разговор, когда по распоряжению цивилизованного правительства, его вместе с другими товарищами по несчастью, вольные сыны Альбиона выдавали на муки и смерть варварам-большевикам?

Конечно, утром 29-го мая об уже совершившейся развязке мы еще не знали, и день этот начался для меня беззаботно и приятно. После полудня я встретился с давнишней знакомой, которую я больше года не видел. Познакомился я с ней в 1943 году в Берлине. Она была латышкой, рожденной в России, встречался я с ней на вечеринках, на которых собирались привезенные на работу в Германию земляки… В расположении казачьих беженцев она оказалась случайно с группой власовских пропагандистов, занесенных передрягами войны в этот уголок в Австрию в километре от Терско-Ставропольской станицы. Каким-то образом мы столкнулись друг с другом и, как старые знакомые, решили провести время вместе и в описываемый день. Было около четырех часов дня, мы сидели под деревом недалеко от реки. Дав волю фантазии, я рисовал перед воображением моей подруги увлекательные картины предстоящей нам в эмиграции жизни. В этот момент из-за кустов показались два тяжело дышащих юнкера. Я спросил их, что слышно нового и куда они так спешат. Наскоро и торопясь, они сообщили, что стряслась беда. Вскоре после полудня в Амлах, к месту, где скучилась группа юнкеров, приблизилась открытая военная машина. В ней, кроме шофера, сидел английский полковник и переводчик. Шофер затормозил, полковник поднялся с сидения и через переводчика объявил: «Казаки, ваших офицеров вы больше не увидите. Я знаю, что вы — храбрые люди. Но у вас есть только один путь — путь в Россию».

После этого автомобиль круто повернул и помчался назад в Лиенц. Всполошенные юнкера, обсудив положение, решили немедленно разослать гонцов в близлежащие полки и станицы, предупредить казаков и их семьи и поднять тревогу.

Новость грянула, как гром среди ясного неба. Хотя я, как было сказано выше, не доверял англичанам, но к такому обороту дела я все-таки не был готов. И вот это самое страшное пришло: «Назад! В ненавистный сталинский застенок!»

Заманчивые картины предстоявшего в мечтаниях эмигрантского бытия развеялись, как дым. Нужно было искать пути противодействия неизбежному, выносить решения за себя и вместе с другими за всех. Как-то сразу пришло в голову: «Я должен быть теперь с моими товарищами. Там мое место. Там мой долг».

Я проводил мою опечаленную и встревоженную знакомую в расположение власовцев (увы, больше ее я никогда не встретил) и возвратился в нашу палатку в Терско-Ставропольской станице. Я разъяснил маме создавшееся положение и мотивы принятого мною решения. Конечно, в моих мотивах было много от подсознательного эгоизма, инстинкта самосохранения. Лишь мама не думала о себе. Она ничем не показала, как ей больно, что я оставляю ее и ухожу, может быть, навсегда. Она только хотела блага мне. Поэтому одобрила мои доводы. Вдруг ей пришла в голову какая-то мысль, она порылась в вещах и вытащила мой старый домашний костюм, который она возила со времени нашего ухода из Харькова в августе 1943 года. Завернула костюм в пакет и дала мне: «Возьми, он может тебе пригодиться».

Затем она взяла в руки икону Спасителя в старом серебряном с позолотой окладе. Эта икона сопровождала маму с дней ее юности на всех извилинах ее жизненного пути с той поры, когда она в 1910 году оставила родную семью и Ставрополье и поехала учиться, сначала в Москву, а оттуда в — Харьков. Я стал на колени, мама благословила меня. Поднявшись, я вышел из палатки и зашагал по дороге в Амлах. На сердце было тяжело.

Весь день в долине Дравы стояла великолепная летняя погода. Светло и солнечно было и теперь, но с горного кряжа на северо-запад от Лиенца переваливались через хребет, контрастируя с радостной голубизной неба, сползали по скатам гор темные клубящиеся тучи. Странное чувство овладело мной. Я остановился и погрозил кулаком тучам, воскликнув: «Даже небо против нас!» Резкий порыв ветра сорвал с моей головы шапку, и она покатилась по земле. Я поднял ее, надел на голову и продолжал свой путь в Амлах.

Как показали события ближайших дней и годы спустя, мой бунт против неба не был мне зачтен, и я благодарю Бога за милость, которую я не заслужил.

И вот, более чем полстолетия после этих событий, я сижу за моим письменным столом в далекой Америке, о которой тогда мне не приходила в голову ни одна мысль, и записываю воспоминания этих незабываемых дней.

Когда я пришел в училище, я не заметил среди юнкеров ни тени паники. Возглавлял училище портупей-юнкер инженерного взвода Михаил Юськин. Мне выделили место в покрытом соломой углу амбара, где расположились и другие юнкера нашей полубатареи.

Довольствие я взял сам себе: на площади перед амбаром была навалена гора консервов, их привезли за день до этого англичане.

В другом амбаре группа юнкеров под водительством знавшего английский язык юнкера Полухина, сына командира артиллерийской полубатареи (эмигранта из Франции), выводила белой краской на черной доске объявление голодовки протеста: «We prefer hunger and death, then to return to USSR».

Затем доски с этой надписью были установлены на окраинах Амлаха у дорог, ведущих на запад и восток — в Лиенц и Шпиталь.

От всего этого времени в мою память врезались лишь два воспоминания. Первое: наблюдение юнкеров о реакции англичан на выставленные черные доски протеста с объявлением голодовки. Одни ругались, но были и такие, которые жестами выказывали сочувствие, и, как нам казалось, ободряли нас.

Эти знаки сочувствия поднимали дух юнкеров, укреплялось убеждение, что, увидев нашу решимость, английское командование откажется от своего намерения выдачи казаков и их семей на расправу большевикам. Бесконечно повторялся довод, что, рассуждая логически и следуя соображениям собственного интереса, капиталистическая Англия не может быть другом коммунистов-большевиков, смертельных врагов капитализма… Так вот мое второе воспоминание связано с тем, что в вопросе наших возможностей побудить британское командование к отмене приказа о репатриации антибольшевиков-казаков я оставался таким же скептиком, каким я был в беседе с моим несчастным дядей-идеалистом.

Не отрицая в принципе пропагандной ценности идеи голодовки, я, весьма сомневаясь в ее успехе, высказал мысль, что с целью сохранения наших физических сил, то ли для оказания возможного сопротивления, то ли для ухода в горы, нам для самих себя не следует принимать наше заявление об отказе от пищи слишком буквально. Ведь англичане первые нарушили данное генералу П.Н. Краснову обещание о невыдаче офицеров советским властям.

Мои соображения были решительно отвергнуты. Я думаю, что несогласившиеся со мной товарищи были по-своему правы: когда люди, борясь за правое дело, считаются с вероятным смертным исходом, им претит лгать.

Юнкер, фамилию его я не помню (кажется, Юхнов, он был учителем до войны), запальчиво возразил мне, что, если мы хотим, чтобы англичане поступили честно с нами, мы должны доказать, что мы честны в своих словах и поступках, и у нас слово не расходится с делом. Голодовка и есть доказательство нашего принципиального отвержения коммунизма.

Он подчеркнул, что премьер-министр Англии — Черчилль, убежденный и последовательный враг большевиков и советской власти еще со времен Гражданской войны в России. Меня он упрекнул в неверии в правоту и моральную силу нашего дела.

Наступили сумерки, стемнело, и мы разошлись по своим местам. Нужно было выспаться и набраться сил. Многие из нас решили отправиться рано утром в лагерь Пеггетц, чтобы поддержать беженцев, которым завтра угрожала насильственная репатриация.

Утро 1-го июня выдалось прохладным и ясным, голубизной сияло небо, на склонах гор не висели больше темные тучи.

Все были на ногах, и несколько групп юнкеров уже ушли в лагерь Пеггетц. Приведя себя в порядок, подтянутые, в форме и погонах, отправились и мы, юнкера-артиллеристы: портупей-юнкер Вячеслав Пилипенко, Саша Фомин (богатырского роста и силы, очень добродушный. В Италии у него была кличка — piccolo bambino — маленький мальчик), Баранников (астраханец, имени его не помню; перед войной был курсантом училища торгового флота и немного говорил по-английски), и я. Никакой подавленности в ожидании предстоящих событий мы не чувствовали. Весь путь от Амлаха в Пеггетц мы прошли, перебрасываясь разными незначительными замечаниями. Молодость и сила брали свое, и страха мы не ощущали.

Через 15–20 минут мы были уже у окраины Тристаха, свернули на дорогу налево, вскоре достигли Дравы, перешли узкий деревянный мостик и через минуту остановились у коричневого барака. Перед нами открылось большое поле, на нем волновалась темная громада одетых в гражданское платье людей. Посреди громады был, по-видимому, возведен помост, потому что над ней возвышались фигуры священников в черных облачениях с хоругвями и большим крестом. Всю эту массу людей охватывала цепь, державших друг друга за руки юнкеров (между прочим, лица юнкеров и британских солдат на картине С.Г. Королькова «Выдача казаков в Лиенце» подлинны. Художник писал их с фотографий, которые представили ему юнкера вместе с фотографиями солдат. Они получили их на память от солдат шотландского батальона, принимавшего участие в выдаче, когда месяцы спустя юнкера, ставшие к тому времени «югославами», устроились на работу в английской части).

Мы, было, шагнули вперед, чтобы присоединиться к юнкерам в цепи, как наше внимание было привлечено движением у главных ворот лагеря, и мы непроизвольно подвинулись к бараку и остановились у входа в него. «Что же, юнкера, вы не идете туда, где все?» — услышали мы за собой голос, который показался нам криком стоявшего видимо за нами в бараке человека, но мы даже не обернулись, чтобы посмотреть, кто он. Наше внимание было полностью приковано к происходящим у ворот событиям.

В лагерь медленно задним ходом въезжали крытые брезентом военные грузовики. Невдалеке от толпы они остановились. Из грузовика выпрыгнули солдаты с длинными белыми палками. Они выстроились у дороги возле грузовиков, офицер отдал какую-то команду. Вслед за этим, несколько солдат побежали и залегли с двумя пулеметами по обе стороны толпы. Остальные солдаты цепочкой направились к ней. Остановились по команде, офицер отсчитал несколько рядов прижавшихся друг к другу людей («словно отсчитывает скот в стаде», — пронеслось у меня в голове) и дал команду.

Солдаты двинулись к толпе, подняли длинные палки и обрушили их на головы и плечи людей. Я не помню, слышал ли я в этот момент крик избиваемых, но нам стало ясно, что все кончено, что выдача состоится, несмотря на все наши протесты и голодовки. Мы повернулись и двинулись вон из лагеря. Вот уже и мост. Тишина отделила нас от лагерного поля, и никто, не будучи там, не мог бы сказать, что всего в нескольких сотнях метров отсюда вооруженные люди в исполнение приказа, избивают безоружных и не способных защищаться людей. Быстрым шагом мы добрались до училища и рассказали, что произошло.

Теперь было ясно, что в Амлахе оставаться нельзя, нужно уходить, на свой риск и страх, небольшими группами или по одиночке. Но куда идти? Карт у нас не было. Сразу же на юго-восток от Амлаха поднимался крутой заросший лесом уступ горы. Конечно, там были тропы. Но куда они идут? На запад, на том берегу Дравы за шоссе была видна австрийская деревня, там люди, они смогут, если помочь, то, по крайней мере, указать путь. Обсудив положение, наша пятерка (пятым к нам присоединился отец Баранникова) решила перебраться ночью через быструю и каменистую, но узкую Драву (мы уже знали, что мост на южной окраине Амлаха охраняется англичанами) и пробраться к населенным пунктам в горах. А затем куда? Назад в Италию? Где-то далеко на запад манила нейтральная Швейцария, которая могла предоставить нам убежище. Но как добраться туда? Сколько времени идти?

Прежде всего, я переоделся в гражданский костюм, затем набил карманы пиджака и брюк английскими галетами, сложил мои военные документы в планшетку, которую я привез с собой из Берлина, и спрятал ее под корнями дерева на берегу протекавшего через местечко ручья.

Сделав все это, я решил попытать счастья среди местных жителей. Еще из дому я возил с собой старое обручальное золотое кольцо и еще какую-то золотую безделушку. С этими ювелирными изделиями в кармане я постучал в один из домов и предложил их домовладельцам, если они согласятся укрыть меня и четырех товарищей от англичан. Однако австрийцы, хотя, очевидно, и сочувствовавшие нам, испугались и отказались от моего предложения. Обескураженный отказом, но, не теряя надежды, я пошел в небольшой парк на берегу Дравы и присел на скамейку возле дороги, ведущей к мосту через реку.

Просидев некоторое время в размышлениях, я увидел идущего в моем направлении австрийца лет 50-ти в коротких кожаных штанах и в шляпе с пером на голове. Я поднялся, пошел ему навстречу и, чтобы завязать разговор, спросил его, охраняется ли мост через Драву? «Утром не охранялся, а сейчас охраняется, и англичане проверяют документы», — ответил он. Затем он бегло оглядел меня в моем коричневом костюме, отлично понял, кто я такой, подумал и спросил: «Хотите, чтобы я вас вывел из Амлаха?» «У меня нет гражданских документов», — ответил я. «Ничего, попробуем. Я буду говорить за вас. Пойдем».

Через несколько минут мы вышли на южную окраину Амлаха и подошли к узкому, как у Тристаха, мосту. Возле моста стоял английский пост из нескольких солдат с тяжелым пулеметом. Высокий англичанин проверил документы австрийца и обратился ко мне. В этот момент, громко говоря на местном диалекте и жестикулируя, вмешался мой спутник. «Он — мой друг. Он — пчеловод», он замахал согнутыми в локтях руками, представляя пчелу, — он забыл свои документы, но он живет в той деревне». Сначала показал пальцем на меня, а потом на деревню по ту сторону Дравы на склоне горы. Я со своей стороны старался убедить англичанина, что я местный житель, подтверждая кивками головы слова моего спутника и произнося немецкие фразы, которые должны были доказать, что я не русский.

Поверил ли англичанин нам или нет, но утвердительно махнул рукой, и мы перешли через мост. На той стороне Дравы, мой спаситель попросил меня при следующей встрече с англичанами молчать, так как мой верхне-немецкий язык слишком отличен от диалекта. Англичане могут это заметить и понять, что я не австриец. Действительно, мы вскоре встретили английский патруль, которому мой спутник сказал, что наши документы уже проверили на мосту (я при этом послушно промолчал) и солдаты отпустили нас с миром.

Второй же, и последний, патруль нас уже ничего не спрашивал. Вслед затем мы вышли на ведущее на юг шоссе, в Италию.

Необыкновенное чувство освобождения охватило меня. Мы шагали по шоссе, над нами бодряще ласково синело небо, уходили вверх зеленые горы. Я рассказал Петеру Делахеру (так звали спасшего меня австрийца) о выдаче казаков в лагере Пеггетц. Но, в общем, он был уже осведомлен.

Между прочим, как мне рассказывали позже, настоятель церкви в Тристахе приказал в знак протеста и солидарности с жертвами выдачи бить в набат в церковные колокола. Глубоко верующим христианином, как я узнал позже, был и Петер Делахер. Свой рассказ я закончил словами: «Сегодня я увидел демократию». Наконец, мы достигли края леса. В него уходила от шоссе широкая тропа, по которой вполне могла проехать запряженная лошадью телега. Петер Делахер остановился и произнес: «Теперь вы пойдете сами по этой тропе, она приведет вас в деревню Бургфриден. Там спросите крестьянина по имени Петер Миллер. Скажите ему, что я послал вас к нему, он возьмет вас на работу.

Я от всего сердца поблагодарил моего спасителя и тут же добавил, что у меня в Амлахе остались товарищи, не может ли он помочь им, как помог мне? «Помогу», — ответил он, — Скажите, к кому мне обратиться?» На листке бумаги из записной книжки Делахера я написал несколько слов на имя Пилипенко и отдал ему. Мы распрощались, и он пошел назад домой, а я направился в горы.

Непередаваемое радостное чувство свободы не оставляло меня, и, чем дальше я углублялся в лес, тем сильнее оно овладевало мною. Примерно через час ходьбы тропа вывела меня из леса. Подо мной открылась долина между двумя цепями гор. Рядом с темной лентой шоссе на юг к итальянской границе тянулась железная дорога. Я оказался на краю горной деревни, и мне сразу сообщили, где живет Петер Миллер. Я увидел большой двухэтажный дом с балконом вдоль всего верхнего этажа с видом на долину. На мой вопрос молодая женщина, которую я встретил во дворе, ответила, что мужа нет дома, но когда он придет с работы, я смогу с ним поговорить. Она ушла в дом, а меня окружили дети крестьянина. Я щедро угощал их галетами, и когда с поля вернулся их отец, у меня нашлись друзья, горячо поддержавшие мою просьбу.

В этот день я стал работником в хозяйстве Петера Миллера. Мне дали комнату на втором этаже с кроватью и большой периной. Из мебели был стул и простой комод. Одна дверь выходила на балкон, с которого ранним утром я мог наблюдать великолепный альпийский восход солнца.

Петер Миллер был зажиточный и уважаемый односельчанами крестьянин. Семья его состояла из жены и двух малолетних сыновей. С ними в большом доме жил поляк лет 18-ти, два немецких моряка, бежавших из плена от итальянских партизан (один был боцман, другой — унтер-офицер) и тихая, редко смеявшаяся молодая женщина с ребенком, жена офицера, о судьбе которого она ничего не знала. По утрам мы все собирались за столом в просторной и светлой кухне. Хозяин, сидевший на главном месте, читал общую молитву, мы плотно завтракали и расходились на работу. Полдничали мы в поле, еду приносили дети или жена хозяина. Ужинали вечером, начинали молитвой, затем следовала обильная крестьянская пища. Кто много работает, тому нужно много есть.

Так прошло дня два, и к нам присоединились еще два юнкера: Володя Король, эмигрант из Польши и другой Володя — из Советского Союза, но фамилию его я забыл. Их тоже спас Петер Делахер, предварительно укрыв в своем доме. Но из моих товарищей, с которыми я ходил в Пегтетц, никто не явился. Позже я только встретил в Зальцбурге в американской зоне Баранниковых (отца и сына). На их вопрос, куда я делся после возвращения из Пеггетца, я рассказал им все, упомянув о записке Пилипенко, которую я передал через Делахера.

«Помню, — сказал бывший юнкер, — К нам в училище приходил какой-то австриец и спросил юнкера Дручинина, может ли он видеть Пилипенко, к которому у него есть личная записка. Но Пилипенко уже не было с нами, и австриец ушел». Баранников рассказал, что случилось с Пилипенко. В Казачьем Стане он был не один, с ним была мать и младший брат. Отец, командир Красной Армии, был расстрелян во время террора тридцатых годов. В то утро, когда мы стояли у входа в барак и были свидетелями начала избиения беженцев солдатами, мать Пилипенко вместе с младшим сыном находилась среди избиваемых. Ударом палки британский солдат расколол матери Пилипенко череп. Другие солдаты подхватили ее, поволокли и бросили кузов грузовика. Сыну ее удалось убежать в Амлах и рассказать о происшедшем старшему брату. Реакция Пилипенко была немедленной и решительной: «Моего отца расстреляли большевики, мать убили англичане. Так пусть меня расстреляют свои, чем убьет эта сволочь!» Сказав это, он ушел в Лиенц и «добровольно» возвратился «на родину». Так сложилась судьба нашего товарища и его семьи, «избравших свободу».

Допустим, он был в военной форме союзником побежденного врага, но причем же здесь ни в чем неповинная мать и ее несовершеннолетний сын?

Между тем, дни нашего пребывания у Петера Миллера текли без особых происшествий. Мы вставали с восходом солнца, завтракали и шли на работу.

Оба Володи и я всегда работали втроем, либо косили траву по склону горы возле дома хозяина (я научился косить австрийской косой с кривой рукоятью) или работали на альпийском лугу (альме). Вечерами собирались опять все вместе за обеденным столом в кухне.

После захода солнца шли спать, так как электричества не было. Как-то мы узнали, что недалеко от нас на хуторе устроился работником один из наших юнкеров, и мы побывали у него в гостях. Внешний мир внизу в долине, угрожающий и непонятный, как бы отвалился и казался далеко от нас. Но, конечно, оторваться от него полностью было нельзя.

Как-то в дом хозяина зашел донской казак с подругой (она была из той же власовской группы пропагандистов, как и моя берлинская знакомая).

Переночевав у нас, на другой день они куда-то ушли. Однажды, когда мы работали в поле, английские солдаты прогнали мимо нас пойманную в горах группу казаков. Среди них было несколько женщин. Один из них, полагая, что мы русские, крикнул нам, чтобы мы были осторожны и не попались в руки англичан, как это случилось с ними. Помню, что мы сначала промолчали, не хотели выдавать себя. Потом другой крикнул еще что-то, и я ответил ему по-украински (как будто англичане могли различать русский и украинский языки), что нас привезли сюда еще во время войны, и мы работаем у крестьянина уже несколько лет.

Во второй половине июня жившие с нами моряки побывали в Лиенце, чтобы зарегистрироваться в лагере военнопленных и оформить свое юридическое состояние. Вернувшись в Бургфриден, они сообщили нам, что англичане все еще разыскивают казаков, и посоветовали не спускаться в долину, пока обстановка не станет более благоприятной.

Вскоре, однако, внешний мир сам проявил к нам административно-статистический интерес. Наш хозяин получил распоряжение австрийских властей в Лиенце подать им список всех иностранцев, занятых в его хозяйстве. Мы должны были заполнить краткие анкеты. Помню, как, отдавая себе отчет в необходимости придумать себе новую биографию, у меня промелькнула мысль придумать для себя другую фамилию. После краткого размышления, я отвергнул эту возможность как унизительную. Как, я сказал себе, моя фамилия ничем не была обесчещена, и мне нечего ее стыдиться. Так я сохранил мое имя и фамилию, но придумал себе другое место рождения: Смоленск. В этом городе я никогда не бывал, но город этот был далек и от Украины, и от казачьих земель, поэтому мне будет легче выдать себя за вывезенного в Германию во время войны «восточного рабочего» и тем самым избежать возвращения в СССР против моей воли. Тогда я еще не знал, что мой расчет был неверен. Ялтинское соглашение предполагало насильственную репатриацию всех «перемещенных лиц», независимо от их участия в войне на стороне Германии в рядах антикоммунистических военных формирований, которые до 1-го сентября 1939 года, т. е. до начала 2-й Мировой Войны, были гражданами СССР. Иными словами, создавая себе новую биографию, я должен был выбрать себе место рождения за пределами Советского Союза.

Впрочем, эти юридические тонкости нам скоро стали известны. Володя Король, решивший пойти на разведку в Амлах и Лиенц, узнал, что лагерь Пеггетц превращен в лагерь «перемещенных лиц» из Югославии. Он побывал и в лагере, и даже встретил там своих старых знакомых. Юридическая фикция «югословенского» (так мы тогда говорили) лагеря возникла, вероятно, более или менее сама по себе, при молчаливом согласии английских военных властей. Настоящих выходцев из Югославии, т. е. сербов, хорватов, словенцев, в это время в Пеггетце вообще не было. Были уцелевшие от выдачи 1-го июня русские эмигранты из Югославии. Одни из них могли быть гражданами Югославии, другие оставались бесподданными. При этом настоящие русские эмигранты, пожалуй, не составляли большинства населения лагеря. Другая часть состояла из граждан Советского Союза, казаков и их семей, которым посчастливилось избежать выдачи. Они также зарегистрировались эмигрантами из Югославии. Разумеется, что у них не было ни документов, ни знания сербского языка, как косвенного подтверждения их эмигрантской «биографии».

Но на первых порах таких документов при регистрации и не требовали, поэтому естественно, что подлинные русские эмигранты представляли перед английским комендантом интересы всех жителей лагеря. Зарегистрировавшись, человек получал статус «перемещенного лица». Ему выдавали документ размера визитной карточки, так называемую DP-Card, на которой стояли имя и фамилия ее обладателя или обладательницы. По существу, карточка не являлась подлинным удостоверением личности, доказывающим непричастность ее владельца советскому гражданству. На ней и было проставлено: NOT A PASS.

Иногда на ней могла быть сделанная выдающим чиновником приписка «югослав», «поляк», «бесподданный». Поэтому для новой послевоенной волны российских беженцев из СССР, военных и гражданских, над головой которых висела угроза насильственной репатриации, обладание такой карточкой было первым шагом в легализации своего положения в западном мире. «Карточка Ди-Пи» создавала иллюзию, пускай относительной, но безопасности. Позже право на статус бесподданного эмигранта приходилось обосновывать подлинными или поддельными документами на репатриационных комиссиях, состоявших из представителей военных властей западных союзников и офицеров советских репатриационных миссий. Услышав от Володи Короля эти одобряющие новости, мы очень обрадовались. В воображении вырисовывалось новое направление, новый активный этап нашей жизни. Обсудив положение, мы решили спуститься с гор в лагерь. Мы сообщили об этом нашему хозяину, он, разумеется, не возражал, но и 100 %-ным оптимистом не был и, прощаясь, подчеркнул, что для нас по-прежнему будет у него место, если нам вновь придется плохо.

Было воскресенье, и мы спускались в долину в самом превосходном состоянии духа. Проходя через Амлах, я извлек из тайника у ручья мои военные документы. Мы скоро добрались до лагеря, и здесь меня ожидало радостное известие. На лагерной улице мы столкнулись с братьями Лукиновыми, юнкерами инженерного взвода училища. Они уже благополучно обосновались в лагере вместе с их мамой, бабушкой и тетей (их отец, кубанский есаул, был выдан вместе с офицерами большевикам 29-го мая). Они же сообщили мне, что вместе с ними в одной и той же комнате поселилась моя мама.

Я устремился в барак, стоявший у большого пролома в заборе. Да, это была она! На ней была все та же истертая зеленая солдатская куртка, в которой я ее видел перед нашим расставанием. Только лицо было более исхудавшим и скорбным. Неудержимая радость струилась из ее глаз: она вновь обрела сына, о судьбе которого она ничего не знала и о сохранении которого она молилась все это время.

Без долгих проволочек у коменданта барака, русского эмигранта, я оформился на жительство в бараке. Регистрация в лагерной администрации должна была состояться на следующий день, в понедельник. Моя мама уже записалась, как проживавшая в сербском городе Ужице русская эмигрантка. Итак, мне больше не нужно было выбирать место рождения. Я уже знал, где я родился.

Я получил место на втором этаже деревянной лагерной кровати. Кроме семьи Лукиных и мамы, в этой комнате жил настоящий эмигрант из Югославии с женой. Теперь вместе со мной в комнате жило 9 человек. Никто не роптал на скученность: «В тесноте, да не в обиде». Оба пришедшие со мной Володи, устроились в бараке напротив, где уже проживали старые знакомые Володи Короля. Мамин путь в Ди-Пи лагерь Пеггетц, как она рассказывала мне в этот день нашей встречи, был отмечен испытаниями, от которых меня уберегла благожелательная судьба.

1-го июня мама тоже пришла из станицы в лагерь протестовать против насильственной выдачи и поддержать единство казачьих беженцев перед лицом общей для всех беды. Пришла она не одна, с ней были ее коллега Прасковья Григорьевна Воскобойник со своей старшей сестрой Ульяной и племянницей Галиной Ивановной, у которой была маленькая дочь Оксана. Познакомился я с ними еще в Италии. Прасковья Григорьевна была врачом в Терско-Ставропольской станице, ее племянница учила детей в станичной школе. С мужем она разошлась и прибыла с Казачьим Станом в Италию вместе с теткой, матерью и дядей — Петром Григорьевичем Воскобойник, который служил в 4-м Терско-Ставропольском полку.

Племянница была молодая и очень красивая женщина с твердым и самостоятельным характером.

Все эти женщины, включая девочку, стояли, прижавшись друг к другу, когда британские солдаты, нанося удары длинными палками, ломились в человеческую массу.

Как вспоминала мама (принимая во внимание душевное состояние рассказчицы в то время, нельзя, разумеется, ручаться за фотографическую точность воспроизводимых подробностей), солдатам удалось вбить клин в толпу. Вслед за тем они попытались погнать отделенную от остальной массы группу людей к стоящим невдалеке грузовикам, но тогда произошло что-то неожиданное… Люди, на которых сыпались палочные удары, с громким криком, словно движимые каким-то могучим инстинктом солидарности, ринулись за отделенной группой. Порыв был настолько силен, что солдаты поспешно выскочили из клина, чтобы не быть сбитыми и раздавленными, и в эту минуту, залегшие по обеим сторонам взволновавшегося человеческого моря пулеметчики, открыли огонь. Вероятно, они стреляли либо поверх голов, либо холостыми патронами, так как ни убитых, ни раненых мама не видела.

Стрельба из пулеметов вызвала панику. И так же инстинктивно, как несколько мгновений до этого, толпа остановилась и затем понеслась, ничего не разбирая, в обратном направлении… Пробежала между крайними бараками, проломила деревянный забор и оказалась в поле. И в этот момент на нее поползли стоявшие в стороне от лагеря танки.

Трудно сказать, что могло произойти в ближайшие секунды. И вот тогда, как гром среди ясного неба, прозвучала громкая и внятная команда: «Ложись! Держитесь друг за друга! Не давайте солдатам оттаскивать соседей! Танки не будут вас давить!»

Люди, как один, исполнили команду, и танки затормозили у края распростертой на земле и тесно прижавшейся друг к другу человеческой массы.

Команду, определившую последующие события этого дня, отдал вахмистр донец Кузьма Полунин, оказавшийся среди беженцев в день выдачи в лагере Пеггетц. Впоследствии, когда обстановка утряслась, и лагерь Пеггетц стал лагерем «перемещенных лиц» из Югославии, Кузьма исполнял в нем должность главного повара лагерной кухни…

Он остался героем в глазах людей, бывших с ним в день выдачи, так как правильно оценил обстановку и возглавил пассивное сопротивление обреченных на выдачу советским властям людей и тем самым сохранил жизнь и свободу многим из них. В обычной повседневной жизни он был, как и большинство людей, обыкновенным человеком. Но в тот незабываемый день он возвысился до уровня героя и подлинного народного вождя.

Кузьма оказался прав в своем расчете: солдаты не пытались выдергивать людей, из лежащей на земле человеческой массы, танкисты не предпринимали угрожающих маневров. Между тем солнце поднималось все выше, становилось все жарче, сдавали силы, не выдерживали напряженные нервы. Несколько женщин потеряли сознание, и англичане предложили перенести их на пригорок, в тень деревьев, но мужья, опасаясь обмана, отказались их отпустить. И вот тогда появилась сестра с Красным Крестом на рукаве. Ей удалось убедить мужей, что их жен не будут выдавать. В результате, женщин нуждавшихся в медицинской помощи, перенесли в тень, и британская медсестра проявила исключительную и трогательную заботу о пострадавших. К сожалению, ни моя мама, ни другие бывшие там беженцы так и не узнали имени и фамилии этой, глубоко-человечной, покоряющей своей добротой англичанки.

К счастью, она не была единственной, кто по-человечески сочувствовал жертвам высокой политики держав-победительниц.

Некоторые танкисты, стоявшие в открытых башнях танков, ободряли беженцев не сдаваться, давая понять, что они останутся на поле только до полудня, а потом вместе с другими солдатами возвратятся в свои части. Слава Богу, человек все еще очень часто бывает лучше своей политической системы, хотя те, кто извлекают максимум преимуществ из систем, не устают убеждать нас в обратном.

Танкисты не обманули. В полдень солдаты ушли восвояси. Пассивное сопротивление увенчалось хотя бы частичным и временным успехом. Измученные люди получили возможность выйти из зоны непосредственной опасности и могли теперь искать выхода из своего положения, следуя весьма несовершенному принципу: «Спасайся, кто может!» Мама и ее четыре спутницы перешли реку, через никем не охраняемый мост. В свою станицу, где можно было бы запастись продуктами питания, они, однако, не вернулись. Сознание сверлила мысль, что нужно как можно скорее скрыться, и они ушли в горы.