2

2

Еще в самом начале войны случай свел Блока в ресторане Царскосельского вокзала с Гумилевым и Ахматовой. Пообедали вместе.

Гумилев, пошедший на войну добровольцем, уже остриженный, в солдатской форме с уланским винтишкетом на гимнастерке, казалось, играл давно отрепетированную роль воина, послушного «зову боевой трубы». И рядом – Блок, ни в чем себе не изменивший, сдержанный, невелеречивый, печальный, не приемлющий ничего показного и крикливого. Легко представить себе всю человеческую несовместимость этих двух поэтов, никогда не понимавших и не принимавших друг друга…

Умонастроение, позиция, поведение Блока были для Гумилева неприемлемы. Однако и он почувствовал, насколько органически Блок был чужд всему, что творилось вокруг него, и когда тот ушел, обронил сокрушенно: «Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это все равно, что жарить соловьев…»

Пока такой угрозы не было: до призыва ратников 1880 года рождения было еще далеко. Можно было отдаться своему делу, – ничего другого Блок и не хотел.

Он много занимался стихами – писал новое, дописывал старое, закончил «Соловьиный сад», возвращался к «Возмездию». Охотно принял предложение собрать и подготовить стихи всеми забытого и так горячо любимого им с юности Аполлона Григорьева.

Он погрузился в эту кропотливую работу, взявшую много сил, но и доставившую много радости («Аполлон Григорьев – начало мыслей», – помечено в записной книжке). Превратился в усердного библиографа, текстолога и комментатора, просиживал целые дни в библиотеке Академии наук, долго писал вступительную статью: «Кажется, никогда не было так трудно и интересно вместе с тем».

Статья, написанная с блеском и полемическим запалом, превратилась в драматическую повесть о мучительно трудной жизни поэта, сгоревшего в огне своих бурных страстей. В ней есть богатый лирический подтекст: Григорьев понят как «наш современник», и за всем, что сказал о нем Блок, явственно сквозит его, Блока, личный духовный опыт.

«Жизнь, пока что, летит и летит, – пишет Блок Любови Дмитриевне в ноябре 1914-го. – Вокруг меня много любви, и даже тень какой-то "славы"».

Известность его, в самом деле, все росла. В годы войны он, бесспорно, занял место первого поэта страны. Именно в это время из самых распространенных газет (главным образом из «Русского слова», тираж которого превышал 650 тысяч) читающая Россия узнала такие важнейшие его вещи, как «Народ и поэт» (пролог «Возмездия»), «Петроградское небо мутилось дождем…», «Грешить бесстыдно, непробудно…», «Два века» (вступление в первую главу «Возмездия»), «О, я хочу безумно жить…», «Земное сердце стынет вновь…», «В огне и холоде тревог…», «Да. Так диктует вдохновенье…», «Коршун». То же «Русское слово» в рождественском номере 1915 года отвело целую полосу под «Соловьиный сад», – случай по тем временам небывалый. Книги Блока (новое трехтомное собрание стихов и «Театр») расходились мгновенно.

Иногда (нечасто и неохотно) появлялся он на эстраде – на литературных вечерах (в пользу раненых или беженцев), собиравших большую аудиторию то в Городской думе, то в Доме Армии и Флота, то в Тенишевском зале

Как заметил один из слушавших его, выступал он всегда «не в лад с другими», да и встречали его не как других. Его, действительно, любили. Ровным, глуховатым голосом, совсем просто читал он – чаще всего из «Куликова поля» («Река раскинулась »), «Осенний день», «Петроградское небо…», «Грешить бесстыдно..», «На железной дороге», «Песню Гаэтана». К аплодисментам был глух, уходил без поклонов, на вызовы не откликался.

Было в этой нараставшей славе немало наносного, вульгарного. Намазанные девочки на Невском, в кошачьих горжетках под горностай, приставали к прохожим: «Я – незнаукомка. Разрешите познаукомиться, я покажу вам очарованную даль.», «Мы – две незнакомки… Хотите, мы устроим вам электрический сон наяву?..» Вертинский, в балахоне Пьеро, с густо замелованным лицом, томно мяукал: «В голубой далекой спаленке твой ребенок опочил…» (С горечью говорил Блок В.И.Качалову: «Если бы все понимали меня так, как вы понимаете, не было бы песенок Вертинского на слова Блока».) В иллюзионах «Паризиана», «Пикадилли», «Сплендид-палас» показывали душераздирающую мелодраму «Не подходите к ней с вопросами…», в заглавии которой, без позволения и ведома Блока, было грубо опошлено одно из самых трагических его стихотворений, а также – сюжеты и мотивы еще некоторых других.

Однако все больше встречалось людей, которые прочитали у Блока другое, понимали действительное его значение, видели, что силой дарования и глубиной раздумий он превосходит всех современных поэтов и встал вровень с великими лириками прошлого. Для них он давно перестал быть «декадентом», а стал просто русским поэтом.

Вот как потом сказал об этом Николай Асеев, – сказал от лица своего поколения, пережившего 1905 год и все, что за ним последовало: «Поколение услышало давно неслышанный чистый человеческий голос, полный бурных страстей, великой любви, огневого гнева ко всему мертвому, внешнему, условному, пустому».

Люди этого поколения верили Блоку, узнавали в его стихах свою боль, свою тревогу, свою надежду, иные – ждали от него подвига.

«Петербург провалился… Есть там только один заложник. Человек – символ страшного мира, точка приложения всей муки его, единственная правда о нем, а может быть, и единственное, мукой купленное, оправдание его – Александр Блок». Так много лег спустя восстанавливала свое чувство «присутствия Блока» погибшая в фашистском застенке героическая мать Мария, в прошлом петербургская поэтесса Елизавета Юрьевна Кузьмина-Караваева, уже тогда погруженная в атмосферу религиозно-нравственных исканий.

В своих воспоминаниях, правдивых и точных, она передала ночной, длинный, доверительный разговор с Блоком у него на Пряжке (дело происходило ранней весной 1916 года):

«Кто вы, Александр Александрович? Если вы позовете, за вами пойдут многие. Но было бы страшной ошибкой думать, что вы вождь. Ничего, ничего у вас нет такого, что бывает у вождя. Почему же пойдут?.. Потому что сейчас в вас как-то – мы все, и вы – символ всей нашей жизни, даже всей России символ. Перед гибелью, перед смертью Россия сосредоточила на вас все свои самые страшные лучи, – и вы за нее, во имя ее, как бы образом ее – сгораете. Что мы можем? Что могу я, любя вас? Потушить – не можем, а если и могли бы, права не имеем: таково ваше высокое избрание – гореть. Ничем, ничем помочь вам нельзя».

Блок будто бы ответил: «Я все принимаю, потому что знаю давно. Только дайте срок…» (У Блока записано: «Разговор все о том же: о пути и о власти (и об «очереди» и «сроке»)».)

Какой знаменательный для того времени разговор! Кузьмина-Караваева, конечно, не имела оснований говорить от лица России, – разве что от лица узкой интеллигентской элиты. Но и она по-своему ощутила надвинувшуюся катастрофу. Она звала Блока на путь христианского служения (это видно и из ее писем к нему). Такой путь для него был закрыт, и он решительно уклонился от разговоров на эту тему. Пусть так, суть дела не в верованиях Кузьминой-Караваевой, но в уверенности ее, что именно Блок стал совестью и голосом целого поколения

Поколение уже прочитало (в конце 1914 года):

Рожденные в года глухие

Пути не помнят своего.

Мы – дети страшных лет России —

Забыть не в силах ничего, —

и восприняло это как сказанное за всех и за каждого. Пророческий пафос поэта, его страсть и тревога с необыкновенной силой действовали на наиболее чутких современников. Было в стихах Блока что-то такое влекущее и колдовское, а вместе с тем говорившее о самом важном, самом насущном, что заставляло тянуться к нему самых разных людей (не только религиозных искательниц или восторженных барышень, конечно).

В дом на Пряжке приходили за советом и поддержкой молодые поэты, чтобы выслушать слово правды, иногда горькой, но всегда прямой.

Девятого марта 1915 года робко, с черного хода, с деревенским сундучком за спиной, пришел сюда золотоголовый рязанский паренек – и ушел отсюда прямо в большую русскую поэзию.

Не случайно же Есенин пришел не к кому-нибудь, а именно к Блоку: «Я уже знал, что он хороший и добрый, когда прочитал стихи о Прекрасной Даме…»

Со слов Есенина мы знаем, что Блок предупреждал его об опасности хождения по литературным салонам (куда юного самородка всячески завлекали), советовал ему оставаться самим собой и углубленно работать. Есенин принял советы близко к сердцу. Он уговаривал одного из своих новоявленных друзей: «Ну, запрись ты хоть на время от баб. Ты сиди, сиди, как Блок сидит…»

Александр Блок – Сергею Есенину (22 апреля 1915 года): Трудно загадывать вперед, и мне даже думать о Вашем трудно, такие мы с Вами разные; только все-таки я думаю, что путь Вам, может быть, предстоит не короткий, и, чтобы с него не сбиться, надо не торопиться, не нервничать. За каждый шаг свой рано или поздно придется дать ответ, а шагать теперь трудно, в литературе, пожалуй, всего труднее. Я все это не для прописи Вам хочу сказать, а от души; сам знаю, как трудно ходить, чтобы ветер не унес и чтобы болото не затянуло».

В мае 1915-го вышла в свет небольшая блоковская книжка «Стихи о России», изданная журналом «Отечество» большим по тому времени тиражом в пользу раненых. Посылая книжку матери, Блок счел нужным подчеркнуть: «Все – не заказное».

Книжка имела шумный успех. Даже в «Аполлоне» ее оценили, как литературное событие: «Мы и не подозревали, что на серой бумаге, в грошовом издании, нас ожидает книга из числа тех, которые сами собой заучиваются наизусть, чьими страницами можно дышать, как воздухом… Для тех, кто не разучился еще отличать поэзию от Игоря Северянина, «Стихи о России» – редкий и чудесный подарок».

По этой книжке молодая Россия подчас впервые узнавала Блока. Вот свидетельство одного из читателей – тем более ценное, что этот молодой человек спустя несколько лет с головой ушел в дело пролетарской революции и стал одним из зачинателей советской литературы. «Чего только не было в этой тоненькой книжечке! – говорит Юрий Либединский. – Она предсказывала России «праздник радостный, праздник великий»… Она гневно и беспощадно обличала и отрицала… По-иному перечитал я после этой маленькой книжечки прозу Чехова и Горького».

Кстати сказать, известно, что «Стихи о России» лежали на столе у Горького, и он нередко открывал книжку в пылу беседы.

В годы войны наметилось наконец внутреннее сближение двух писателей, таких разных почти во всем, но и родственных в чем-то, пожалуй, в самом существенном.

На Блока произвело сильнейшее впечатление горьковское «Детство», печатавшееся в «Русском слове» в 1913 – 1914 годах и отдельно изданное в 1915-м. Прочитав повесть, он решил, что идеальным собирательным образом России должна служить вовсе не знаменитая «бабушка» в гончаровском «Обрыве», а бабушка Горького. (Заметим, что Горький хотел было назвать свою повесть не «Детство», а «Бабушка».) Литератор П.Сухотин вспоминал в письме к Горькому: «Блок был так увлечен бабушкой, что носил по знакомым вашу книгу и читал любимые места. Однажды он зашел ко мне в гостиницу, положил на стол «Детство», погладил и поласкал обложку… и сказал: "Теперь для меня ясна вся фальшь гончаровского «Обрыва». Вот где настоящая бабушка – Россия!"»

Вскоре Блок был привлечен к активному участию в издававшихся по инициативе и под редакцией Горького сборниках армянских, латышских и финских поэтов. Несколько выполненных Блоком переводов были предварительно опубликованы в горьковской «Летописи». Это был единственный в ту пору легальный орган, открыто выступавший против империалистической войны.

Участие Блока в «Летописи» немедленно вызвало взрыв негодования в среде шовинистически настроенных литераторов. Анастасия Чеботаревская (жена и сотрудница Федора Сологуба) написала Блоку: «С удивлением увидели мы сегодня на обложке гадкого горьковского журнала Ваше имя… Ведь это журнал, щеголяющий своим грубым и безответственным невежеством и оклеветыванием искусства, мечты, интуиции, творчества, всего того, что нам дорого».

Блок ответил: «Журнал Горького не производит на меня гадкого впечатления. Я склонен относиться к нему очень серьезно. Вовсе не все мне там враждебно, а то, что враждебно, стоящее и сильное».

Чеботаревская разразилась еще более негодующим письмом, наполненным грубой бранью по адресу Горького. На письме есть помета Блока: «Нельзя так говорить об авторе «Фомы Гордеева», «Троих», «На дне» – недостойно. Не отвечу».

Этот обмен письмами достаточно ясно характеризует общественно-литературную позицию Блока в годы войны. Еще больше говорит о черте, отделившей его от буржуазной литературной среды, следующий эпизод.

В 1916 году на средства крупных банков (отваливших на это дело пять миллионов) и при закулисном участии департамента полиции, в целях пропаганды войны и борьбы с революционным брожением, возникла большая газета «Русская воля». Редактировать отдел литературы и искусства пошел (за громадные деньги) Леонид Андреев. Он разослал приглашения всем самым видным писателям, заверяя, что газета – свободная, независимая и «прогрессивного направления», и соблазняя повышенными гонорарами. Охотно и горячо откликнулись Бунин, Куприн, Амфитеатров, Сергеев-Ценский и многие другие. Отказы были единичны: Горький, Короленко, Блок.

… И вдруг во все более сгущающейся тьме, в которой все вызывало только скуку, злобу и отвращение, вспыхнул светлый луч. Появилась надежда, что сбудется одна заветная мечта.

В феврале 1916 года пришла телеграмма от В.И.Немировича-Данченки: Художественный театр «хочет работать» над «Розой и Крестом». В начале марта Немирович побывал в Петрограде, встретился с Блоком, поделился с ним своим планом постановки. Блок загорелся, еще раз «проверил» свое любимое создание и нашел все верным.

В конце марта он приехал в Москву, читал и объяснял пьесу актерам, увлеченно обсуждал детали будущего спектакля с Немировичем и Станиславским. Ему понравилась атмосфера: «Я никогда, ни в одном театре не видел такой работы, актеры приходят как на праздник».

Шла бурная московская весна, по переулочкам шумели ручьи, на глазах молодели древние церквушки. Блок много гулял с обаятельно-шаловливой Ольгой Гзовской, растолковывал ей, как надо играть Изору – «земную, страстную, смуглую»…

На затянувшейся до утра вечеринке у В.И.Качалова (с которым он особенно сблизился) Блок упоенно слушал Фаину Шевченко, мастерски исполнявшую настоящие цыганские романсы под гитару Григория Хмары.

«Что? же делать, если обманула та мечта, как всякая мечта?..» Забегая вперед, скажу, что история непомерно затянувшейся, но так и не осуществленной постановки «Розы и Креста» в Художественном театре – печальная страница и в биографии поэта, и в хронике театра.

Театр хотел обрести новые пути, оторваться от изжившего себя бытовизма, и в этом смысле возлагал на романтическую драму Блока большие надежды. Но дело с самого начала не заладилось. Многократно менялся состав исполнителей, изобретались и тут же отвергались приемы оформления, долго искали композитора.

Сама художественная ткань «Розы и Креста» с ее тонкой, играющей всеми своими оттенками музыкой стиха оказалась театру не по зубам. Стихов здесь не понимали и читать их не умели.

В конце концов Блок еще раз убедился, что Станиславскому пьеса его «совершенно непонятна и не нужна». Да тот и сам не скрывал этого. Немирович, напротив, уверял, что ему все понятно и близко, но это было самообманом. В.И.Качалов записал в дневнике: «До ужаса Немирович закрыт для поэзии».

С марта 1916 года по декабрь 1918-го было проведено около двухсот репетиций, премьера назначалась и откладывалась – и кончилось все ничем.

… Вернемся назад. Блок приехал из Москвы обнадеженный, уверенный, что судьба «Розы и Креста» решена. Однако в пасхальную ночь записано: «Как подумаешь обо всем, что происходит и со всеми и со мной, можно сойти с ума».

Как обычно, он пошел к Исаакиевскому собору. Народу мало, вдвое меньше, чем прежде, иллюминации почти нет, торжественности уже никакой. На скале Медного всадника хулиганят мальчишки, сидят на змее, курят под животом коня, виснут на его хвосте.

«Полное разложение. Петербургу – finis».