2

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

2

Блок уже привыкал к одиночеству. Матери давно не было рядом: с осени 1907 года она жила в Ревеле, где Франц Феликсович командовал Онежским пехотным полком. Жилось ей там скверно, приходилось играть роль «командирши», а она этого не хотела и не умела. Всегдашняя нервозность ее предельно обострилась. Она страшно тосковала без сына и заражала его своей тоской в беспросветно мрачных письмах. Он отвечал: «Очень тебе сочувствую, также и потому, что самому мне жить нестерпимо трудно… Такое холодное одиночество – шляешься по кабакам и пьешь».

Пил он все больше. Мать, конечно, беспокоилась и выговаривала ему. Он ее успокаивал: «Главное, что это не надрывает меня. Моя жизнь катится своим чередом, мимо порочных и забавных сновидений, грузными волнами. Я работаю, брожу, думаю. Надоело жить одному… Отчего не напиться иногда, когда жизнь так сложилась… И потом —

Друзья! Не все ль одно и то же

Забыться вольною мечтой

В нарядном зале, в модной ложе,

Или в кибитке кочевой?»

Пушкинская строфа приведена (не совсем точно) к месту и случаю, хотя, бесспорно, есть громадная разница между легким, веселым чувством Пушкина и мучительно-трагическими страстями Блока.

… Летние письма Блока к Любови Дмитриевне удивительны. Он пишет о самом дорогом и заветном. Душевная боль, глухое отчаянье, робкая надежда, бесконечная любовь, благородство, уступчивость, суровая строгость – все есть в этих обжигающих письмах.

Не нужно их ни пересказывать, ни комментировать. Они сами говорят за себя, равно как и письма Любови Дмитриевны. Лучше всего просто вслушаться в драматический диалог, что шел на расстоянии тысячи верст, между Шахматовом и Кавказом, между людьми, из которых каждый был несчастен по-своему.

Из Грозного. Милый мой, мне сейчас показалось, что ты думаешь обо мне, и мне стало очень грустно и за тебя и за себя, за все… Живу на свой страх, все беру, что идет мне навстречу, и знаю, знаю, что дорого заплачу болью и страданием за каждое свободное движение, за дерзость… К тебе у меня трепетное отношение, опускаю глаза в душе перед тобой.

Из Шахматова. Странно, ты пишешь, что тебе показалось, что я думаю о тебе. Я думаю каждый день – в Петербурге и здесь. Странно жить здесь без тебя в пустом доме… Очень часто я хочу писать тебе. Но ты так далеко, и я многого не могу понять в твоем письме. Что значит, что ты все лето будешь одна?

(К письму приложены только что написанные стихи «Река раскинулась…». Черновой набросок наглядно показывает, как в блоковскую думу о России вплетается личная тема опустевшего дома:

И вечно – бой! И вечно будет сниться

Наш мирный дом.

Но – где же он? Подруга! Чаровница!

Мы не дойдем?)

Из Боржома. Как же? Как же? Что же все это такое?.. Не знаю, можем ли мы быть вместе опять теперь и когда это будет, но люблю тебя, и ты единственная моя надежда, и на краю света не уйти мне от тебя.

Из Шахматова. До сих пор я не могу определить, должен ли я жить один; я теперь переживаю эту одинокую жизнь и знаю, что она очень хороша, но бесплодна, бесплодна – другого слова не придумаешь. Может быть, нам нужно временами жить вместе. Теперь мне часто кажется, что мы можем жить вместе всегда, но – не знаю… Может быть, ты заметила, что я давно уже не умею писать тебе. Мое отношение к тебе уже не требует никаких слов…

Из Боржома. Начинает бродить мысль, что вдруг теперь ты не захочешь меня принять, ты презираешь или полюбил кого-нибудь. Боже мой, боже мой!

Из Шахматова. Я никого не люблю, кроме тебя… Отчего в твоих письмах есть что-то тревожащее меня, как будто – легкомысленное? Или ты просто не умеешь писать?

Из Боржома. Люблю тебя одного в целом мире. Часто падаю на кровать и горько плачу: что я с собой сделала!.. Быть с тобой хочу больше всего на свете… Но сколько муки я себе приготовила своим безумием, боже мой!.. В душе моей растет какое-то громадное благословение тебе и всему Шахматову, всем вам… Господь с тобой, целую твои руки, целую тебя, мой милый, мой ненаглядный.

Из Шахматова. Эти дни хожу и думаю. Все – безумие, глупости, обман, наваждение. Мы должны жить вместе и будем… Все, что касается тебя, для меня всего важнее.

Из Боржома. Может быть, приеду в Петербург, когда ты будешь там, это мне будет легче, а то мучительно стыдно Шахматова, нашего дома и сада, пока я не очистила свою душу совсем от всего, чего так мучительно стыдно… Я теперь хочу быть с тобой всегда, не расставаться… И сама я в горьком, горьком опыте становлюсь лучше, я знаю – не буду тебя шокировать, так бережно буду нести нашу жизнь…

Из Шахматова. Что за охота проваливаться где-то на краю света с третьестепенной труппой? Не люблю я таких актеров, ох, как не люблю, заодно с Гете и Ибсеном… Почему ты пишешь, что приготовила себе мучение? Меня очень тревожит это; и мне не нравится то, что ты сомневаешься в том, как я тебя встречу… Мне во многих делах очень надо твоего участия. Стихи в тетради давно не переписывались твоей рукой. Давно я не прочел тебе ничего. Давно чужие люди зашаркали нашу квартиру… То, что я пишу, я могу написать и сказать только тебе. Многого из этого я как-то не говорю даже маме. А если ты не поймешь, то и бог с ним – пойду дальше так… Из твоих писем я понял, что ты способна бросить сцену. Я уверен, что, если нет настоящего большого таланта, это необходимо сделать. Хуже актерского «быта» мало на свете ям.

(Далее – еще несколько его тревожных писем и телеграмм.)

Из Боржома. Милый, не пишу тебе вот уже сколько времени. Это потому, что опять захватила волна моего сумасшествия. Я чувствую себя актрисой, и это меня сбивает, закруживает. Не пишу тебе, потому что не знаю, не понимаю, как совместить мои мечты о жизни с тобой с моей верой в себя как в актрису… Есть у меня «флирт» с милым мальчиком… это легко и не важно, может оборваться когда угодно. Но я целуюсь с ним… Верь только в меня, не беспокойся о случайных моих выходках, я верю в себя и тебя.

Из Петербурга, Какое мрачное для меня письмо. Все то, о чем я думаю, оно подтвердило!.. Целый день я ехал по сияющим полям между Шахматовым, Рогачевым и Бобловым. Только недавно. В лесу между Покровским и Ивлевым были все те же тонкие папоротники, сияли стоячие воды, цвели луга. И бесконечная даль, и шоссейная дорога, и все те же несбыточные, щемящие душу повороты дороги, где я был всегда один и в союзе с Великим, и тогда, когда ты не знала меня, и когда узнала, и теперь опять, когда забываешь. А то – все по-прежнему и все ту же глубокую тайну, мне одному ведомую, я ношу в себе – один. Никто в мире о ней не знает. Не хочешь знать и ты. Но без тебя я не узнал бы этой тайны. И, значит, к тебе относил я слова: «За все, за все тебя благодарю я…», как, может быть, все, что я писал, думал, чем жил, от чего так устала душа, – относилось к тебе. Пойми же, с каким чувством я посылаю тебе это письмо. Чувствовать я еще не совсем разучился.

Точка апогея – потрясающее письмо от 23 июля, в котором личная драма сливается с отчаяньем перед мертвым ужасом реакции. Блок молит и зовет. «Положительно не за что ухватиться на свете; единственное, что представляется мне спасительным, – это твое присутствие, и то только при тех условиях, которые вряд ли возможны сейчас… Пойми, что мне, помимо тебя, решительно негде найти точку опоры, потому что мамина любовь ко мне беспокойна, да я и не могу питаться одной только материнской любовью. Мне надо, чтобы около меня был живой и молодой человек, женщина с деятельной любовью… Едва ли в России были времена хуже этого. Я устал бессильно проклинать, мне надо, чтобы человек дохнул на меня жизнью, а не только разговорами, похвалами, плевками и предательством, как это все время делается вокруг меня. Может быть, таков и я сам – тем больше я втайне ненавижу окружающих: ведь они же старательно культивировали те злые семена, которые могли бы и не возрасти в моей душе столь пышно. От иронии, лирики, фантастики, ложных надежд и обещаний можно и с ума сойти. – Но неужели же и ты такова? Посмотри, какое запустение и мрак кругом!.. Помоги мне, если можешь».

Строго и беспощадно судил Блок свою Любу, но не щадил и самого себя. «Мне казалось всегда, что ты – женщина с высокой душой, не способная опуститься туда, куда я опустился».

Ломка нормальных семейных отношений, которая в его кругу пышно и кощунственно называлась «революцией быта» и в которой он сам был повинен, теперь для него «кромешная тьма». Теперь, уйдя из «очарованного круга», он смотрит на вещи прямо и все называет своим именем.

Жизнь переучивала, опровергала декадентскую ложь, заставляла учиться на собственных ошибках. Меняется само представление о том, что такое личная свобода. Блок не только ставит в иронические кавычки расхожую декадентскую формулу «свобода от всего рабского», но и сопровождает ее вопросом: «и от всего свободного?» (то есть истинного, безусловного, человеческого).

Признаки такого духовного нигилизма он видел в безалаберщине и смешной претенциозности маленьких актеров, рядившихся в сверхчеловеков, которым, дескать, все дозволено. Паж Дагоберт (а о нем Любовь Дмитриевна рассказала) для него не обольститель с повадками молодого хищника, а просто «актеришка», «хулиган из Тьмутаракани», развязный лицедей, у которого за душой – ничего человеческого.

…Переписка продолжалась. Он терзается неведением, торопит ее возвращение, она нужна ему – даже если в ней что-то и отошло невозвратно. А в ответ – все то же: лепет о своем призвании, «сумасшествии» или «апатии», о спектаклях, ролях, актерах, и те же темные намеки, и те же, невнятные взыванья: «Саша, поддержи меня… Я на опасном перепутье… Саша, помоги».

Он даже готов отказаться от упреков («…все это от боли»). Занимается домостроительством в петербургской квартире – ломает стену, устраивает для нее большую, красивую комнату.

Как всегда, у него резкие перепады упадка и подъема. Только что он написал матери: «Все опостылело, смертная тоска», и вдруг: «Чувствую себя опять здоровым и бодрым». В самом деле, получалось, как он доказывал: чем хуже складывалась личная жизнь, тем лучше творилось. В тяжелейшем для него июле пошли стихи – и какие! «За гробом», «Мэри», «Друзьям», «Поэты», «Она, как прежде захотела…»

«Нам необходимо жить вместе и говорить много, помогать друг другу, – в который раз убеждает Блок Любовь Дмитриевну. – Никто, кроме тебя, не поможет мне ни в жизни, ни в творчестве». Это из письма от 2 августа. А накануне было написано:

Когда замрут отчаянье и злоба,

Нисходит сон. И крепко спим мы оба

На разных полюсах земли.

Ты обо мне, быть может, грезишь в эти

Часы. Идут часы походкою столетий,

И сны встают в земной дали.

И вижу в снах твой образ, твой прекрасный,

Каким он был до ночи злой и страстной,

Каким являлся мне. Смотри:

Все та же ты, какой цвела когда-то

Там, над горой туманной и зубчатой,

В лучах немеркнущей зари.

Все та же ты… В черновике эти стихи тесно связаны со знаменитым «О доблестях, о подвигах, о славе…», которое было обработано позже, в декабре. В окончательной его редакции прозвучала тема забвения: «Ты отдала свою судьбу другому, и я забыл прекрасное лицо», но ее заглушает мощная и щемящая музыка бесконечной, жертвенной любви, немеркнущей памяти и неизбывной боли об утраченном счастье. Все богочеловеческое и сверхчеловеческое отошло, осталось просто человеческое.

Не знаю, где приют своей гордыне

Ты, милая, ты, нежная, нашла…

Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий,

В котором ты в сырую ночь ушла…

Уж не мечтать о нежности, о славе,

Все миновалось, молодость прошла!

Твое лицо в его простой оправе

Своей рукой убрал я со стола.

Какими-то сложными ассоциациями с темой ушедшей молодости связан и занимавший в то время Блока замысел новой лирической драмы об «умирающем театре». В очень беглом наброске одной сцены фигурирует старик актер в гриме Гамлета. Он дремлет, просыпается: «Молодость прошла».