Две поездки в тыл

Две поездки в тыл

После выполнения боевого задания не вернулся на базу экипаж Феди Локтионова. Что с ребятами, где они сейчас? Гадай не гадай, а причина может быть только одна: сбили над целью. И подбитый самолет или сгорел в воздухе, или же произвел где-нибудь вынужденную посадку… Вот уж много дней мы напрасно ждем хоть какую-нибудь весточку об экипаже. На душе скребут кошки, особенно когда заходишь в общежитие. Пустуют сразу восемь кроватей, у каждой — знакомые до мелочей личные вещи их владельцев. И кто знает, вернутся ли они сюда когда-нибудь? Давно уже среди нас не слышно смеха, веселых шуток, забавных историй, которые мастерски умел рассказывать Федя Локтионов.

У меня не было, пожалуй, в эскадрилье друга ближе Феди, нас с ним многое роднило. То, что мы оба тезки, оба капитаны, оба командиры отряда тяжелых кораблей, оба не раз вместе летали на боевое задание и переживали одинаково, видя друг друга в ослепительных лучах прожекторов, и оба, наконец, были холостяками. Наши койки стояли рядом, и мы часто вполголоса разговаривали по вечерам или же сражались в шахматы. Я временами подтрунивал над Федей, заядлым курильщиком, но честно отдавал ему положенные мне папиросы. Вот и сейчас тумбочка полна курева, яркие пачки «Казбек» поджидают своего хозяина, а Феди все нет и нет. Все в эскадрильи переживали за экипаж Локтионова, а для меня это было горе вдвойне: в этот раз вместе с Федей полетел штурманом Евгений Иванович Сырица.

В обычные дни как-то не очень задумываешься, что из себя представляет тот или иной человек, сколько в нем заложено хорошего. Больше обращаешь внимание на недостатки, делаешь замечания по службе — даже тогда, когда можно бы и воздержаться! А вот когда человека, близкого друга, нет рядом — он раскрывается вдруг перед тобой во всей своей душевной красоте. Остро вспоминаешь все до мелочей, перед глазами проходит долгая совместная работа, сложные боевые вылеты. Отдельные эпизоды, принесшие когда-то немало горьких минут, вызывает невольную улыбку. Я, например, как сейчас вижу Сырицу на стадионе ростовского авиагородка, во время футбольного матча. Его тогда в такой восторг привел виртуозный бросок вратаря Гастелло, что от избытка чувств он начал колотить пилоткой по голове сидящего впереди болельщика. Им, к нашему ужасу, оказался начальник связи эскадрильи капитан Зыбенко. И вот Евгения Ивановича нет…

И все-таки мы не теряли надежды. Мы ждали. И воевали еще ожесточенней, мы должны были теперь мстить немцам и за себя, и за пропавших без вести товарищей. В последнее время мы работали с площадки Любница. Единственное ее преимущество было в том, что она находилась всего в десяти километрах от линии фронта, можно было увеличить количество боевых вылетов. Во всех же остальных отношениях Любница очень мало подходила для наших тяжелых ночных кораблей. Это самое обычное колхозное поле. Кругом — незамысловатые заросли кустарников, бесконечный лесной массив и никаких характерных ориентиров. Особенно трудно было производить взлет — глубокий снег, какие-то бугры. Самолеты долго бежали по рыхлому снегу, с трудом развивали скорость для отрыва от земли. Приходилось глядеть в оба, чуть зазеваешься — и наскочишь на дерево или же очутишься в кювете. Впрочем, не намного легче было выполнять и посадку. С воздуха еле-еле просматривался посадочный знак «Т». Этому «Т», конечно, было далеко до нормального посадочного знака, он обозначался лишь пятью тусклыми фонарями «летучая мышь». И только мы, любницкие летчики, знали, что эта за мерцающие слабые огоньки. Да и вообще, светом нас не баловали. Посадка требовала большого мастерства, максимума внимания и напряжения.

И как все летчики ни старались, а командир корабля лейтенант Драпиковский наехал-таки однажды на глубокий снег, поставил машину на нос. Экипаж остался цел и невредим, а вот носовую часть самолета подмяло до самой кабины летчика. Нужно было срочно, пока не рассвело, убрать поврежденный самолет в лес и замаскировать его ветками. Рано утром все экипажи улетели на основную базу, в том числе и Драпиковский на моей «Голубой двойке», а я с его экипажем остался, чтобы как-то подлатать «пострадавшего» и тоже потом перегнать его на базу. А там уж его фундаментально отремонтируют. Сколько мы ни ломали голову вместе с инженером эскадрильи Андреем Ивановичем Тружениковым, но так ничего не смогли придумать, кроме как полностью отсоединить нос самолета — штурманскую кабину от фюзеляжа. Открытое место залатали листовым железом. Получился какой-то обрубок самолета. В кабине летчика не было приборной доски, ноги при нажатии на педали доставали до самого железа. Но следовало срочно убираться отсюда восвояси, каждый лишний час пребывания на виду у немцев был не в нашу пользу. Когда я сел за штурвал, почувствовал себя как-то непривычно и неуверенно. Чуть вытянешь голову из-за разбитого козырька — и под самым носом видишь землю. Моторы уже опробованы, можно и взлетать. Но боязно: черт его знает, как поведет себя в воздухе этот куцый обрубок, да и выдержит ли при взлете напора встречного ветра залатанное место?

Как бы то ни было, взлетели мы нормально. Я осторожно развернул самолет на малой высоте и на бреющем полете пошел домой, к себе на основную базу. Старались прижиматься как можно ближе к земле, а то еще обстреляют свои же, приняв наш корабль за чужой, за самолет неизвестной немецкой конструкции. А темный густой лесной фон помогал нам избегать нежелательных встреч с немецкими «мессерами». Но все же стрелки стояли в полной готовности у своих пулеметов. Летчик Шашков не переставал удивляться: летим! Летим, хотя у нас самолет без штурманской кабины и один прибор скорости на двоих. А штурман, если ему надо было сообщить об изменении курса, открывал дверь кабины бортового техника, где он устроился, и показывал рукой вправо или влево. Так, призвав на помощь всю свою изобретательность, мы все-таки добрались до дома. Когда зашли на посадку, на аэродром высыпал чуть ли не весь городок. Люди стояли, задрав вверх головы, и гадали, что же это за самолет?

Но увы, оказалось, что и на базе тоже ничем нельзя помочь злополучной машине. Требовалась новая штурманская кабина с многочисленной аппаратурой и сложным приборным хозяйством, а ее не было. Куда только мы ни обращались, вплоть до военных заводов, всюду получали отказ: ТБ-3 уже были сняты с производства, промышленность выпускала теперь другие, более совершенные марки машин. Но мы не теряли надежды, посылали новые и новые запросы. Летчик Большаков, прибывший к нам из школы штурманов, вспомнил: у них там на учебном полигоне, вроде, стоял списанный самолет с неповрежденной носовой частью, да и вообще, утверждал он, там легче найти нужную нам кабину.

Командир эскадрильи майор Родионов решил послать туда меня, как «уже имеющего опыт» летать на таком необычном самолете. В штурманы мне дали стажера Бакулина, только-только начинающего свою летную биографию. Что же, решение правильное: опытные штурманы нужны здесь, на фронте. И вот я с экипажем Драпиковского (сам он временно остался за командира «Голубой двойки») вылетел на ремонт.

Добрались туда благополучно — маршрут знакомый, не раз приходилось бывать в этом районе, да и вести самолет днем куда легче, чем ночью. А тут всех нас чуть не арестовали — как, мол, посмели лететь на самолете, который держится в воздухе на одном честном слове?.. Забрали у нас все документы и дали команду не заправлять машину бензином до выяснения всех обстоятельств такого рискованного полета. Мы в это время тоже не теряли времени даром — облазили с борттехником Дорофеевым весь городок, но ничего утешительного для себя не узнали. Здесь, судя по всему, тоже ничего не выйдет с ремонтом. Решили перебраться куда-нибудь поближе к Москве, там все-таки есть мастерские, да в случае чего и с самой столицей оттуда легче связаться. Но, когда я заикнулся об этом, никто в гарнизоне даже слушать не захотел нас, все ссылались один на другого: кому охота на свой страх и риск выпускать в воздух неисправный самолет? Наконец, после упорных «боев» с диспетчером, после бесчисленных звонков по разным концам нам все-таки дали разрешение на вылет. Против ожидания, на аэродроме в Москве, когда я заходил на посадку, никто даже не обратил на нас внимания: решили, видно, что какой-нибудь летчик-испытатель обкатывает новый самолет. Зато когда сели, заставили зарулить наш самолет в самый дальний угол аэродрома. Конечно, было немного обидно, ну да, в конце концов, главное для нас — отремонтировать скорее корабль. С утра решили с борттехником добраться до полигона — еще в воздухе мы высмотрели там какой-то явно негодный ТБ-3, служащий мишенью. Облазили по весенней распутице весь лес, вымокли с ног до головы и, наконец, добрались до самолета. Нда-а, о ремонте и восстановлении его штурманской кабины нечего было и думать, машина поломана донельзя, вся изрешечена пулями и снарядами. Домой мы вернулись только к вечеру — усталые, мокрые, все в грязи и злые на весь белый свет: впустую потеряли целый драгоценный день.

Утром на электричке выехали в Главный штаб управления. В бюро пропусков застали уйму народу, у всех, конечно, срочные дела, в общем, нам нечего было и мечтать попасть сегодня на прием. Но, видно, кто-то из нас родился под счастливой звездой: когда мы, потеряв уже всякую надежду, начали строить планы на завтрашний день, я случайно натолкнулся на одного знакомого инженера, полковника Воробьева, с которым как-то вместе были в доме отдыха. Пробыл я в этом доме отдыха всего несколько дней (попал туда из госпиталя, когда отморозил ноги), но мы успели тогда сдружиться, не раз вместе рыбачили. Воробьев был веселым, жизнерадостным, а главное, умным и душевным человеком. И теперь я сходу выложил ему все наши беды. Воробьев прямо тут же оформил нам документы. Словом, повезло нам очень здорово. Я глазам своим не верил — как это он так быстро сумел помочь мне. А он улыбается:

— Я ведь работаю в этом отделе. Так или иначе вы обратились бы ко мне, не сегодня, так завтра. Вот я и решил опередить события, сэкономить время себе и вам. Только уговор: первые бомбы по врагу на отремонтированном самолете вы посвятите нам…

Не зря, видно, говорят: человек никогда не бывает довольным. На руках у меня ценнейший документ с прямым приказанием отремонтировать самолет, лети туда, куда приказано. Так нет же, пытаются прозондировать обстановку здесь же, — нельзя ли, мол, прямо тут все это сделать: а то ведь лететь часов шесть, а нам надо скорей на фронт. Но в тот разговор ни к чему хорошему не привел, наоборот, кое-кто даже стал обвинять меня в трусости, в том, что я чуть ли не отсиживаюсь здесь в тылу. Заладили все одно: «Выполняйте приказ, и точка!» Посыпались телефонные звонки в гостиницу и продовольственный отдел с требованием немедленно снять экипаж «безносого» ТБ-3 со всех видов довольствия, пусть, дескать, улетают с нашего аэродрома куда хотят. Случается же в жизни как в анекдотах, такого и нарочно не придумаешь: только вчера меня чуть не арестовали за то, что летаю на неисправном самолете, а тут, наоборот, распекают, что хочу остаться… Мне не оставалось ничего другого, как дать команду: «Экипаж, по местам! Запускай моторы!» Через десять минут мы уже были в воздухе и вечером произвели посадку на указанном аэродроме. Полет прошел благополучно, если не считать того, что под Тамбовом нас вынудили приземлиться свои же истребители: очень уж подозрительным показался им наш самолет. Правда, потом они извинились, даже горючим подзаправили нашу машину.

…Пожалуй, впервые в жизни так скучно, почти в полном одиночестве, встречал я Первомай — вдали от полка, от друзей. Нас даже не пустили на аэродром, где проходил парад войск местного гарнизона, мы лишь издали, чуть ли не в щелочку подсматривали, как чеканили шаг курсанты-авиаторы, как красиво проходили летчицы из полка Героя Советского Союза Марины Расковой, который заканчивал тогда формирование и ожидал отправки на фронт. Честное слово, даже зависть брала. То ли дело было в прошлые Первомай. Я с детства не пропускал ни одной маевки. Какое неизгладимое впечатление произвели на меня когда-то праздничные демонстрации в Горьком, страстные выступления на них секретаря крайкома партии А. А. Жданова. А самолет, разбрасывающий листовки на первомайскую площадь… Тогда, наверно, во мне окончательно и окрепло решение стать летчиком. Потом — школа морских летчиков в Ейске. С какой гордостью мы маршировали перед трибунами, ловя со всех сторон восхищенные взгляды. В тот миг никто из нас не сомневался, что наша школа — лучшая в стране, недаром же из нее вышла целая плеяда Героев Советского Союза, и даже первый номер Золотой Звезды принадлежал воспитаннику нашей школы летчику Анатолию Ляпидевскому. А разве забудешь май 1936 года, когда я впервые участвовал в воздушном параде в Москве и летел на «Голубой двойке» вместе со своим учителем Николаем Гастелло? А здесь — будто мы совсем посторонние…

И хуже всего, ремонту не видно конца-краю. Еще после приема и оформления документов долго пришлось держать самолет на улице, дожидаться очереди. А когда, наконец, его затащили в ангар и стали составлять дефектную ведомость, выяснилось, что наращиванием носовой части не обойтись, надо ставить корабль на капитальный ремонт. И теперь мы целыми днями пропадали в мастерских: поторапливали рабочих, сами помогали им. Нашего борттехника Дорофеева рабочие всерьез называли бригадиром — таким авторитетным, знающим техником оказался он. Особенно тянулись к нему совсем еще мальчишки-ремесленники. Дорофеев как-то поинтересовался у одного подростка:

— Сколько в месяц зарабатываешь?

— Записывают немало, только вот за бездетность много удерживают, хоть женись. А я хочу на фронт, жениться и после победы успею.

— А ты возьми да иди добровольцем.

— Не берут. Говорят, рано еще, подрасти надо, — залился парень краской.

Чувствовалось, что слова эти, задевали его за живое. Дорофеев ласково похлопал его по плечу:

— Да уж, что верно, то верно, вояка из тебя еще никудышный. Ну не беда, подрастешь — фронт от тебя не уйдет. А пока тут, на ремонте самолетов, старайся хорошенько. За бездетность-то уж хочешь не хочешь, платить придется.

Мы все, конечно, хохотали от души, хотя признаться, нам было не так уж и весело: обидно сидеть в тылу, когда твои товарищи каждый день рискуют жизнью, увеличивая свой счет мести фашистам. До прилета сюда я выполнил девяносто два боевых вылета с подтвержденными результатами, больше всех в эскадрилье.

Сейчас меня наверняка обогнали многие — ведь уже прошел целый месяц, как я улетел в тыл. Мы здесь не пропускаем ни одной сводки Совинформбюро, а в них все еще мало утешительного. Зверству и злодеяниям фашистских разбойников не видно конца. Особенно тяжело, что враг все ближе подходит к Ростову, городу, где я провел лучшие годы своей жизни, где служил вместе с Гастелло. Но зато все мы готовы были плясать от радости, когда читали такие вот сообщения: «Немецкая авиация несет большие потери на советско-германском фронте. Меньше чем за месяц гитлеровцы потеряли 891 самолет». Так надо гадам! Скорей бы только закончили ремонт, и мы тоже вновь покажем фрицам, почем фунт лиха. Наш второй летчик Шашков даже отказался съездить на несколько дней домой в Оренбург к старику-отцу, сынишке и любимой жене, хотя и была такая возможность: все боялся отстать от экипажа, если корабль будет готов раньше срока.

Наконец, наш самолет выкатили из мастерских, Просто красота, не налюбуешься, лучше нового стал, так и просится в полет. Покружили немного над аэродромом, чтоб обкатать моторы, проверить машину в воздухе. Полный порядок! И тут же неожиданно получили задание слетать в Новоузенск, а потом срочно доставить в Москву груз специального назначения и попутно забрать там запасные части к нашим самолетам на фронт. Радости ребят не было конца: ведь именно в Новоузенск эвакуированы семьи большинства членов экипажа. Правда, мы еще не налетали положенных после капитального ремонта. «испытательных» часов, но я был уверен: случись что в полете с моторами, борттехник Дорофеев сумеет исправить неполадки.

И вот мы на Новоузенском аэродроме. Члены экипажа быстро, как по тревоге, проверили машину, заправили ее горючим, маслом и смотрели теперь на меня такими выжидающими глазами, что я не мог не сказать: «Можно расходиться по домам. Сбор — завтра утром, здесь».

А наутро мы вылетели в Москву. Когда прошли уже Сызрань, вдруг появились темные дождевые облака, машину начало швырять из стороны в сторону. С каждой минутой болтанка усиливалась. Что-то следовало предпринимать, лететь дальше становилось рискованно, перед глазами замелькали яркие молнии. Возвращаться? — так и позади не видно ничего утешительного, все закрыто тучами. И вдруг вижу впереди — вроде какой-то самолет идет на посадку. Присмотрелся внимательней — так оно и есть. Лучшего нельзя и придумать. Развернулся — и за ним, сел прямо у «Т» неизвестной площадки. Не успели зарулить на стоянку, хлынул сильнейший ливень: ничего не видно уже в двух шагах. Решили остаться здесь же, в самолете. Только после, когда перестал дождь, узнали, что приземлились мы в поле на учебной площадке близ города Майно. Время уже близилось к вечеру, продолжать маршрут не было смысла, и мы перелетели на аэродром Майно, чтоб переночевать там. Когда я оформлял у оперативного дежурного нужные документы, меня неожиданно позвали к телефону. Осторожно беру трубку — кому это я здесь мог понадобиться?

— Командир корабля капитан Орлов. Слушаю вас.

— Здравствуйте, с вами говорит начальник летной школы полковник Лебедев. Орлов? Случайно, не Федот? Я знал такого по Ростовской бригаде…

Так это же наш бывший комиссар эскадрильи «Голуба моя», тот самый, которого мы как-то угостили целым стаканом водки вместо воды! Все нерешенные вопросы решились тут же, в один миг. Полковник Лебедев уступил нам на ночь свой служебный кабинет, туда притащили койки и матрацы, и мы, еще несколько минут назад гадавшие, где бы переночевать, устроились как на курорте. Мы допоздна вспоминали старых знакомых-ростовчан, особенно много говорили о Николае Гастелло. Наутро, распростившись с гостеприимным хозяином, отправились на аэродром. Чуть ли не вся школа вышла сюда вместе с нами, и мы невольно для самих себя оказались в роли экскурсоводов: рассказывали будущим летчикам о ночных полетах, о наших признанных мастерах бомбометания. Молоденькие курсанты слушали нас, людей, уже «понюхавших пороха», затаив дыхание, многие то и дело косили глаз в сторону моего ордена Красного Знамени.

Вскоре мы взяли старт на Москву. Полет проходил на редкость удачно, но перед самой Москвой нас опять окружили истребители и предложили идти за ними на посадку, один из них даже дал пулеметную очередь перед самым носом моего самолета. На аэродроме все выяснилось быстро. Оказывается, я шел с нарушением режима полета — на малой высоте, да и наш сигнал «я свой» устарел ровно на сутки. После уточнения позывных сигналов нас выпустили по маршруту, и мы приземлились на другом аэродроме Здесь как раз базировался мой бывший родной полк. Командовал им теперь Борис Федорович Чирсков. Специальный груз с сопровождающим отправили в Москву, и я пошел к своим старым друзьям-однополчанам. Правда, почти ни с кем не пришлось толком поговорить, все готовились к боевому вылету.

С утра нам не разрешили вылет, опасаясь, как бы мы случайно не зацепились за аэростаты, плотным кольцом окружавшие ночью столицу. На рассвете я снова был на КП, рядом с Чирсковым, который принимал возвращающиеся с задания самолеты. Вернулись все, кроме одного экипажа. С трудом верилось, что лишь вчера мы встречались с этими ребятами, радовались встрече… И снова резанула по сердцу давнишняя боль об экипаже Феди Локтионова — о нем мы до сих пор не знали ничего нового.

Наконец, после долгого отсутствия мы вернулись на родной аэродром. С первого же взгляда было заметно, что произошли здесь перемены: самолеты расставлены как-то по-другому, видны следы бомбежек. Много засыпанных воронок, даже не знаем, в какую сторону зарулить нам самолет, а вокруг никого нет, как сквозь землю все провалились. Наконец, подъехали к нам дежурные мотористы и на тракторе потащили корабль в самый дальний угол стоянки для маскировки. Потом прибежали маленький механик Шутко, техник Гирев, ярцевский весельчак Вася Быков и другие. Никто не скупился на радостные тумаки, мы переходили из одних дружеских объятий в другие. Даже молчаливый техник Гирев во всю разговорился, первым выложил нам все новости: все экипажи живы-здоровы, Федя Локтионов благополучно вернулся домой, что весь летный состав полка находится сейчас в деревне Березайке, по шоссе в сторону Вышнего Волочка, сюда же приезжают только к вечеру, а то в последнее время на аэродром зачастили немецкие стервятники. А технический и наземный составы экипажей живут в землянках, около стоянки своих самолетов, что у нас теперь надежная охрана, целый полк истребителей, и командир полка у них, как и у нас, тоже Родионов. Я слушал Гирева и удивлялся, каким он стал разговорчивым, а самому не терпелось поскорей прочитать заждавшиеся меня письма — начальник штаба вручил их мне целый ворох. В основном это были первомайские поздравления и телеграммы — от бывших однополчан, от земляков из Чувашии, была и желанная весточка от зенитчицы Гали Лебедевой. Галя желала мне боевых успехов, просила не попадать больше под огонь зенитчиков и особенно девушек, писала, что очень соскучилась по родному Ленинграду. После этих строк я уже с особым, непередаваемым чувством читал письмо от брата Егора, в прошлом председателя моего родного Малоямашского колхоза «Большевик», теперь же — защитника героического города на Неве. Он подробно рассказывал, как наши бойцы после очередной немецкой бомбежки по пояс в ледяной воде восстанавливали переправу через Ладожское озеро, как по «дорогое жизни» переправляли в город-герой боеприпасы, продукты, медикаменты. Многих своих товарищей не досчитались они потом у себя в полку… Писал Егор и о том, как доблестно держат ленинградцы оборону, с каким мужеством, спокойствием продолжают они жить и работать в городе, отрезанном фашистами от всей страны, — и мне хотелось снять шапку перед этим небывалым в истории подвигом человеческого духа.

Не стоит много рассказывать, как довольны были нашим возвращением боевые друзья, особенно летчик Драпиковский — ведь он отныне будет летать на самой лучшей машине в эскадрильи, и потому лейтенант ни на шаг не отходил от отремонтированного красавца-корабля. Крепко обнялись мы и с Федей Локтионовым и Евгением Ивановичем Сырицей. Они ничуть не изменились, все такие же жизнерадостные, хотя им совсем недавно в труднейших условиях пришлось перебираться через линию фронта, а сейчас снова беспощадно расправляются с врагом. Но разговаривать много не пришлось: ребятам надо было готовиться к очередному взлету, а нашему экипажу — позаботиться о ночлеге.

Устроили меня на квартиру к самому председателю колхоза, в маленькой летней веранде на чердаке, в близком соседстве с грачами и скворцами, поселившимися на огромных раскидистых ветлах. Из окна веранды виднелось летное поле, слышался гул взлетающих бомбардировщиков. Вот совсем низко над домами пронесся легкий ПЕ-2, я сразу узнал «по почерку» его хозяев, наших разведчиков пилота Василия Погорелова и штурмана Петра Беликова. Один за другим поднимались в воздух и тяжелые ночные корабли, нагруженные смертоносным грузом, и брали курс на запад, в тыл врага.

…Итак, я вновь среди друзей, в родной эскадрилье. Снова со своим экипажем «Голубой двойки» каждую ночь вылетаем бомбить немецкие аэродромы, склады боеприпасов и горючего, скопления войск и танковые колонны, сбрасываем партизанам боеприпасы и продовольствие. Летом здесь, на Северо-Западном фронте, ночи очень короткие, светлые. Поэтому мы теперь делаем в сутки лишь один боевой вылет, но с увеличенной бомбовой нагрузкой. Днем, как и прежде, отдыхаем, а к вечеру выезжаем на аэродромы, готовим самолеты, загружаем их бомбами и с наступлением сумерек поднимаемся в воздух.

К этому времени немецкое командование сосредоточило много самолетов на аэродроме Глебовщино и других для поддержания с воздуха Демьяновской группировки войск. Но фашистским стервятникам уже кончилось раздолье в нашем небе, теперь они не чувствовали себя безнаказанными, как это было в прошлом году. Наши истребители, штурмовики, пикирующие бомбардировщики постоянно находились в воздухе, над полем боя, не давали немецким самолетам бомбить передний край наших войск, гнались за каждым разведчиком, наносили чувствительные удары по врагу. Имена многих летчиков, таких, как истребитель Андрей Дегтяренко, штурмовик Петр Марютин, разведчик Григорий Бойко, пикировщик Иван Стружкин стали известны по всему нашему Северо-Западному фронту.

Андрей Дегтяренко однажды со своим звеном встретился с тридцатью «юнкерсами» и, врезавшись в самую гущу воздушного пиратского стада, сбил десять самолетов. В тот же день, когда два «мессершмитта», учуяв легкую добычу, бросились на его раненого товарища, Дегтяренко молниеносным маневром принял удар на себя, в следующую секунду, будучи уже раненным сам, одного стервятника сбил и второго заставил бежать.

Более ста танков, автомашин, орудий уничтожил за короткое время Петр Матвеевич Марютин. Во время одного из полетов, обнаружив большую колонну врага на марше, он двадцать минут «обрабатывал» ее бомбами, пушечным и пулеметным огнем и оставил на дороге десятки разбитых автомашин, несколько танков и множество убитых гитлеровцев. На обратном пути, когда у Марютина не осталось ни одного патрона, на него напали два «мессершмитта». Но, умело маневрируя, увертываясь, подставляя под огонь бронированные части машины, летчик-штурмовик благополучно вышел из боя. Израсходовав боеприпасы, «мессершмитты» скрылись в облаках, а на самолете летчика-героя после посадки насчитали более трехсот пробоин.

Только за полгода совершил 158 боевых вылетов разведчик нашего фронта Григорий Евдокимович Бойко. Его пикирующий бомбардировщик ПЕ-2 внезапно появлялся в тылу врага, сквозь завесы зенитного огня порывался на аэродромы, в места скопления войск и техники, фотографировал, бомбил и сообщал по радио их координаты своим товарищам.

Никогда не было нелетной погоды и для пилота пикирующего бомбардировщика Ивана Стружкина и его штурмана Иосифа Плакшина. Как-то им было приказано разведать фашистский аэродром, который сильно прикрывался истребителями и мощными зенитными средствами. В плохую погоду, на низкой высоте вышли они на аэродром и, выпустив шасси, «пошли на посадку», но зашли специально с «промазом». Видя, что самолет садится, немцы не открыли огня. Экипажу только это и требовалось, аэродром был уже сфотографирован. При втором заходе штурман и радист открыли ураганный огонь из пулеметов, сожгли и повредили несколько самолетов.

Успехи наших коллег радовали нас, поднимали настроение. Как бы принимая от них на ночь смену, мы стремились не отставать, бить врага так же метко, без промаха. И, выполнив задание, видя внизу под крыльями море бушующего огня, взрывы, горящие самолеты и танки, цистерны с горючим, испытывали чувство гордости и удовлетворения.

Вот и сегодня, пятого июля, двум экипажам нашего отряда — моему и Драпиковского — приказано нанести бомбовой удар по аэродрому Глебовщино. Остальные экипажи отправятся на другие цели. Для корректировки и разведки на самолете Р-5 с нами полетит молодой летчик старший сержант Бойко. Он должен летать на малой высоте вокруг аэродрома, наблюдать за результатом нашего бомбометания и в случае необходимости вести огонь по прожекторам и зенитным точкам.

Получив разрешение на вылет, разошлись по кораблям. Первым взлетел командир эскадрильи майор Родионов, за ним по очереди экипажи Петрухина, Григорьева. Наконец, в воздухе и наша «Голубая двойка». С набором высоты легли на курс. Ночь светлая, видимость почти как днем. За нижней кромкой разорванных облаков, на высоте тысяча метров приближаемся к вражескому аэродрому. Бросаем несколько светящихся бомб. Летное поле, стоянки самолетов видны как на ладони. Неожиданно вспыхнули двенадцать прожекторов, заговорила зенитная артиллерия. Среди ослепительных лучей и разрывов снарядов держу машину на цель, ругая про себя Бойко, что медлит с открытием огня. Но вот чувствую: бомбы сброшены, машина вздрагивает от их взрыва. Потом слева, почти рядом, замечаю зеленую ракету. В голове мелькает предположение, что это, вероятно, просигналил о чем-то идущий недалеко сзади экипаж Драпиковского, хотя об этом никакой договоренности между нами не было. Вдруг, словно по команде, исчезли вокруг меня взрывы снарядов, только лучи прожекторов не выпускают корабль, и, спасаясь от них, мы благополучно уходим в облака.

В эту ночь экипаж лейтенанта Драпиковского не вернулся с боевого задания, его сбил немецкий истребитель. Погибли и командир корабля, и красивый, чернобровый борттехник Дорофеев, второй летчик Шашков, с которыми я недавно пригнал самолет с ремонта, и другие члены экипажа. Только намного позже узнал я, что из восьми человек остался в живых один — воздушный стрелок Петр Рудасов. Стали известны и обстоятельства, при которых был сбит корабль, В то время, когда мы бомбили аэродром, в воздухе находился фашистский истребитель-ночник. Это по его сигналу прекратили зенитчики огонь и, удерживая меня в лучах прожекторов, ждали подхода истребителя. Но я успел уйти в облака, а Драпиковского поймать им было легче, он шел сзади меня, находился на боевом курсе. Фашистский стервятник атаковал его неожиданно и сбил, когда бомбы были уже сброшены. Это подтвердил и экипаж Бойко, который кружил на малой высоте в районе цели. Мы уничтожили одиннадцать вражеских самолетов, но потеряли экипаж, боевых друзей. Каждого из них где-то ждали с победой близкие, родные, каждый был молод и считал, что жизнь вся еще впереди. Они погибли, выполнив задание, погибли за счастье поколения, которое будет жить после них, после Победы.

Только месть, только новые удары по врагу могли притупить нашу боль за павших товарищей. Следующей ночью «Голубая двойка» опять вылетела на тот же аэродром. В нее как клещи впились лучи девяти прожекторов. Яркий свет резал глаза, мешал смотреть на приборы. Со всех сторон тянулись к кораблю пунктиры трассирующих пуль, совсем рядом с треском разрывались снаряды. Но рука на штурвале была тверда, самолет шел строго по курсу на цель. В этот раз мы сбросили на вражеский аэродром лишь одну бомбу. Но весила она три тонны и, рассыпавшись в километре от земли на множество частей, огненным дождем обрушились на самолеты врага. Внизу сразу же возникли мощные пожары: горели самолеты и склад боеприпасов. На базу «Голубая двойка» вернулась целой и невредимой.

Между прочим, я беспокоился напрасно, что из-за ремонта отстану от своих товарищей по количеству боевых вылетов. Вскоре я их догнал, а многих и перегнал. Экипаж наш, хотя в нем произошли значительные изменения, по-прежнему считался хорошо подготовленным для полетов в сложных метеорологических условиях. Когда Евгений Иванович Сырица стал штурманом эскадрильи, вместо него в мой экипаж назначили Ивана Милостивенко. Он был моложе других штурманов, но тем не менее дело свое знал неплохо, особенно мастерски поражал узкие цели: переправы, железнодорожные составы, мотомеханизированные колонны, движущиеся по шоссейным дорогам. Жаль было отпускать из экипажа неутомимого в работе, требовательного и аккуратного во всем нашего «доктора» Александра Александровича Свечникова, которого назначили инженером эскадрильи. Борттехником на наш корабль пришел цыган… Карев. Повысили в должности и моего отличного радиста, верного друга Никиту Бутенко, он стал теперь начальником связи эскадрильи, но расстаться со своим экипажем не пожелал и летал, как и прежде, только на «Голубой двойке». А мой правый летчик Дима Козырев сам стал теперь командиром корабля, он уже самостоятельно выполнял тренировочные полеты и днем и ночью.

Экипажей в эскадрилье было больше, чем самолетов. «Безлошадники» ворчали, что они сидят без дела, предъявляли претензии к командиру эскадрильи. В результате майор Родионов был вынужден закрепить на один корабль два летных экипажа, чтобы они летали посменно. Но тут вскоре три экипажа, в том числе и меня, откомандировали за самолетами в тыл. Здесь мы несколько дней с утра до вечера торчали на аэродроме, проверяли состояние машин, — они были не новые, — устраняли неисправности. Подготовив материальную часть, дали заявку на перелет. Но утром погода по маршруту оказалась нелетной, разрешение на вылет получили лишь во второй половине дня. И тут перед самым взлетом выяснилось, что на моей машине не работает радиостанция, пришлось выключить моторы. Я не стал задерживать остальные экипажи, разрешил им вылететь, назначив вместо себя ведущим командира корабля Петрухина.

Когда исправили радиостанцию и мы поднялись в воздух, был близок вечер. Маршрут проходил через мою родную Чувашию. Я с волнением смотрел на близкие с детства места: вот деревня Малые Ямаши, река Выла, лес, дороги между тремя Багишами, ветряки на холме, а там тянутся зеленые луга, где я когда-то пас коров. Пролетать мимо родной деревни, по которой я давно соскучился, очень не хотелось, да и день уже клонился к концу, все равно дальше Горького сегодня не пошли бы. Не лучше ли приземлиться здесь, переночевать дома и утром продолжить полет по маршруту? А корабль все снижается, глаза уже высмотрели ровную площадку между мельницами. Решено: садимся!

Не успели подрулить ближе к деревне, как со всех сторон начали собираться мои односельчане, жители окрестных деревень. Все были довольны и рады неожиданной встрече со мной. Ведь тут знал меня каждый, помнил босоногим мальчишкой-сиротой, пастушонком-горемыкой. Как-то сам собой возник митинг. Выступали колхозники, члены экипажа, а дольше всех пришлось говорить мне, но вопросам все не было конца. До самой ночи не расходились люди от самолета. Односельчане рассказывали мне о моих ровесниках-друзьях, о том кто и где воюет, на кого получены извещения о смерти, как оставшиеся дома женщины, старики и дети, не зная дня и ночи, забыв давно об отдыхе, работают на полях и весь собранный урожай отдают фронту.

На другое утро, надевая парашют, с плоскости самолета я вновь обнимал взглядом уходящие вдаль родные просторы. Кругом колыхались созревающие хлеба, где-то пели девушки, работающие в поле. С тех пор, когда я подростком покинул свою деревню, здесь изменилось все — и люди, и даже сама природа. Исчезли и межи, и лоскутки крестьян-единоличников. А в мыслях, как во сне, проносились картины моего безрадостного детства: оборванный мальчишка-подпасок, идущий с длиннющим кнутом за стадом и с восхищением взирающий на полет птиц, голодные двадцатые годы, когда меня спасли от смерти русские братья, Советская власть… От воспоминаний, от теплых сердечных встреч, от того, что провожать нас вышла вся деревня, я был так взволнован, что на глаза невольно набегали слезы.

Но вот запущены моторы, левая рука привычным движением прибавляет им обороты, и корабль начинает разбег. После взлета, пройдя над деревней традиционный круг прощального привета, мы взяли курс на Горький. Проплыла под крылом излучина Суры у Ядрина, справа сверкнула под солнцем Волга, а вскоре показалось и устье Оки. На Горьковском аэродроме наших кораблей, которые должны были прилететь раньше меня, не было. Но мы вскоре увидели, как они взлетели с другого аэродрома. Приблизившись к ним и выйдя вперед, я дал им сигнал «следовать за мной».

В тот же день все три экипажа приземлились на своем фронтовом аэродроме.