Командир уходит в бессмертие

Командир уходит в бессмертие

Наступили теплые июньские дни. Кругом все цвело, воздух казался пьяняще-ароматным. Мне все чаще вспоминалась родная Чувашия с ее весенними сказочными лесами и холмами. Я уже давно не видел их, и желание съездить в родную деревню росло с каждым месяцем.

Наконец, мне разрешили отпуск. В субботу, двадцать первого июня, оформил все нужные документы. Железнодорожные билеты до станции Канаш и обратно лежали уже вместе с другими отпускными документами в кармане. Я мог бы выехать в этот же день, но к нам приехал Саратовский театр музыкальной комедии. Афиши приглашали на «Сильву», и я отложил отъезд на завтра. До вечера времени оставалось много, и чтобы как-то скоротать его, решил, взяв ружье, побродить по лесу. Угодил под дождь, весь промок, да еще опоздал на спектакль. Переодевшись, все же пошел в клуб. Мое испорченное неудачной охотой настроение быстро поправил неугомонный, неунывающий Бони. После спектакля начались танцы под оркестр. Я вернулся в общежитие, в комнату, которую мы занимали вдвоем с Зубановым, лишь поздно ночью.

Рано утром нас разбудил вой сирены. В окно смотрели предрассветные сумерки, моросил мелкий дождь. Схватив свои «тревожные» чемоданы, мы с Зубановым, чертыхаясь на командира полка Филиппова, что всем испортил воскресенье, а мне задержал выезд домой, побежали на аэродром. Мы были уверены, что это одна из очередных учебных тревог. Но ничего не поделаешь, отпуск не отпуск, раз объявлена тревога, надо спешить к самолетам, готовить их к вылету. Вскоре командиров экипажей, отрядов и эскадрилий вызвали на командный пункт. И здесь Филиппов сообщил:

— Товарищи, началась война! — Эти слова все еще не доходили до сознания. А командир полка сурово продолжал: — В четыре часа утра фашистская Германия вероломно, без объявления войны, напала на Советский Союз. Немецкие самолеты бомбили сегодня наши мирные города, танковые и мотомеханизированные войска вторглись на нашу землю. Нам приказано подготовиться к боевому вылету. Пока это все, что мне известно. Теперь все по кораблям! О готовности доложить немедленно!

Как только я вернулся на стоянку самолетов, меня окружили штурман Сырица, летчики отряда Тимшин, Поляков, Ключников. Демьянов доложил о готовности материальной части. Они еще ничего не знали о начале войны, самолеты готовили к обычному вылету по учебной тревоге. Я распорядился подвесить по восемь двухсотпятидесятикилограммовых фугасных бомб, доставить полный боекомплект к пулеметам, проверить личное оружие и противогазы, личные вещи первой необходимости. Но тут выяснилось, что в экипаже Ключникова нет стрелка, он заболел несколько дней назад.

— Вместо него я разрешил летать старшине эскадрильи Гондусову, — доложил Ключников. — Он ведь старый стрелок, и сам давно просится на борт.

Ну, вот и все, отряд полностью готов к боевому вылету. Ждем приказа. А пока со штурманом Сырица еще раз проверяем готовность кораблей. Вокруг я вижу серьезные, суровые лица подчиненных, боевых товарищей. В это первое утро войны, когда люди перестали улыбаться, продолжал, как всегда, шутить и балагурить только штурман Ваня Куликов.

— Я уж точно определил, кому какая бомба, — смеясь, говорил он. — Первые «огурчики» у меня предназначены для главарей. — И в самом деле, на стабилизаторах бомб мелом было выведено: «Гитлеру», «Геббельсу», «Герингу» и т. д.

В то утро вряд ли кто из нас до конца сознавал великую опасность, нависшую над нами и нашей страной, вряд ли кто предполагал, что нас ждет четырехлетняя, очень трудная воина. Собравшись в ожидании приказа в курилках, мы строили разные предположения о маршрутах сегодняшнего полета, многие утверждали, что боевые действия кончатся примерно в те же сроки и с таким же исходом, как это было на Хасане, в Монголии, в Финляндии. Солнечное воскресенье, росистая изумрудная трава, цветы, полнейшая тишина на аэродроме, нарушаемая лишь трелью жаворонков, изумительно голубое, без единого облачка небо — ничто еще не напоминало о начале бесконечных военных дней, недель и месяцев, наполненных трагическими событиями.

Серьезность положения мы начали понимать только тогда, когда экипажи выстроились на аэродроме и к нам обратились командир и комиссар полка.

— Боевые действия развернулись от Черного моря до Балтики, — говорил Филиппов. — Партии и правительство призвали армию и весь советский народ к Отечественной войне против немецко-фашистских захватчиков. Наше дело правое! Враг будет разбит!

Страстно, проникновенными словами, адресованными, казалось, лично каждому из нас, выступил комиссар полка Петр Семенович Чернов:

— Товарищи! Коммунисты и комсомольцы! Настал час, когда Родина требует от нас стоять насмерть и защитить ее от фашистского нашествия. Когда мы должны, обязаны летать так, чтобы каждое задание было выполнено образцово, чтобы каждая бомба точно поражала врага, чтобы каждая пуля находила фашиста. Товарищи! Поклянемся в этот суровый час, что до конца, до последнего дыхания будем верными делу Ленина, родной партии! Поклянемся защищать Отчизну так, чтобы не стыдно было за нас нашим детям, внукам и правнукам!

И в ответ над аэродромом пронеслось многоголосое:

— Кля-не-е-мся!!!

По кораблям расходились молча. По сигналу зеленой ракеты первым поднялся в воздух и взял курс на запад командир полка Филиппов, за ним, экипаж за экипажем, отряд за отрядом, другие. Сверху было видно, как в городке, собравшись группами, провожали в неведомый путь своих мужей и отцов женщины и дети. Чувствовали ли многие из них, что в последний раз провожают они взглядом тающие в синеве неба корабли, уносящие на запад, в самое пекло войны близких им людей, что кто-то уже сегодня или завтра будет стоять с заплаканными глазами, прижав к груди малышей, у порога дома и ждать… ждать…

Несколько дней нам пришлось работать с аэродрома Осиповичи в Белоруссии. Все члены экипажа постоянно находились у самолетов и в любое время были готовы к вылету. Рыли траншеи около кораблей, чтобы можно было спрятаться во время налета вражеской авиации. Девочки-пионерки приносили нам в крынках свежую воду и молоко. Мы знали их, наших маленьких помощниц, по именам, кто в какой класс перешел, еще издали определяли, к какому они самолету торопятся. У каждого экипажа были «свои» помощницы.

Всю прошлую ночь мы «висели» в районе Барановичей над скоплением фашистских войск, над танковой колонной, растянувшейся по шоссе, и бомбили их. На аэродром вернулись утром. День опять выдался ясный, жаркий.

К вечеру над нами пролетел немецкий разведчик, преследуемый двумя нашими истребителями. Слышны были сухие пулеметные очереди. Но наши «Чайки» с трудом догоняли немецкого стервятника. Один из истребителей; уже подбитый, вскоре сел на наш аэродром. Летчик, красивый паренек с черными глазами, со значком «Отличник РККА» на груди, был сильно расстроен и ругался: отказали пулеметы. Наш командир полка решил рассредоточить самолеты и половине состава приказал перелететь на ночь на другую площадку. Действительно, вечером через аэродром прошел еще один немецкий самолет, сбросил светящуюся бомбу и удалился в сторону Минска..

На эту ночь мы получили задание разбомбить скопление войск и танковую колонну по шоссе западнее Минска. Подвесили на каждый самолет по двадцать четыре стокилограммовых фугасных бомбы. Вновь предстояло до утра «висеть» над противником и наносить бомбовые удары по танкам, а на рассвете приземлиться уже на другом аэродроме — Шаталово.

Когда взлетели и взяли курс на цель, справа виднелось большое зарево. Подлетев ближе, убедились, что это горит Минск. Вниз страшно было смотреть, там бушевало море огня, что-то взрывалось, рушилось. Улицы, освещенные заревом, были видны как на ладони. Мы только могли догадываться, сколько ни в чем неповинных людей — детей, женщин, стариков гибнет там под горящими стенами, обваливающимися потолками. Фашисты варварски сжигали, разрушали город, уничтожали его население. В груди поднималась такая злоба, такая ненависть, что хотелось врезаться самолетом прямо в скопище зверей-фашистов.

Вот и цель — танковая колонна и войска, следующие по шоссе. Мы осветили их САБами, разбили дорогу на участки, чтобы никому из фашистов не было «обидно», и один за другим начали заходить для удара. После заходов штурман предложил снизиться и пройти еще несколько раз над целью. Сырица, Бутенко и даже борттехник Сан Саныч обливали врага свинцом из пулеметов.

На обратном пути Минск горел еще сильнее, пламенем были охвачены целые кварталы. Постепенно зарево удалялось, растворялось в предрассветной мгле. Но впереди вставало новое зарево — горели Осиповичи, значит, немцы бомбили этой ночью и их. С первыми лучами солнца мы произвели посадку на аэродроме Шаталово, где базировались самолеты ИЛ-4 и куда был переведен от нас Николай Гастелло.

Зарулив машину на стоянку и выключив моторы, я вышел из кабины. От долгого сиденья в одном положении ноги сводило судорогой. Члены экипажа с наслаждением втягивали в себя папиросный дым. За ночь все осунулись, обросли бородами, под глазами появились синяки. Когда Сан Саныч осмотрел самолет, то насчитал на нем двенадцать пробоин. В полете наш борттехник снял противогаз и сидел на нем. Одна из пуль застряла прямо в коробке противогаза, но Сан Саныч, наблюдая, как перед кабиной проходят пунктирные линии трассирующих пуль и рвутся зенитные снаряды, даже ничего не почувствовал. Правый летчик Дима Козырев подтрунивал теперь над ним: вот, мол, можно представить, как бы ты подпрыгнул, не окажись под мягким местом спасательного противогаза. Козырев не унывал в любой обстановке, на все случаи у него были припасены анекдоты и прибаутки. Он много курил, этим, очевидно, и превозмогал волнение и беспокойство. Он женился в самый канун войны, но не пробыл с женой вместе и недели. Мы улетели, а она осталась, и он не знал, где она теперь, что с ней. Вместо счастливого медового месяца пришли кошмарные дни. Когда кто-нибудь заговаривал с Димой об этом, он лишь глубоко вздыхал и доставал новую папиросу.

Заправив самолеты горючим, все экипажи нашего полка вскоре вылетели на свою базу в Шайковку. Мы же по разрешению командира эскадрильи задержались на несколько часов, чтобы помочь экипажу Тимшина исправить поврежденный мотор и потом вылететь вместе. И, пользуясь случаем, я хотел встретиться и поговорить с Николаем Гастелло. Но не удалось. На командном пункте мне сказали, что он находится где-то поблизости, но скоро должен вылететь на задание. Между тем раздался телефонный звонок, и дежуривший на КП майор, попросив знаком всех замолчать, начал записывать телефонограмму. Затем, положив трубку, сказал кому-то, что полковник Тупиков приказал срочно вылететь эскадрилье на цель. Я спросил, кто такой Тупиков, не Жорой ли его зовут. Майор ответил, что ему не известно, как зовут командира соединения.

Было обидно, что оба моих учителя где-то совсем рядом, а я не могу их увидеть.

Через некоторое время над аэродромом прошла девятка дальних бомбардировщиков. Это повел свою эскадрилью на врага капитан Гастелло. А другая группа бомбардировщиков возвращалась с задания. Шла она не компактно, кого-то в строю не хватало. Судя по всему, нашим ребятам солидно досталось от истребителей противника и огня зенитной артиллерии. От этого настроение портилось еще больше, злило то, что наших истребителей почти не видно, даже днем, в ясную погоду и на малой высоте бомбардировщиков выпускали без прикрытия. Сколько прекрасных, хорошо подготовленных летчиков погибало в эти дни из-за этого, сколько пропало самолетов. Кто только не бил нашего брата: и истребители, и зенитчики, и стрелки, и даже пулеметчики. Иной раз доставалось по ошибке и от своих.

Однажды мой экипаж получил задание разбомбить переправу немцев через реку Березину. Днем это было сделать трудно: над переправой все время дежурили вражеские истребители. Почему-то считали, что мой экипаж мастер ночных ударов, и выбор пал на «Голубую двойку». С заданием справились успешно. Правда, досталось и нам. По тому, как остервенело били немецкие зенитки и разрезали небо трассирующие пули, я догадывался, что корабль получил не одну пробоину. Но моторы работали нормально, из членов экипажа никто не пострадал. На обратном пути светила луна. Над землей стлались облака, постепенно поднимаясь все выше. Решили идти ниже их. Перелетев линию фронта, пробили облачность и пошли на высоте трехсот метров. Впереди вырисовывался освещенный ориентир, очевидно, железнодорожная станция. Не успели мы свернуть в сторону, как наткнулись на зону заградительного огня. Стреляли, казалось, со всех сторон. И это называется свои! Ведь мы же летели с включенными огнями, давали условные световые сигналы «я свой».

Борттехник докладывает:

— У правых моторов температура поднялась до предела!

Проскочили станцию. Летим над лесом, чуть не задевая вершины деревьев. Самолет круто кренится вправо, — оба правых мотора остановились. До отказа напрягаю левую ногу, Козырев также изо всех сил нажимает на педали. Еще минута — и мы врежемся в лес. Впереди замаячила светлая полоса. «Поляна!» — мелькает в голове. Была не была — иного выхода нет, направляю самолет туда; в крайнем случае, поломка, но люди останутся живы. Корабль, с силой стукнувшись колесами о землю, дает большого «козла», а потом бежит по кочкам, покачиваясь с боку на бок, и, наконец, останавливается. Все облегченно вздыхают. Кругом тишина.

Утром первыми прибежали к нам мальчишки. Потом подошли и взрослые жители деревни Верхи, выяснили, какая помощь нам требуется. Прежде всего, надо было сообщить в свою часть о месте вынужденной посадки. Сделать это оказалось не так-то просто, до ближайшего почтового отделения нам с радистом Бутенко пришлось идти семь километров. Здесь, с поселка цементного завода севернее Брянска, дали телеграмму командиру полка, сообщив, какая помощь нам нужна. Надо было заменить оба мотора.

Но телеграмма в эти суматошные дни могла и не дойти. Решили ехать в город, попытаться дозвониться до полка по телефону. На станции Брянск-2 военный комендант помог нам связаться с Шайковкой. Потом по нашей просьбе комендант повел нас к зенитчикам, к тем самым, которые подбили нас ночью. Хотелось посмотреть, что они собой представляют, и отчитать их за неумение отличать свои самолеты от немецких, словом, отвести душу. Комендант, познакомив нас с молоденьким младшим лейтенантом, ушел. Мы поинтересовались, как его зенитчики подготовлены, стрелять-то, мол, хоть умеют? Младшего лейтенанта это обидело, он начал не без чувства гордости рассказывать, что хоть, мол, в бою еще они не участвовали, но в школе отлично стреляли по конусу, а прошлой ночью сбили и первый немецкий «юнкерс», правда, он не упал сразу, но вряд ли ушел далеко. Бутенко, слушая его, ехидно улыбался. У меня внутри все кипело, я сдерживался с трудом. Мы попросили познакомить нас с тем стрелком, который «вчера ночью сбил „юнкерса“». Подойдя к платформе, где стояли зенитные пулеметы, младший лейтенант позвал:

— Товарищ Лебедева! Подойдите сюда!

С платформы спрыгнула девушка, на ходу поправляя пилотку, и, щелкнув каблуками, почти детским, звонким голосом доложила:

— Товарищ командир! По вашему вызову солдат Лебедева явилась!

Шел сюда и думал: ну и достанется же от меня этим воякам, спрошу я у них, зачем они пришли в армию, кокетничать или воевать с врагом, чему они учились, если свои самолеты не отличают от немецких? А еще, небось, мечтают о наградах… Но при виде девушки и ее подруг, с любопытством поглядывающих на нас с платформы, я будто проглотил язык. Рядом со мной стояла девчонка лет семнадцати-восемнадцати, красивая, большеглазая, с открытым и доверчивым взглядом. Вся она дышала молодостью и радостью, а лицо выражало застенчивую гордость: ведь ею интересовались как отличным стрелком, еще вдали от фронта сбившим вражеский самолет. Поругать ее, постыдить было просто жалко.

Мы узнали, что зовут ее Галей, что этой весной она окончила в Ленинграде десять классов и, как началась война, сразу же добровольно ушла в армию. Отец у нее тоже был летчиком, погиб на войне с белофиннами. Какое-то теплое, братское чувство появилось у меня в душе к этой не успевшей еще ничего повидать в жизни девушке и ее подругам. Солдатская служба, война — это как-то плохо вязалось с худенькими девичьими плечиками. Мы еще не знали, сколько трудностей выпадет впереди на их долю, сколько их, таких вот юных, не успевших даже никого полюбить, погибнет потом в боях, сколько раненых вынесут они из-под огня, сколько повязок наложат своими ласковыми руками, сколько из них выйдет прекрасных снайперов, связисток, летчиц, разведчиц… Бутенко, заметив, видимо, как на глазах меняется мое отношение к виновницам нашей вынужденной посадки, которая вполне могла закончиться для нас трагически, бросал на меня осуждающие косые взгляды и, переминаясь с ноги на ногу, сбивал палкой камни со шпал.

— А вы точно знаете, Галина, кого сбили ночью? — спросил я ее.

— Как кого? Фашиста!

— А зачем же немецкий самолет будет летать на такой малой высоте, да еще с включенными огнями?

— Я… не знаю.

— Надо бы знать. — Пересилив себя, я вынужден был сказать ей суровую правду: — Вчера вы подбили нас. Чуть не загубили восемь человек. Мы лишь чудом сумели сесть на вынужденную…

Она сразу изменилась в лице, побледнела, но в глазах еще теплилась надежда, что эти слова, может быть, только шутка. Ей было страшно поверить в них. Но, снова посмотрев на нас, она поняла, что все это — правда, и глаза ее наполнились слезами. Она не знала, куда их спрятать от стыда, и вдруг заплакала навзрыд. Я уже ругал себя, что так неумело, грубовато сказал ей обо всем. Но и умолчать было нельзя. Младший лейтенант стоял рядом ни жив, ни мертв и молчал, ожидая, чем это может кончиться для него. А кончилось тем, что мы с Бутенко начали успокаивать «отважную» зенитчицу, даже похвалили ее, что в общем-то, мол, стреляет она неплохо. Постепенно девушка успокоилась. Младшему лейтенанту мы сказали, чтобы он ни в чем не винил ее, так как сам, мол, виновен больше, записали им для передачи старшему начальству свои адреса, чтобы при необходимости можно было затребовать объяснение «пострадавших». По правде, адрес был оставлен не столько для начальства, сколько для самой Гали.

Несмотря на необычность обстановки, в которой произошло это знакомство, мне хотелось еще хоть немного побыть с девушкой. Младший лейтенант, получив разрешение, ушел. Но мой радист на сей раз оказался недогадливым, он терпеливо ждал конца моего разговора с девушкой и ковырял палкой землю. Мне не оставалось ничего другого, как по-дружески попросить его пойти немного погулять. И мы остались одни. Она долго не поднимала глаз. Мне было безразлично, о чем говорить, просто приятно было побыть с нею рядом. Немного прошлись вдоль железной дороги. Помолчав, она попросила простить ее за причиненную неприятность.

Бывает же так, встречаешь иной раз человека впервые, а он чем-то сразу вызывает твое расположение, проникаешься к нему доверием. Я попросил у Гали разрешения писать ей. Забегая вперед, скажу, что потом мы долго переписывались, ее письма поддерживали, согревали меня в самые трудные дни и месяцы войны.

Уходить не хотелось, но я чувствовал, где-то вблизи с нетерпением дожидается меня Бутенко. Прощаясь, я сказал Гале:

— Извините меня, не обижайтесь и не судите слишком строго: если можно, я хотел бы как сестру, как хорошего человека поцеловать вас.

Она покраснела, но не отвернула лица. И больше нам не суждено было встретиться. Я ушел, унося в памяти ее чистые, заплаканные глаза, доверчивый взгляд и горький привкус слез на щеках.

Не знаю, как оценил Бутенко мое поведение, но по пути к месту посадки самолета он не упустил случая укольнуть меня.

— Ну хорошо, — подтрунивал он, — а что вы будете делать, Федот Никитич, если нас еще раз собьют такие же симпатичные девчата, скажем, под Воронежом или Тулой? Тоже пойдете искать и объясняться?

Я сначала отделывался шутками, и Бутенко, видя, что мне эти разговоры неприятны, вскоре замолчал. И я в душе был благодарен ему: все же хороший у меня радист, умный и толковый парень, отлично знающий свою работу, настоящий боевой товарищ.

На следующее утро инженер отряда Демьянов привез моторы. Поставить их вместо поврежденных в этих условиях было нелегко. Но нам очень помогли колхозники, и к вечеру корабль был уже готов к вылету.

Об этом случае я рассказал как бы попутно, к слову. На самом деле, хронологически, он произошел позже, ближе к осени. А пока что шел только третий день войны, 24 июня 1941 года. В ожидании готовности экипажа Тимшина я наблюдал за посадкой прилетающих с задания самолетов и с горечью думал о том, что возвращаются далеко не все. Потом, когда Тимшин доложил, что корабль исправлен, и мы вырулили на старт, прибежал посыльный с приказанием от дежурного, чтобы мы взлетели быстрее, так как возвращается с задания эскадрилья Гастелло и есть раненые, возможно, подбитые самолеты будут садиться с ходу. Когда мы с Тимшиным взлетали, с другого конца аэродрома заходили на посадку экипажи эскадрильи Гастелло.

Вскоре мы приземлились в Шайковке.

А через день узнали трагическую весть — погиб капитан Гастелло.

Это тяжелое известие привез в полк старший лейтенант Сергей Щеглов, задержавшийся с ремонтом своего самолета на аэродроме Боровское, где и базировалась эскадрилья Николая Францевича Гастелло.

Все эти дни, как началась война, соединение полковника Туликова, куда входила и эскадрилья капитана Гастелло, с утра до вечера бомбило танковые колонны врага. Но они все ползли и ползли, эти бронированные лавины, по шоссейным дорогам на восток. Нелегко приходилось нашим летчикам — истребителей для прикрытия не было. Однажды днем над аэродромом, где стояли бомбардировщики ИЛ-4, появился немецкий самолет. Выпустив шасси, будто собираясь сесть, он пронесся на низкой высоте и обстрелял машины. Наглый пират решил еще раз повторить заход. Угадав его замысел, Гастелло побежал к ближайшему самолету и ударил по фашисту из пулемета. Стрелял наш командир всегда отлично. Немецкий самолет плюхнулся за озером, а экипаж выбросился на парашютах, и его взяли в плен колхозники. Вскоре фашистский ас в чине подполковника, с крестами на груди, растерянно бормотал на допросе: был в Абиссинии, Испании, всегда летал по тылам противника, но такого никогда не ожидал.

Это было на третий день войны. А на пятый день Гастелло не стало. Как обычно, он повел свой корабль на скопище танков. Яростный огонь зениток не смог помешать экипажу сбросить бомбы точно на цель. Выполнив задание, корабль лег на обратный курс, но в это время вражеский снаряд пробил бензобак, и самолет загорелся. Экипаж мог бы выброситься на парашютах, но это значило попасть в руки фашистов. Горящий самолет, отделившись от звена, врезался в скопление танков, автомашин, цистерн с горючим. Море огня разлилось там, где взорвался корабль Николая Гастелло.

Я как во сне слушал Щеглова, и сердце отказывалось верить, что моего учителя, друга и командира нет уже в живых. Давно ли мы провожали его всем отрядом? Перед глазами вставал его облик: весь подтянутый, коротко подстриженные волосы, карие глаза, пронзительный взгляд. В памяти возникали годы совместной работы, полеты через горные перевалы, Прибалтика, Карельский перешеек, Бессарабия, вечера на его ростовской квартире, его игра на баяне, добродушная улыбка, с которой он появлялся на футбольном поле. И вот вдруг Николая не стало. Не может этого быть! Он бил фашистов и будет их бить!

Я шел на командный пункт за заданием а в груди клокотала ярость, беспощадная ненависть к врагам. Казалось, что и командир эскадрильи майор Чирсков сегодня особенно четко ставит перед экипажами задачу. Эта ночь будет началом мести за боевого друга.

Времени до вылета оставалось мало. Но мне хотелось сказать что-то особенное, необычное личному составу отряда. Закрывшись на несколько минут в кабине, я записал в своем дневнике о событиях сегодняшнего горестного дня, а потом, когда выстроились экипажи, обратился к ним со словами:

— Сегодня в бою с фашистскими гадами погиб наш бывший командир капитан Гастелло. Беспримерным подвигом своим он вошел в историю русской воинской славы. От летчика Гастелло, от членов его экипажа, комсомольцев А. Бурденюка, Г. Скоробогатова, А. Калинина не осталось и пепла на земле. Своими горячими сердцами, жгучей ненавистью, своей смертью они сожгли, уничтожили скопище фашистов. Пусть же огонь, в котором сгорели наш командир и его друзья, будет светить нам, как путеводная звезда, в каждом полете! Пусть образ капитана Гастелло навсегда сохранится в наших сердцах!

Потом несколько слов сказал штурман Сырица.

— Мы должны так бить врага, — говорил он, — чтобы наши бомбы, словно живые, повсюду находили бы фашистов и уничтожали их так, как сегодня это сделал капитан Гастелло.

Солнце уже на закате. Корабли наши держат курс на немецкий аэродром, где по данным разведки базируется не менее двух авиационных полков. Погода ухудшается. Обходим грозовые облака. Внизу горят деревни, видны разрывы, линии трассирующих пуль, где-то в стороне шарят по небу лучи прожекторов. Линию фронта проходим благополучно. Над целью экипажи должны появиться один за другим, каждый в установленное для него время. На приборной доске загорелась сигнальная лампочка — это штурман подает команду для разворота, значит, через семь минут будем над вражеским аэродромом.

Наступает самый ответственный момент, я весь поглощен, тем, чтобы точно выдержать боевой курс, взгляд неотрывно прикован к приборной доске. Над целью видны уже взрывы от бомб первых экипажей. Вдруг яркие лучи выхватывают из мрака корабль. Он кажется теперь сделанным из расплавленного серебра. Догадываюсь, это самолет майора Чирскова. Кругом вспыхивают разрывы зениток. Я сбавляю газ и планирую на цель. И тут луч прожектора ложится на нас, к нему присоединяются другие, и вот их уже около десяти, они пересекаются на самолете, в кабине делается намного светлее, чем днем. Наконец, замигали сигнальные лампочки: бомбы сброшены. Увеличивая скорость, со снижением ухожу влево, стараюсь вырваться из зоны зенитного огня. Штурман, высунув голову в пилотскую кабину, показывает большой палец — отбомбились, значит, удачно — и сообщает обратный курс. Мне пока не до курса, корабль еще в лучах прожекторов и всюду разрывы. Продолжая снижаться, мы уходим все дальше, и яркие щупальцы нас уже не держат. Оглядываюсь назад, на немецкий аэродром, и убеждаюсь, что действительно поработали неплохо, в четырех местах горят фашистские самолеты.

На рассвете сели на своем аэродроме. Доложив о выполнении задания и оформив боевое донесение, пошли на завтрак, который доставили на автомашинах на стоянку.

Через несколько дней мы нанесли удар по другому аэродрому противника, уничтожили много самолетов и взорвали бензосклад.

Наши бомбы причиняли врагу огромный урон. Целыми ночами, с вечера до утра гудели наши корабли над фашистскими войсками, не давая им покоя, держа их в постоянном страхе. После бессонной трудной ночи в воздухе, после напряжения, которое испытываешь над территорией врага, члены экипажа сильно уставали. Но еще надо было возвращаться назад, опять-таки ни на минуту не ослабляя внимания, постоянно следя за воздухом. Слипались покрасневшие глаза. Вот из рубки выходит Евгений Иванович Сырица и поправляет на компасе курс. За ночь он похудел, оброс, глаза потускнели, лицо стало мрачным, каким-то сероватым. Возможно, он сейчас задумался о жене и маленькой дочурке, которых увез товарный эшелон куда-то в тыл. Жену его в полку все знали, она была активной участницей художественной самодеятельности, чудесно пела. Посуровело и лицо второго летчика Козырева, обросло рыжей щетиной. Временами у него дергаются скулы. Я легонько трогаю его за плечо, он, будто после сна, встрепенется, крепче возьмется за штурвал и смотрит на меня вопросительно. Но у меня нет никаких замечаний, мне просто хочется поговорить с ним и развеять сон, тяжелые мысли. Стрелкам нашим Бухтиярову и Резвану, очевидно, еще труднее. Они весь полет проводят стоя в турели, стесненные в движениях парашютами, уставая еще больше от их веса. У них нет козырька, как у пилотов, турели открыты и ветру, и дождям, и солнцу. Борттехник Сан Саныч со своим помощником Киселевым следят за работой моторов, на животе пробираются внутри плоскости к крайним из них, устраняют течь бензина и масла после пулевых пробоин.

Постепенно рассветает. Пролетаем над какой-то речкой, судя по времени — это Березина. Не успели опомниться, как над нами пронесся немецкий самолет с черными крестами на плоскостях. И молодцы же стрелки мои, не проспали, сразу открыли по нему огонь, даже было видно, как прерывались линии трассирующих пуль, попадая в фашиста. Самолет покачался из стороны в сторону, начал терять высоту, оставляя за собой шлейф черного дыма. Немецкий стервятник, наверное, возвращался с ночного бомбометания и не заметил нас. Нашей усталости, сонливости как не бывало. Все оживились. Мы перешли на бреющий полет и точно вышли на свой аэродром. С первыми лучами солнца все экипажи благополучно вернулись с задания.

Но случалось такое далеко не всегда.

Недавно при возвращении на свою базу был сбит экипаж моего отряда — командира корабля Ключникова. Их на рассвете атаковали истребители и подожгли машину с первого же захода. Правого летчика и помощника борттехника сразу убило пулеметной очередью. Корабль, потерявший управление и охваченный пламенем, все же удалось посадить в поле. Радист Мерзляков и стрелок старшина Гондусов до взрыва бензобаков успели снять пулеметы. А со всех сторон уже бежали немцы. Мерзляков был ранен, не мог идти и вызвался прикрыть отход оставшихся в живых членов экипажа. Своим огнем из пулемета он дал им возможность оторваться от врага. Но фашисты преследовали уходящих летчиков, стремясь захватить в плен. Стрелок Гондусов косил их из пулеметов, а когда кончились патроны, окруженный фашистами, до последней минуты отстреливался из пистолета и, поднявшись во весь рост, крикнул своему командиру и штурману: «Прощайте, товарищи! Умираю за Родину!» Последний патрон он оставил для себя…

Каждый раз, садясь бриться, я теперь вспоминал Гондусова. У меня осталась его бритва, которую я не успел вернуть ему накануне вылета. Ею потом я пользовался долго. Лезвие ее давно уже стало узким. Но и теперь, спустя много лет, я бережно храню эту бритву, как память о боевом товарище военных лет, храбром старшине эскадрильи и замечательном комсомольце.

Ключников и Вашуркин подробно рассказали, как они пробирались к своим, укрывались в лесах и болотах, а ночами шли на восток. Однажды они стали очевидцами того, как варварски уничтожили фашисты группу пленных советских солдат. Они их загнали во двор и всех поголовно расстреляли из пулемета. А Ключников и Вашуркин сидели во дворе того же дома под лестницей. Им удалось перейти линию фронта, вскоре они были на своем аэродроме и вновь начали летать на врага. В эти же дни мы потеряли еще два экипажа из четвертой эскадрильи — капитана Маслова и капитана Кочина. Их сбили во время бомбометания немецкие зенитчики.

Настроение было скверное. Не хотелось читать газет, слушать радио. В лаконичных сообщениях Совинформбюро ничего не радовало. Да мы и сами видели, как дальше и дальше продвигается линия фронта на восток. Не раз и не два мы спрашивали друг друга: сколько же можно отступать? Ведь дальше некуда! Скоро Москва! Что же должен делать каждый из нас, чтобы остановить эту стальную лавину? Уже оставлены Минск, Бобруйск, Рогачев и много других городов и населенных пунктов, известных нам по районам полетов. На память приходили малыши-школьницы, которые носили нам молоко в Осиповичах и Лапичах, и на душе становилось совсем скверно, казалось, что они проклинают нас, казалось, и ты лично виновен, что оставили их на растерзание фашистскому зверю.

Если бы можно было кого-то спросить — скажи, мол, научи, что делать, потребуй — и получить ответ, мы пошли бы на все, на любую жертву, на любой риск, на подвиг и смерть. Мы без колебаний врезались бы в начиненном бомбами самолете в резиденцию Гитлера и взорвали бы все его волчье логово, как взорвал капитан Гастелло, сознательно глядя смерти в лицо, фашистскую танковую колонну.