Экипаж машины боевой

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Экипаж машины боевой

Протяжно загудел паровоз, и поезд медленно тронулся. Опоздавшие пассажиры на ходу вскакивали на подножки вагонов, провожающие, махая платками, шли по перрону рядом с поездом, что-то говорили, кричали. Стоя в тамбуре, я смотрел, как проплывают мимо станционные постройки, перрон, заполненный людьми. Вот уже пропало и здание вокзала с надписью на фасаде «Ейск».

Мне было немного грустно. К этому маленькому южному городку, к летной школе, которую мы только что окончили и откуда теперь вот едем в строевую часть, я уже успел привязаться. Особенно жалко было расставаться с летчиками-инструкторами, техниками, мотористами — они вложили в каждого из нас свои знания, частицу своей души, научили летать. Когда поезд шел мимо Александровки, я не мог оторвать взгляда от нашего школьного аэродрома и мысленно прощался с учебными классами, мастерскими, ангарами, тирами, спортивными площадками, где нам был знаком каждый уголок… В это время кто-то положил мне руку на плечо.

— Что, Федот, замечтался? Пойдём-ка лучше в купе, поужинаем.

Это оказался Митя Кондаков, такой же, как и я, курсант-выпускник, родом из Козьмодемьянска. Мы с ним были почти земляки и в школе быстро подружились. Парень был Митя неплохой, но любил при случае прихвастнуть, особенно перед девчатами. Однажды, получив после вылета на самолете У-2 отпуск, Митя к обоим рукавам шинели пришил по летному трафарету (хотя полагалось носить его только на одном левом рукаве): пусть каждый видит, что идет не кто-нибудь, а именно летчик…

Быстро организовали ужин, выложив из чемоданов у кого что есть. Кто-то выставил на стол бутылку портвейна, предусмотрительно купленную в станционном буфете, В этой новой для вчерашних курсантов обстановке все мы чувствовали непринужденно, радовались, что нет ни дежурного, ни «отбоя». Выпили за свою родную школу, за боевую дружбу летчиков. Спать никому не хотелось, и мы разговаривали, шутили, пели песни и играли в домино почти всю эту декабрьскую ночь 1935 года. Вова Мироненко развлекал нас анекдотами. Миша Петров рассказывал о своей любимой девушке — москвичке Эльзе, Вова Ключников и Николай Котов все подшучивали над Сергеем Дрешиным. Поводом, как и всегда, служил высокий рост Сергея. Действительно, Дрешин даже среди самых рослых курсантов возвышался еще на целую голову. Когда он шел по улицам Ейска, люди удивленно оглядывались: вот это летчик! В школьной баскетбольной команде Сергей был незаменимым игроком. «Сережа, а Сережа, скажи, какая там наверху температура», — подтрунивали над ним курсанты. Но он не обижался и на такие шутки отвечал обычно только улыбкой. И вообще трудно было вывести его из равновесия. Но если изредка такое случалось, то уж обидчику доставалось крепко: спокойствие Дрешина вмиг улетучивалось, он становился похожим на задиристого петуха, слова сыпались из него словно пули из скорострельного пулемета. Да еще при этом он сверлил тебя глазами сверху вниз, будто с каланчи, а ты говорил с ним, задрав голову, и уже от одного этого начинал чувствовать себя не в своей тарелке.

Утром приехали в Ростов. Погода была пасмурная, над городом повисла туманная пелена. Попрощались с товарищами, которым предстоял путь дальше, в сторону Воронежа и Харькова, а мы, будущие ростовчане, сели в трамвай и поехали в сторону Рабочего городка.

Дежурный по бригаде, как он сам отрекомендовался, командир корабля Костя Иванов, встретил нас приветливо. Проверил наши документы и, собрав их в папку, положил в сейф. Потом отвел нас в общежитие при Доме офицеров и, уходя, предупредил, что утром нас вызывает к себе для знакомства командир бригады Тарновский.

На следующий день нас распределили по группам и прикрепили к инструкторам — лучшим летчикам бригады. До зачисления в состав боевых экипажей мы должны были пройти программу переучивания.

Меня, Аркадия Разина и Николая Котова прикрепили к командиру отряда Жоре Тупикову — краснощекому, довольно плотному летчику. Но комплекция не мешала ему быть подвижным и всегда подтянутым. Разговаривал Тупиков мало, и казалось, что при этом он всегда улыбался. В полете самолет он доверял нам смело, очень редко вмешивался в управление и подсказывал только в необходимых случаях. Он как-то быстро умел располагать к себе молодых летчиков. Да и не только летчиков. Тупиков вызывал восторг и бурю аплодисментов на концертах художественной самодеятельности: у него был хороший голос.

Митю Кондакова, Сашу Трутнева и Жору Плешакова обучал инструктор Сеня Набоков — физически очень сильный, решительный и требовательный командир.

Педантично строгим считали своего инструктора Бориса Кузьмича Токарева его ученики Толя Соломко, Вася Сомов и Борис Полевов. Действительно, он требовал точных, глубоких знаний. Все фигуры и элементы полета Токарев сначала требовал усвоить теоретически, понять их смысл, заранее предусмотреть, какие ошибки могут быть в каждом случае и как их исправить. Сам он летал грамотно, мастерски, все его движения в воздухе были пластичны, поражали точностью и своевременностью. Редко кому удавалось получить у него отличную оценку по технике пилотирования. Он записывал в блокноте и оценивал каждый элемент полета, а потом уже выводил средний балл. Недаром он считался летчиком-инспектором по технике пилотирования и теории многомоторных самолетов. Все зачеты, связанные с испытанием материальной части и составлением графика расхода горючего, поручались только ему.

Жили мы в общежитии при Доме офицеров. Утром ходили на построение, потом расходились по классам, изучали материальную часть, район полета. Вскоре сдали зачеты. Впрочем, забегая вперед, отмечу, в нашей летной жизни зачетов все время было так много, что мы даже любили шутя повторять: «Скажи, что завтра зачет, хоть по китайскому языку, все равно будем сдавать».

В школе мы научились летать на самолете Р-1, и потому освоить Р-5 не представляло для нас особой трудности. После шести провозных полетов с инструктором я первым из молодых летчиков бригады вылетел самостоятельно. Летали каждый день, спешили скорее закончить программу. Только при явно нелетной погоде, когда шел снег или кружила метель, не выкатывали самолеты из ангара. В такие дни занимались теоретической подготовкой.

Однажды пришел на старт командир бригады Тарновский. Он был очень похож на гоголевского Тараса Бульбу: такой же массивный, с большим животом, с длиннющими усами. Когда мы впервые увидели его, то, наверное, многие подумали: как же он может летать на самолете? Но оказалось, что Тарновский сам не управляет кораблем, он был штурманом, имел своего шеф-пилота, самого лучшего летчика бригады капитана Калинина. В полете Тарновский находился в кабине радиста, которая на флагманском корабле была специально переоборудована для него. Он отсюда давал указания по радио, наблюдал за ведомыми самолетами… Когда командир отряда Тупиков построил нас и доложил, Тарновский спросил:

— Кто будет Орлов?

Я сделал два шага вперед. Затем он назвал Николаева, Разина, Сомова, Полевова и Мироненко. Командир бригады объявил нам благодарность, пожелал и другим молодым летчикам равняться на нас, отличников учебы.

Дни проходили быстро. Мы сдавали одно зачетное упражнение за другим: виражи и развороты, петля Нестерова, переворот через крыло и т. д. Настало время и для самых трудных зачетов — по комплексному упражнению. Проверяющим ко мне назначили штурмана отряда старшего лейтенанта Романюка, который исполнял также обязанности начальника парашютно-десантной службы эскадрильи. Когда все было готово к полету, мы вырулили на старт. Погода в районе аэродрома была нелетная; низко над землей стелились сплошные облака, плохо просматривался и горизонт. Но нам сообщили, что по маршруту ожидается улучшение погоды. Действительно, после взлета видимость улучшилась. Вести самолет было нетрудно. Мы давно уж, как говорится, назубок выучили все земные ориентиры, на память знали населенные пункты. Вот под крылом серебрится Дон, до самого Новочеркасска извилистой лентой тянутся железная и шоссейная дороги, а вон там, на развилке реки, показалась и Константиновка — поворотный пункт. Но вдруг погода резко ухудшилась: предсказания синоптиков не оправдались. До самого Азова мы шли на небольшой высоте, почти бреющим полетом. Здесь Романюк попросил меня рассчитать время прибытия на свой аэродром. Я ответил по памяти, но забыл учесть влияние ветра. Все же отклонение расчетного времени от фактического оказалось совсем незначительным, и после посадки Романюк оценил мою штурманскую подготовку на отлично.

Потом мне с Романюком приходилось летать мало. Его вскоре перевели в другую часть. И встретились мы с ним только через восемь лет, во время Великой Отечественной войны, под Москвой. Он был уже майором и занимался испытанием парашютов. А еще через несколько лет, уже после войны, Герой Советского Союза полковник Романюк стал рекордсменом мира по парашютному спорту. Он совершил тысячи прыжков, испытал десятки парашютов разных конструкций, прыгал с самых малых высот и со стратосферы, и днем, и ночью, и с разных самолетов. Особенно любил он всякие эксперименты. Помню, еще в Ростове вместе с начальником парашютно-десантной службы Харахоновым он упорно тренировался в прыжках с привязанным к себе велосипедом, и оба при этом приземлялись нормально.

После завершения программы переучивания нас распределили по эскадрильям, отрядам, зачислили в боевые экипажи тяжелых бомбардировщиков. Но самолетов не хватало, и потому в каждом экипаже оказалось по два, а то и по три правых, то есть вторых летчиков. Меня назначили во вторую эскадрилью, которой командовал Сергей Андреевич Новиков, в отряд моего же инструктора Тупикова. Мне повезло, в экипаже командира корабля лейтенанта Николая Гастелло я оказался единственным правым летчиком.

Но до полетов в качестве равноправного члена экипажа все еще было далеко. Снова предстояло изучать материальную часть самолета, теперь настоящего боевого ТБ-3, моторов, техническое наставление, теорию полетов на многомоторном самолете и многое другое. Снова потянулись дни и ночи напряженных занятий. Не давал покоя инженер Иван Иванович Кучерявый, штурманы требовали точного знания района и теории самолетовождения, а начальник связи Зыбенко, как нам казалось, и во сне, наверно, учит нас радиосвязи и тренирует выбивать на зуммере морзянку.

И опять зачеты, зачеты…

Потом нас начали допускать к полету и разрешали, как у нас говорили, немного «подержаться за штурвал», но не мешая командиру корабля. Дальше — больше: командир уже доверял вести машину по прямой. Это было делом нетрудным: ведь все отрегулировано, установлены одинаковые обороты на всех моторах, подобрана необходимая скорость — только сиди и поддерживай штурвалом самолет в заданном положении. Но зато куда труднее было управлять самолетом в жаркие дни, когда потоки воздуха бросают его, словно спичечную коробку, вверх и вниз. Так постепенно привыкаешь к машине, учишься выполнять виражи и развороты, планирование, вести корабль сначала на одном «сдавшем» моторе, а потом — на двух.

Мне завидовали наши летчики. В экипаже «Голубой двойки» (на хвосте нашего корабля голубой краской был нарисован номерной знак «2») Николая Гастелло я тренировался много и успешно. В других же экипажах, где было по два-три правых летчика, не каждому удавалось получать такую практику. Как-то я спросил у Аркадия Разина, как, мол, прошел сегодня у тебя полет. «Правее правого на полфюзеляжа сзади», — ответил он. Это означало, что он весь полет просидел в кабине радиста, был третьим на очереди и так и не дождался ее: настало время посадки.

Гастелло был молодым командиром корабля, в бригаду он прибыл по окончании Луганской летной школы. С самого начала он стал доверять мне управление — от взлета и до посадки. Правда, на разборе полетов ему часто доставалось от командира эскадрильи за неточный расчет или за посадку «козлом». Но он никогда не оправдывался тем, что посадку производил не сам, а правый летчик, как это нередко делали другие. А вот после разбора, когда мы оставались наедине, Гастелло терпеливо разъяснял, в чем мои ошибки, и говорил, что если я не исправлю их, то в другой раз посадку не доверит. Я старался делать так, как он учил, и ни за что не хотел уступать управление.

Гастелло был непримирим к любым нарушениям летной дисциплины. Как-то он заметил, что радист Бутенко пренебрегает в полете парашютом, то есть просто не надевает его. И я до сих пор помню, как строго взыскал командир за это с меня и заставил тренироваться всех членов экипажа в быстром одевании парашюта. После этого случая Бутенко никогда не снимал парашюта.

Наш командир не боялся «черной» работы. В дни осмотра материальной части он засучивал рукава комбинезона, брал в руки инструмент и копался в моторе, залезал в плоскости. Борттехник Александр Александрович Свечников, которого мы любовно звали «наш доктор Сан Саныч», мог во всем положиться на командира: он уж не оставит незамеченной даже малейшую неисправность, не уйдет с аэродрома до тех пор, пока машина не будет в полной готовности. Этого же требовал командир и от других членов экипажа. Когда объявлялась учебная тревога, он всегда первым прибегал на сборный пункт и терпеть не мог тех, кто опаздывал. Однажды, когда мы по тревоге прибежали на аэродром, Гастелло решил проверить содержимое наших «тревожных» чемоданов. И сколько было смеху, когда в чемодане нашего штурмана Михаила Скорынина мы увидели… дамское белье. Штурман впопыхах захватил чемодан своей жены. Тогда командир приказал всему экипажу завести одинаковые чемоданы, еще раз напомнил, какие вещи в них должны находиться.

Дни наши были насыщены учебой, работой на материальной части; зачеты шли один за другим, продолжались полеты. Программа переучивания молодых летчиков приближалась к концу, мы старались быстрее овладеть летным мастерством, учились этому у лучших пилотов. А таких в эскадрилье было немало. Например, наш первый ростовский знакомый Костя Иванов или командиры отрядов Тупиков, Набоков, Донцов, командиры кораблей: старый холостяк Федя Алексеев, не признающий ни папирос, ни водки, но неравнодушный к конфетам, замечательный мастер полетов «вслепую» Саша Самохин и другие. Большой популярностью пользовался в эскадрилье Коля Сушин, опытный и талантливый летчик. Он был любимцем штурманов, все они хотели летать с ним, понять «секрет» его мастерства в бомбометании. Действительно, любой штурман, летая с Сушиным, мог быть уверенным, что бомбы разорвутся в кругу, в пределах отличной оценки. В полете Сушин оставался очень спокойным, выдерживал заданный курс словно по линейке, с точностью до градуса, держал нужную скорость и, заходя на полигон для сбрасывания бомб, сам мог подбирать величину боевого угла. Штурманы работали с ним увлеченно, с полуслова понимали его, а он — их.

Командира корабля Сушина, как и Гастелло, любили не только штурманы, но и все молодые летчики, которым он смело доверял управление самолетом от начала и до конца полета. Но зато никто не хотел летать с Ковалевым. Этот уж никогда не допускал молодых к управлению, правый летчик весь полет сидел у него только в качестве наблюдателя. Он вел себя в воздухе капризно и беспокойно, из-за пустяка поднимал шум, нервничал. Но зато на земле, впервые увидев его, незнакомый человек наверняка подумал бы: «Вот это покоритель воздушной стихии, вот это летчик!» Ходил он степенно и важно, на рукавах гимнастерки всегда сверкал у него новый трафарет, летный планшет болтался чуть ли не у самых пяток, из-под пилотки лихо выглядывал чуб. На нас, вновь прибывших, смотрел Ковалев свысока, разговаривал так, будто делает одолжение. Но мы скоро раскусили его и придумали ему за надменный вид прозвище — «великий летчик СП» (звали Ковалева Сергеем Прокопьевичем). Мы бывали довольны, если кто-либо из начальников распекал Ковалева и сбивал с него спесь. Однажды Ковалев и Сушин торопились на утреннее построение. Пока шли, у обоих слегка запылились сапоги, а времени, чтобы почистить их, не оставалось. Тут Коля Сушин увидел дремлющего на солнце кота, взял его и этой живой «бархоткой» смахнул пыль с сапог. А Ковалев не успел — кот дал стрекача. Сушин стоял в строю и весело улыбался, слушая, как начальник штаба майор Дземешкевич отчитывает «великого летчика» за нечищенные сапоги. Довольно улыбались и мы…

Благодаря Николаю Гастелло, я быстро освоил свои обязанности, мы начали понимать друг друга не только с полуслова, но даже с полувзгляда. Между летчиками всегда стоял наш борттехник, высокий Сан Саныч. Он смотрел вперед через козырьки кабины и в любую минуту был готов выполнять указания командира. Дело свое Сан Саныч знал хорошо, имел многолетнюю практику, как-то чутьем понимал, когда именно следует выровнять корабль, подтягивать машину на моторах. А моторы у него запускались всегда с «пол-оборота» и в воздухе работали словно часы, никогда не чихали. Когда слушаешь в полете ровную, бесперебойную монотонную песню моторов, смотришь на прозрачные диски вращающихся винтов, то и на душе чувствуешь радость, с гордостью поглядываешь на проплывающие где-то внизу колхозные поля, лесные массивы, города и села, на причудливо извивающиеся реки, на железные дороги, по которым идут игрушечные составы. И думаешь, что это и есть твоя Родина, ее богатство, что ты должен зорко охранять ее от всех недругов, того не замечая, крепче начинаешь сжимать в руках штурвал. Бросишь взгляд на командира и убеждаешься, что он испытывает такое же чувство. Николай Францевич молчит, слова в такие минуты кажутся ему лишними. Из-под очков я замечаю его спокойный взгляд. На обветренное лицо командира легло выражение задумчивости. Потом он берет планшет с картой и сличает местность, разрешает радисту Бутенко передать на КП очередную радиограмму, вызывает штурмана Скорынина для уточнения времени. Штурман наш был также молодой, еще не очень опытный, поэтому Гастелло в полете часто вызывал его к себе для проверки и уточнения маршрута, местонахождения корабля. После короткого разговора Скорынин снова уходил в свою рубку, делал перерасчеты и исправления, Мы своего штурмана часто в шутку звали дядей Мишей. Хотя ему было еще далеко до «дяди», он не обижался. Женился он рано, но детей, как мы, смеясь говорили, бог еще не послал ему…

Свободного времени не хватало нам и вечерами. Его поглощали самостоятельные занятия, подготовка к зачетам, общественная работа. Часто забегал в общежитие комсорг эскадрильи, стрелок-моторист Боровко, заводил беседы на разные темы, записывал в кружки художественной самодеятельности. Молодые летчики охотно пели в хоре — там были девушки. Заглядывал к нам и секретарь партийной организации эскадрильи, борттехник Колесников, прекрасный специалист, прямой и открытый человек. По тревоге он обычно первым подготавливал свою машину к полету и первым запускал моторы. Комиссар эскадрильи Лебедев не чаял в нем души. Сам же Лебедев, как и Новиков, был маленького роста. Когда они, командир и комиссар, шли вместе, мы издали узнавали их по росту и разбегались по классам, чтобы лишний раз не попадаться «на глаза начальству» и не выслушивать, стоя навытяжку, очередное нравоучение о нормах поведения молодого летчика. Но если все-таки кто-нибудь из нас ненароком попадался, то уж командир и комиссар не отпускали его до тех пор, пока по очереди не прочтут целую «лекцию». Комиссар Лебедев при этом часто обращался к «слушателю» со словами: «Ну вот, голуба моя». У командира эскадрильи Новикова была другая любимая поговорка, к которой он прибегал очень часто: «Фигурально выражаясь». За глаза летчики так и звали их: «Голуба моя» и «Фигурально выражаясь». Но мы уважали их: оба они были хорошими пилотами и справедливыми командирами.

Комиссар однажды поймал нас, как говорится, с поличным. Случилось это неожиданно. День был нелетный. В такие дни теперь мало кто следил за нашим временем. После построения мы обычно часа два тренировались в радиоклассе по «морзянке» и возвращались в общежитие. Там каждый занимался своим делом. Не помню, по какому случаю это было задумано, но летчики Савин и Николаев решили в этот день преподнести нам сюрприз. Они вернулись в общежитие раньше и, наполнив графин водкой, к нашему возвращению выставили его на стол. И тут вдруг, за нами же следом, зашел комиссар. Графин со стаканом так и остались на столе, за который как раз и сел Лебедев. Немного посидев и поговорив с нами, он перед уходом, к ужасу всех, вдруг налил из графина целый стакан. Мы молча наблюдали, что же будет дальше. «Голуба моя» выпил полный стакан нашей «воды». Но даже не поморщился. Повернулся и, не сказав ни слова, направился к выходу… Никто теперь не сомневался, что завтра на построении нас постигнет «великий разнос» с соответствующими «оргвыводами». Но, к нашему удивлению, ни завтра, ни послезавтра никаких разговоров об этом не было. А «оргвыводы» все-таки были: более строже стал наш распорядок дня, усилился контроль за нашими занятиями.

Но вскоре программа ввода в строй молодых летчиков была выполнена, и нас из общежития расселили по квартирам.

Получилось так, что я теперь жил со своим командиром Николаем Гастелло в одном доме, в одном подъезде и на одном этаже. Гастелло был семейным. Жена моего командира, Анна, была аккуратная, хозяйственная женщина. На вид она казалась немного старше Николая Францевича. У них был маленький сын Витя, он еще с трудом поднимался по лестнице, но резво бегал и играл во дворе у нашего четвертого подъезда. В одной квартире с Гастелло жил Костя Иванов, он занимал одну комнату, а Николай с семьей — две. Меня поселили в маленькой комнате, такой же, как у Кости, в квартире напротив. Здесь жил со своей семьей командир третьей эскадрильи Борис Захарович Зумбулидзе. Дочка Зумбулидзе, маленькая Беллочка, любила рассказывать сказки. При этом она так забавно шепелявила, что нельзя было не рассмеяться. Беллочка пользовалась во дворе всеобщей любовью, и с особой завистью посматривала на нее жена нашего штурмана Рая Скорынина.

Я нередко допоздна засиживался у Гастелло. И Костя, и Николай любили шахматы. Учились мы играть и на баяне. Николай разучивал песни по нотам, я играл на слух. Я никогда не видел своего командира скучающим. Он всегда был чем-то занят: много читал, помогал жене по хозяйству. В квартире у них меня поражали чистота и порядок. Николай сам мастерил игрушки для сына. На Витином «аэродроме» стояли самолеты чуть ли не всех типов, по краям размещались поезда, автомашины. После работы и по воскресным дням семью Гастелло часто можно было видеть во дворе, на улице. Они втроем ходили в кино, садик, зоопарк и часто посещали стадион нашего городка. Здесь по выходным проходили разные соревнования. Особенно остро проходила обычно борьба между женскими волейбольными командами. Но самой большой популярностью в бригаде пользовался футбол. На игры собиралось столько болельщиков, что на стадионе не хватало мест. Мальчишки залезали на парашютную вышку, на деревья. Ворота команды нашей бригады защищал Николай Гастелло. Он был капитаном команды и любимцем публики.

…Вскоре мы узнали, что наша ростовская бригада должна участвовать в первомайском воздушном параде в Москве. Все дни были заняты подготовкой к этому ответственному заданию. 28 апреля бригада перелетела в Воронеж. Оставшиеся два дня ушли на окончательное уточнение расчетов, всех деталей полета. Наши корабли должны появиться над Красной площадью в 10 часов 50 минут. До этого перед мавзолеем Ленина торжественным маршем пройдут пехотинцы, кавалеристы, артиллеристы и танкисты.

…Утро Первого мая 1936 года, как по заказу, было ясным, солнечным. На аэродроме — сплошной гул моторов. Одни самолеты, взлетают, другие выруливают, третьи дожидаются очереди. Наш экипаж также готов к взлету. Николай Францевич, как и все мы, следит за сигналом ведущего. Вот и сигнал. Командир опускает очки на глаза, правой рукой прижимает штурвал к себе, левой увеличивает число оборотов моторов, и самолет начинает разбег. Отрываемся мы одновременно с нашим ведущим — Сергеем Андреевичем Новиковым. Проходит несколько часов, и взгляду открывается Москва. Корабли смыкаются плотным строем, они видны и справа, и слева, оглядываюсь назад — нет им конца. Каждый экипаж строго выдерживает интервал. Нервы у всех напряжены до предела. Внизу столица, Красная площадь, откуда за нами наблюдают миллионы, глаз.

— Сердце наполняется гордостью. Хочется от радости громко запеть. Вдруг к горлу подкатывает твердый ком, глаза становятся влажными. В какой-то короткий миг я вновь вижу себя босоногим мальчишкой-пастушонком, вспоминаю тяжелое голодное детство. Как я мечтал тогда стать летчиком… И вот мечта обрела крылья, я веду тяжелый четырехмоторный корабль над Москвой, над Кремлем. Я — пилот страны Советов! Как хочется посмотреть вниз, хотя бы взглядом поблагодарить тех, кто стоит сейчас на трибунах, за то, что сотни таких же оборванных, голодных мальчишек, как я, смогли стать настоящими людьми.

…Миша Скорынин записывает в бортжурнале время прохождения над Красной площадью — 10 часов 55 минут. Не меняя курса, мы идем обратно на Воронеж.

Вечером в Воронеже для нас был устроен праздничный ужин. У всех чувствовалось приподнятое настроение, за столами ни на минуту не умолкали смех и шутки. Летчики, штурманы, борттехники — все сгруппировались как-то стихийно по эскадрильям. «Это и есть наша боевая семья», — думал я, наблюдая за ставшими мне близкими и родными лицами товарищей. Вот невозмутимый Сушин, родом из города Шуи Ивановской области, до авиации работавший в цирке, дальше — мой добрый и строгий учитель Николай Гастелло, тут же рядом старый холостяк Федя Алексеев, остряк и балагур Костя Иванов, бывший молотобоец Коваль, недавние мои однокашники по летной школе Георгий Плешаков, Митя Кондаков, Саша Трутнев, Аркадий Разин, Вася Сомов, Сережа Дрешин и многие другие. Тосты произносились один за другим: за Коммунистическую партию, за Советское правительство, за Родину, за авиацию и летчиков… Расходились поздно, завтрашний день был выходным. Последний тост предложил Николай Гастелло: за дружбу народов — за русских, белорусов, украинцев, грузин, чуваш, представителями которых мы были сами, за то, что если придет время драться с врагом, не щадя себя, стоять всем за одного и каждому — за всех.

Мы хорошо понимали: время это не заставит себя долго ждать. Слишком много было у Советской власти врагов. Каждый из нас твердо знал, что рано или поздно нам придется с ними столкнуться лицом к лицу в жестоком и смертном бою. И мы готовились к этому.

Я по прежнему летал в экипаже Гастелло. Некоторое время мы находились под Воронежем, потом перелетели в лагерь под станицей Крымская, но постоянной нашей базой оставался Ростов. Время, казалось, бежит слишком быстро: его всегда не хватало. Командирская учеба, полеты и днем и ночью, упражнения по воздушной стрельбе и бомбометанию, парашютные прыжки, работа на материальной части, общественные дела — словом, каждая минута была на счету. Много раз участвовали в летно-тактических учениях, которые обычно проходили ночью, выбрасывали в каком-либо «заданном районе» массовый воздушный десант. Нередко находились в воздухе по восемь-десять часов в сутки.

Наши машины — воздушные корабли ТБ-3 конструктора А. Н. Туполева, экипаж которых состоял из восьми человек, — в тот период представляли собой последнее достижение авиационной техники и перед другими самолетами подобного класса имели преимущество в скорости, продолжительности полета и бомбовой нагрузке. Но они требовали от летчика знаний, навыков, умения управлять. И в том, что я за кратчайший срок был подготовлен для полетов в сложных метеорологических условиях, хорошо водил корабль ночью и в облаках, была большая заслуга моего учителя и командира Николая Гастелло. В нем превосходно сочетались такие главные качества любого командира, как умение доверять и требовать, быть для подчиненного и начальником и другом.

В полете и в мирное время случается всякое, всего заранее невозможно предусмотреть, особенно молодому летчику. Любая мелочь может привести к крупным и непоправимым ошибкам. Поэтому жизнь летчика — это постоянная учеба, в которой накапливается опыт. Не раз, оказавшись вдруг в каком-либо трудном положении, я замечал на лице командира дружескую улыбку, и от взгляда его становилось как-то неловко за свое незнание простых правил летной практики, хотя он ни словом не упрекал меня. Нередко приходилось нам встречать рассвет в воздухе. Зрелище это очень красивое. Видишь, как над горизонтом восходит уже огненно-красное солнце, знаешь, что на земле сейчас пробуждается жизнь. Вот Гастелло снял ноги с педалей, он отдыхает — корабль веду я. Монотонно гудят моторы, погода хорошая, самолет идет устойчиво, и управлять им легко. Но от долгого сидения в одном положении, от бессонной ночи в теле чувствуется усталость, слипаются глаза. Вдруг замечаешь, что ровный гул моторов временами будто исчезает и потом наплывает снова. Ясно, что это пытается одолеть тебя сон. Затем неожиданно видишь, что корабль идет с креном и скорее выравниваешь его, а сам косишь глаза на Гастелло: не заметил ли оплошности? И, конечно же, заметил, но не подает виду, только улыбается, а мне делается неловко, я сержусь на себя, и сон на некоторое время пропадает.

И еще одна черта, которая мне очень нравилась в характере моего командира и которой я стремился подражать, — это скромность. Летая с Гастелло, я как-то незаметно пришел к убеждению, что настоящий летчик это тот, кто никогда не стремится чем-либо выделиться среди товарищей, не любит рассказывать «а вот со мной был случай» или как-то подчеркивать, что он — орел, видавший виды человек. «Орлом», хозяином положения Гастелло был в воздухе. А на земле он оставался для всех хорошим товарищем и скромнейшим человеком. Он был общим любимцем, особенно для всех наших болельщиков футбола. Когда команда летчиков покидала после матча поле, ее провожали восторженными аплодисментами, цветами. А мальчишки, взахлёб комментируя «острые» моменты игры, хвастались друг перед другом: «А ты знаешь капитана команды? Это тот, который стоял в воротах, Николай Гастелло! Я знаю его!» В обращении с людьми, членами экипажа и вообще с кем бы то ни было, Николай оставался всегда вежливым, тактичным.

В учебе, тренировках проходили дни, месяцы. Но как бы ни поглощали время полеты, подготовка к ним и все, что связано со службой, для нас, молодых летчиков, в жизни оставалась еще уйма интересного. Мы часто ходили в кино, в драматическом театре восторгались талантом Марецкой, Орловой, Утесова, приезжавших в Ростов на гастроли. Нравилось нам бывать в городском парке имени Ленина. Каждый выходной, искупавшись в Дону, мы шли туда, как говорили сами, на людей посмотреть и себя показать. Что уж скрывать, больше всего здесь нас привлекали девушки — стройные, смелые, умевшие со вкусом одеваться красавицы-казачки. Да и они, как нам казалось, не очень сторонились нас, молодых летчиков.

Правда, мне лично с девушками что-то не очень везло.

Когда еще в школе морских летчиков я был мотористом, мой товарищ Гриша Бут, тоже моторист, женился на девушке из Ростова Нине, которая приехала к нам в Ейск отдыхать. Я нередко бывал у них дома. Нина, узнав про мою застенчивость и робость перед девушками, обычно подтрунивала надо мной. Но это ничуть не помогало, по ее мнению, вытравить из меня болезнь «девушкобоязни» и служило лишь поводом для новых шуток. И когда мы шли вместе в кино, я старался оказаться не рядом с ней, а пристраивался сбоку к Григорию. Но Нина нарочно переходила на мою сторону, да еще — к ужасу моему — брала меня под руку, и я готов был провалиться сквозь землю. Потом Гриша демобилизовался, и они уехали в Ростов, я же стал курсантом летной школы. На прощанье Нина в шутку обещала, как закончу учебу, познакомить меня — «пока ты не разбаловался» — со своей родственницей Женей.

И случись же такое: обещанию суждено было сбыться. Женя оказалась тоненькой, хрупкой и миловидной девушкой. Работала она в библиотеке. Мы с ней подружились, встречались довольно часто. Но встречам вскоре пришел конец. Женя была слишком обидчивой и не признавала никаких уважительных причин, если я опаздывал на свидание. Однажды я задержался на аэродроме и не смог прийти в условленное время. После этого она не хотела со мной и разговаривать.

Правда, потом мы помирились, но не надолго. Окончательно испортил наши отношения нелепый и смешной случай. Как-то сидели мы с ней в городском парке. И надо же было именно в это время проходить мимо одному из наших командиров. Я, как полагалось по воинскому уставу, вскочил и отдал честь. Жене это показалось бестактным по отношению к ней, она обиделась, замкнулась и заторопилась домой. Мне не оставалось ничего другого, как проводить ее до остановки. И у выхода из парка, как нарочно, мы столкнулись с группой знакомых летчиков, среди которых были Гастелло с Аней и маленьким Витей. Мы шли с Женей под руку. Освободив руку, я поприветствовал их и хотел было представить ее своему командиру, но Женя, вспыхнув, повернулась и ушла. Николай Францевич засмеялся и, видя мое смущение, начал успокаивать:

— Ничего, Федот, если любит по-настоящему — вернется.

Потом он время от времени вспоминал этот случай и подтрунивал надо мной:

— Ну как, Федот, не вернулась еще девушка?

С Женей мы больше так и не встретились. Кто тут виновен — не знаю. Очевидно, молодость: мы еще были неопытны в жизни, не научились ценить чувства, дорожить дружбой.

Но не у всех моих друзей так нелепо заканчивались знакомства с молодыми ростовчанками. Вдруг женился мой приятель Митя Кондаков. Мы ему откровенно завидовали. Чем он привлек внимание Кати, студентки медицинского техникума, для нас это оставалось загадкой. Митя, на наш взгляд, ничем особенно не выделялся, а вот Катя действительно была красавицей, умной и общительной девушкой. Жили они очень дружно, душа в душу. Говорят, что все счастливые молодожены эгоистичны. Вскоре и Митя постепенно начал отдаляться от нас, холостяков. Мы тоже редко заходили к нему, внеслужебные интересы у нас теперь были разные.

Но вот как-то Катя меня и Сергея Дрешина познакомила со своей подругой из Новочеркасска Риммой. И, как нередко случается в шуточных песнях, с Сережей мы стали соперниками — Римма нравилась нам обоим. Кому же из нас двоих она сама отдаст предпочтение, оставалось неясным: вроде к обоим относилась одинаково. И каждый из нас, разумеется, старался заслужить ее симпатии, оказаться тем единственным, кого она полюбит. Перед Сережей у меня было одно преимущество: я имел мотоцикл и мог ездить в Новочеркасск в любой свободный час. Но долг товарищества и чувство справедливости удерживали меня от единоличного пользования этой привилегией: каждый раз, как я собирался к Римме, на заднем сидении оказывался Сергей Дрешин… Потом мне предоставили очередной отпуск, я уехал отдыхать в Крым. А когда вернулся из отпуска, соперничать уже не было смысла: Сережа и Римма пригласили меня на свадьбу. Пока меня не было, Сергей не терял времени даром, успел объясниться с Риммой и даже зарегистрироваться в загсе. На свадьбе молодоженам то и дело кричали «горько», они целовались, но, конечно, горько было не им, а мне. Было обидно: навозил вот, на свою голову, Сергея в Новочеркасск! На другой же день я продал мотоцикл и больше никогда не садился на него…

Так — в заботах, служебных и личных, в радостях и огорчениях — время бежало вперед. Приходили новые люди, а многие из старых знакомых уезжали в другие части, на учебу. Вместо командира бригады Тарновского прибыл полковник Таюрский — человек подтянутый, строгий, хороший командир и, главное, грамотный летчик. Летал он на всех типах самолетов великолепно, с большим умением проводил разборы полетов, тактических учений, знал недостатки и сильные стороны каждого из нас. В его объяснениях все было доходчиво и систематизировано. Многие летчики из нашего выпуска стали уже командирами кораблей. Меня тоже перевели, вернее, назначили командиром корабля к флагманскому экипажу командира эскадрильи Новикова. А многих молодых летчиков с организацией в бригаде истребительной эскадрильи перевели туда, в том числе и моих друзей Бориса Полевова, Митю Кондакова, Сережу Дрешина и других.