Мы — экипаж
Мы — экипаж
Утром в столовой ко мне подошли трое: капитан и два сержанта. Капитан пожилой, плотный, с совершенно лысой головой. Чем-то похож на медведя. Протянул руку с толстыми, короткими пальцами, представился:
— Евсеев. Назначен к вам в экипаж штурманом.
Мне неловко. Штурман старше меня по возрасту и по званию. Мне хотелось бы молодого, с новой, современной выучкой. Ну да ладно, что поделаешь. Судить о качествах еще, пожалуй, рано.
Подходит второй — высокий, подобранный, с густыми вьющимися волосами, лицо доброе-доброе. В светлых глазах лукавинки.
— Старший сержант Заяц. Стрелок-радист. Назначен к вам в экипаж.
Подходит третий. Невысокого росточка. Круглый, как колобок. На розовых, не тронутых бритвой щеках пушок. Как на персике. Глаза — сама готовность. Скажи ему: "Прыгни в огонь", — прыгнет! Встал по стойке "смирно", доложил:
— Младший сержант Китнюк. Воздушный стрелок. Назначен к вам в экипаж.
Смотрю на всех троих. "Значит, теперь мы — экипаж. Мы связаны одной веревочкой, и жизнь каждого зависит от внимания и умения другого. Мы должны быть дружны и спаяны. Один за всех — все за одного. Но..." Я прерываю свои мысленные философские рассуждения. Чего уж там: у нас ведь нет еще и самолета...
Спрашиваю у сержанта, устроились ли в общежитии.
— Нет, товарищ командир, — отвечает Заяц, оправляя безукоризненно сидящую гимнастерку. — Там еще ребята спят после боевого вылета, не хотим их будить.
"Пять очков в твою пользу, — подумал я. — Значит, ты не эгоист и у тебя развито чувство уважения к другим. Молодец, Заяц!"
— Ну тогда идите погуляйте. Осмотритесь. Когда нужно будет, позову.
Со штурманом у меня разговор особый. Штурман, как я убедился, фигура в экипаже важная, и мне хочется знать о Евсееве побольше.
Идем с ним в тень аллеи и садимся на скамью.
Штурман достает портсигар с папиросами, вежливо предлагает мне. Я отказываюсь — не курю. Толстыми пальцами достает из коробка спичку. Чиркает, обламывает. Пальцы его чуть заметно дрожат. Волнуется. Закурил, потушил спичку, посмотрел, куда бросить. Не нашел, сунул в коробок.
"Пять очков в твою пользу. Ты аккуратный человек".
Через полчаса я уже знал о нем все, что надо.
Евсеев попал в полк из госпиталя. Летал на "ИЛ-4". В первом же дневном бомбардировочном вылете их самолет был подожжен фашистским истребителем. Экипаж выпрыгнул на парашютах и был тотчас же расстрелян в воздухе из пулеметов тем же асом.
Евсеев прыгнул тоже, но допустил ошибку: сначала выдернул кольцо, а потом покинул кабину. Парашют, распустившийся раньше времени, зацепился стропой за хвостовое колесо и поволок за собой штурмана. Но ему повезло: возле самой земли оборвалась стропа, и Евсеев благополучно приземлился на изодранном в клочья парашюте, только вывихнул ногу.
Я слушал его, затаив дыхание. Ничего себе, "окрестился"!
Из дверей штаба полка вышел комиссар нашей эскадрильи капитан Соловьев. Высокий, худой, сутулый. Сейчас, заменяя выбывшего в командировку майора Назарова, он исполнял обязанности командира эскадрильи.
Извинившись перед Евсеевым, я сорвался с места, догнал Соловьева.
— А, это вы? — сказал капитан, глядя куда-то поверх меня. — Очень хорошо. Сегодня в ночь вы с вашим экипажем полетите на боевое задание. Ваш самолет "десятка". Готовьтесь.
И ушел. Ведь сам же летчик, должен понимать, а он... Сухой, казенный голос, отсутствующий взгляд. Такой торжественный момент, и столько равнодушия!
Ну, ладно. Значит, так надо. Возвращаясь, сообщаю Евсееву о предстоящем полете и предлагаю сходить к самолету, облетать его. Такой порядок был у нас в аэрофлоте.
Разыскали Зайца с Китнюком, снарядились шлемофонами, взяли в штабе разрешение на облет самолета и, не найдя попутной машины, пошли пешком.
Далеко шли. Устали, вспотели. Наконец вот она — "десятка". Нас встречает техник. Невысокого роста, рыжий, лицо в конопушках.
— Гм! Облетать? Это можно. — Полез пятерней в затылок. — Только вот, знаете, у нее астролюка нет.
— Как это нет?
— Нет. Сорвало в полете.
Смотрю — действительно: в потолке штурманской кабины зияет квадратная дыра, а люка нет. Плохо дело.
Мысленно представил себе, каково будет нам в полете с этой дырой. Рев мотора усилится, как в корпусе гитары, и всю дорогу ветер будет продувать нас со штурманом, как в трубе. И будет нести пыль и песок в глаза. Штурману нельзя открыть карту — воздушной, струей моментально вырвет. Какой уж тут полет!
Опрашиваю:
— К вечеру люк будет готов?
— Не-ет, что вы! Это дело долгое.
— Тогда все. Пошли ребята.
Шел я в расстроенных чувствах. Ведь, наверное, знал капитан Соловьев о люке. Как же он мог включить такую машину в план боевого расписания, да еще предлагать ее летчику, отправляющемуся в первый ночной боевой вылет?
Капитана я нашел в коридоре общежития. Он стоял ссутулившись и что-то выговаривал двум летчикам. Лицо его — как маска. Без выражения. Сухое, неулыбчивое. Полная противоположность майору Назарову или командиру полка.
Уже предчувствуя, какой у меня выйдет с ним разговор, я все же подошел и, выдержав паузу, обратился:
— Товарищ командир! Разрешите доложить: "десятка" неисправна, и лететь на ней нельзя.
Соловьев медленно повернулся ко мне, его близко поставленные к переносит; круглые глазки уставились на меня, как буравчики.
— А что с самолетом? — спросил он, едва разжимая губы.
— Нет астролюка.
— Только-то всего?
И никаких эмоций. На меня смотрела маска. Стало неприятно и вместе с тем обидно. Что это он на себя напускает?
— А что, этого мало? — несколько вызывающе спросил я.
— Мало, — ответил капитан. — Мало, если вы действительно хотите лететь, и много, если не хотите.
Ну уж, это слишком! Я задыхался от возмущения.
— Вам...вам никто не давал повода подозревать меня в трусости, товарищ капитан! — Я перевел дыхание. — А посылать в полет неисправную машину вы не имеете права!
Кажется, я сказал это слишком громко. Открылась дверь, и из-за нее показалось несколько любопытных.
Лицо Соловьева пошло пятнами, но выражение не изменилось ничуть.
— Не забывайте, что вы находитесь в действующей армии, — сказал он угрожающе. — Приказ командира не обсуждается. Иначе...
— Что иначе? — Я уже был не в силах сдерживать себя. — Договаривайте!
Мы стояли друг перед другом в недвусмысленных позах.
— Ну-ну, что за разговор в таких тонах? Я обернулся. Это был подполковник Щербаков. Он улыбался. Доброе лицо, добрые глаза. Мне стало стыдно.
— Извините, товарищ командир. Я хочу лететь, но...
— Знаю, — сказал подполковник, глядя на меня со смешливым любопытством. Знаю все. "Десятка" не пойдет, и вам придется подождать. — Он положил руку на плечо Соловьева. — "Десятку" я вычеркнул. Она неисправна. А этому петуху завтра дадите "четверку", которую пригнал Назаров. Это будет его самолет. Ну, а сейчас пойдем, нужно разобраться в одном деле. — И он увел Соловьева.
Я проводил командира полка влюбленными глазами. За такого — в огонь и в воду!
Над целью снаряд угодил в мотор, и летчик, не дотянув до дома, посадил машину ночью на брюхо посреди колхозного поля. Самолет подняли, отремонтировали, перегнали в полк. Это и была "четверка", которую дали мне.
Назаров сказал:
— Машина хорошая, легкая, но... Сам знаешь — посадка на брюхо. Словом, чуть-чуть деформировалась. И летит как-то по-собачьи — боком.
Ладно, сойдет, Я и этому был рад. По крайней мере, своя машина.
Техника дали мне с "десятки" — того самого, в рыжих конопушках. Молчаливый и какой-то медлительный. Тоже сойдет. Торопливость в авиации подчас вредна.
И вот мы летим в первый ночной полет. Небо закрыто облаками. Темно, как в печке. Кое-где сверкнет огонек и погаснет. И не разберешь сразу, где: на земле, или в воздухе. Лечу, волнуюсь. Во рту сухо. А ну как подкрадется истребитель. А ну как поймает прожектор и шарахнет зенитка? Что мне делать, какой маневр?
Но никто не подкрадывается и никто не шарахает. Даже линию фронта прошли без приключений.
Постепенно освоился и даже горизонт стал различать в темноте, и леса, и реки. Совсем хорошо! Ночью-то куда лучше, ты все видишь, а тебя — нет. Лечу, блаженствую. И уж гордостью меня всего охватывает: теперь-то уж я настоящий боевой летчик, как и все.
Штурман тоже, видать, освоился. Смотрю — включил свет, расстелил карту на полу кабины, встал над ней на карачки, докладывает:
— Подходим к Ельне.
И только произнес, как у нас перед самым носом, ослепительно сверкнув, с громким треском разорвался снаряд:
— П-пах!
Штурман полетел кубарем. Вскочил, кинулся к левому борту и давай царапать пальцами шпангоут.
— П-пах!
Второй снаряд. Я догадался: немцы бьют прицельно, по освещенному носу кабины. А штурман царапает стенку.
— Евсеев, ты что? Выключай свет к чертовой матери!
— П-пах! Третий снаряд...
— У-у-у! — подвывает штурман. — Где выключатель?
— Да справа же!
Опомнился. Кинулся к правому борту, пошарил руками, выключил. Наконец-то! Вот тебе и Ельня!
Я сделал отворот.
— Голова ты, голова! Да разве ж можно ходить через узловые станции, да с зажженным фонарем?
Летим дальше, под Смоленск, бомбить фашистские склады с боеприпасами. Чувства у нас самые растрепанные. Никак в себя прийти не можем после Ельни.
Цель видна далеко, по вспышкам рвущихся бомб, по синим лучам прожекторов. Подходим, смотрим во все глаза. Ох, страшно! Иногда там, на земле, что-то взрывалось, и тогда блекли прожектора, и взбудораженные облака светились мрачным грязновато-бордовым светом. И на миг становились видны повисшие в воздухе самолеты и рябь дымков от только что взорвавшихся зенитных снарядов. И снова обшаривают ночь прожектора, и снова густо сверкают звездочки разрывов зенитного огня. А на земле, падая расплавленными каплями металла, вспыхивают, перекрывая друг друга, длинные серии бомб. Воздух стонал и дрожал, осыпь осколков врезалась в самолет. И он вздрагивал, словно от боли, подпрыгивал, качался, и мимо проносились тени.
Влетаем прямо в ад. Штурман склоняется к окуляру прицела.
— Чуть-чуть левей. Еще. Так, хорошо.
Я не дышу, выдерживаю курс. Штурман прицеливается. Он должен положить свои бомбы как надо.
Луч прожектора ударил то глазам. Проскочил, остановился, стал шарить и... справа, чуть выше нас, совсем рядом, наткнулся на другой самолет. А мы его не видели! Мы могли бы столкнуться с ним над целью или попасть под осыпь его бомб. И тотчас же склонились сюда другие лучи, взяли в пучок. И открылась такая канонада!..
Наконец штурман говорит спокойно, будто мы с ним сидим у штаба на скамейке:
— Подверни чуток направо. Так, хорошо. Бросаю.
И я почувствовал сладкий запах взрывающихся пироксилиновых патронов и ощутил толчки — отрывались бомбы от замков: одна за другой. Тринадцать штук. Как долго... Все!
Резко разворачиваюсь влево, круто пикирую, ухожу подальше. Уф-ф!..
В столовой нам подносят законные сто граммов. И я вдруг вспоминаю ту сцену в аэропорту, когда из-за глупого лихачества единым духом выпил пол-литра водки, которую налил мне в кружку Грызлов. Мне было плохо тогда, ужасно плохо. Долго после того от одного только вида водки меня всего трясло и мутило...
Поморщившись, я отодвинул стакан к штурману.
— Пей, я не буду.
— Ну, что ты! Надо же. Иначе не уснешь.
— Нет, нет, не могу. Мне противно. Пей.
У меня в глазах все еще мелькают взрывы, прожектора, жуткие тени на встречном курсе...
Еле волоча ноги, идем в общежитие. Уже светло. Плывут по небу кисейные облачка, чуть позолоченные по краям. Шелестят листвой березки. День, а мы должны ложиться спать. Не могу! Не хочу! Все во мне противится, протестует. Однако иду. Раздеваюсь. Ложусь.
А ребята храпят вовсю. Завидую. Ворочаюсь.
Подходит время — пора вставать. Встаем. Одеваемся. Вялые, измятые. Обедаем. Идем в штаб. Получаем задание. Едем к самолетам. Взлетаем в ночь. Взлетаем в ад... И снова, и снова...
Вот мы опять только что пришли с боевого задания. Не то завтракаем, не то ужинаем. По времени — завтракаем: на дворе утро, по положению — ужинаем: сейчас мы отправимся спать.
Я не сплю третьи сутки. Сижу за столом, в голове звон. Но сознание ясное. Усталости нет. Возбуждение.
Откуда-то из-за сизого тумана выходит командир полка Щербаков. Наклоняется ко мне. Я вижу его добрые, лучистые глаза. Шепчет потихоньку:
— Ты что как головешка? Похудел, почернел. Не спишь, что ли?
— Не сплю, товарищ командир.
— А ты сто граммов!
— Не могу, товарищ командир. Не идет.
В глазах командира полка искреннее удивление.
— Вот те на! Как же это!
— Не привык.
Молчание. Командир в недоумении: чтобы летчик да не пил!
— Ну, а что-нибудь пьешь? Вино, например?
— Вина бы выпил.
(Командир уходит. И вскоре передо мной на столе возникает бутылка портвейна "777". Ого!
Официантка смотрит на меня, как на чудо. Ставит стакан. Наливает.
Вино холодное, ласковое, пахнет морем и свежестью гор. Я выпиваю всю бутылку. Стакан за стаканом. Потом сплю. День и ночь. Меня не будили. Командир не велел.