Новый год

Новый год

А линия фронта двигалась на запад без нашего содействия, и это было для нас обиднее всего.

Мы сидели, прижатые погодой: туманы, низкие облака. А тут еще шалят какие-то бандеровцы. Расправляются по ночам с сельскими активистами, терроризируют население, обстреливают из лесу взлетающие самолеты.

Однажды, прилетев с боевого задания, я вылез на крыло, и мне говорят: "Товарищ командир, что это у вас там сзади, на парашюте белеет?"

Снял парашют, глянул: "Ого! Вот это да-а-а!" — девять дырок в парашюте! Кто-то полоснул из автомата, а я и не почувствовал.

Дело плохо. Гусаков задумался. Если так пойдет дальше, они распояшутся совсем, и летчиков побьют, и самолеты пожгут.

Разработали план, наладили разведку. И однажды под утро подняли нас потихоньку, и полк, вооруженный гранатами и автоматами, пошел в оцепление к соседнему лесу, через который проходило шоссе.

Подошли, залегли в неглубоким снегу, ждем артиллерийского огня из зениток, развернутых к наземному бою. Им удобно стрелять — они наверху, на плато, и оттуда все видно, и снаряды класть хорошо — через нашу голову.

Лежим, молчим. На лицо падают редкие снежинки. Черной стеной стоит лес, и там тишина. Вдруг слышим: телеги стучат, и кони фыркают. К начальнику разведки капитану Одинцову кто-то подбежал, бросил впопыхах: "Едут!" Одинцов поднял ракетницу: п-пах! — полетела зеленая ракета! И в тот же миг с аэродрома, один за другим помчались прямь на нас огненные шарики, с шипеньем пронеслись над нами и где-то за лесом: бу! бу! бу! — стали рваться, и с аэродрома донеслось запоздалое: ду-ду-ду! ду-ду-ду!..

Постреляли с минуту, пока Одинцов не дал вторую ракету — красную. Тогда по команде "Огонь!" мы вскочили и из автоматов в лес: р-р-р-рах! р-р-р-рах! р-р-р-рах! — и потом: "Уррра-а-а!" — побежали к шоссе. А там обоз, и никого нет, только телеги опрокинутые и лошади носятся с обломанными оглоблями.

Собрали трофеи: десятка полтора повозок, переловили коней, запрягли кое-как, поехали.

Трофеи оказались богатыми: оружие и продовольствие, главным образом консервы в яркой заграничной упаковке.

В конце декабря перелетели на новую точку. Уже севернее, в Белоруссию, на Неман. Наконец-то вырвались из грязи! Крупное село: школа, больница, баня, костел, солдатские казармы и тайный увеселительный дом. Здесь раньше польские паны хозяйничали, стоял пограничный гарнизон. Теперь стоим мы двумя полками. И опять непогода!

Наш командир получил звание полковника и стал командовать дивизией, оставаясь пока и командиром нашего полка.

Подступал Новый год, и Гусаков задумался, помрачнел. Никогда эти праздники для воинских частей не проходят без ЧП. Как ни смотри, какие меры ни принимай, все равно что-нибудь да случится!

А тут еще под праздник вздумал командир реформу провести. Из третьей эскадрильи перевел командирами звеньев в другой полк двух летчиков и вызвал меня:

— Хочешь быть заместителем командира полка? А я не хотел. Я мечтал, если жив останусь, вернуться в аэрофлот, и военная карьера меня не соблазняла.

— Нет, — сказал я. — Не хочу.

— Тогда вот что, — сказал он, подумав. — Одного твоего командира звена нужно перевести в третью эскадрилью. Кого — подумай сам.

Я даже губы прикусил от душевной боли. Да кого же я отдам?! Я сжился с ними, сросся, и отдать кого-то — это все равно что палец отрубить! Да и как я могу нанести человеку моральную травму? Сказать: возьмите Шашлова или возьмите Ядыкина! А что тогда подумает тот, про кого я так скажу? "Значит, я плохой?! Чем-то хуже того или другого?!" — И законно обидится. А я не мог никого из них обидеть. Не имел на это никакого морального права: мои ребята были все хорошие! А тут — отдай, да еще сам!..

Я обескураженно молчу минуты две. Гусаков терпеливо ждет.

— Ладно, — говорит он. — Я вижу: тебе тяжело определить самому, кого отдать. Тогда я сам...

— Нет! — почти закричал я. — Нет!.. — И взмолился: — Товарищ командир, прошу вас, не берите никого! Неужели это так обязательно? И именно у меня?

— Видишь ли, — сухо оказал Гусаков, видимо, вспомнив нашу давнишнюю размолвку. — у каждого командира свои соображения. У меня свои. И здесь, в полку, а теперь и в дивизии, я вправе поступить так, как мне это нужно, для пользы дела. Итак, я выбираю сам..

— Не надо! — взмолился я. — Погодите! Дайте подумать дня три.

Гусаков нахмурился, постучал пальцами по столу.

— Хорошо, — сказал он после некоторого раздумья. — Даю тебе два дня. Не решишь за этот срок — возьму сам.

Я согласился, втайне надеясь, что за это время что-нибудь изменится и все останется как было.

И тут я испугался: "А если он возьмет Алексеева?" Алексеева я потерять не мог. Он был моей опорой, примером для эскадрильи и полка, эталоном мужества для наших ребят.

Я остановился возле двери:

— Товарищ командир, очень прошу, только не Алексеева...

Гусаков растерянно улыбнулся, помедлил несколько секунд, потом с ноткой сожаления в голосе сказал:

— Ну, разумеется. Я ушел с тяжелым сердцем.

Своим ребятам я сказал об этом, и они приникли. И уже каждый из них чувствовал себя получужим. Прошло два дня, и Гусаков спросил:

— Ну как — надумал?

А я не надумал. Мне казалось, что он забыл...

— Тогда беру Ядыкина. — Сказал, как отрубил. И Ядыкин перешел в другую эскадрилью. За три дня до Нового года.

А Новый год подступал. Я собрал эскадрилью и по секрету высказал ребятам пожелание — встретить праздник достойно. Ведь это ж будет год победы! И чтоб наша эскадрилья была на высоте! Чтоб никаких ЧП. И чтоб елку сделали и игрушки. Можно?

— Можно! — сказали ребята. — Сделаем что надо!

И пошла работа! Морунов у меня за хозяйственника: оборотистый, шустрый. Добываю у председателя сельсовета, на квартире у которого я стоял, лошадь с санями и отправляю Морунова за покупками: чтоб кур достал и уток. Уехали ребята, одевшись в тулупы. Скрылись за снежным занавесом. Все кругом бело и сказочно-красиво. Небольшой морозец. Иней на деревьях и проводах. И с синевато-серого неба тихо падают крупные снежные хлопья.

И вот уже канун Нового года. Красуется елка в общежитии, вся в разноцветных бумажных цепях, вся в игрушках, искусно сделанных ребятами, вся в тонких серебристых лентах, нарезанных из конденсаторной бумаги, и вся в гирляндах из разноцветных лампочек. Не елка — сказка!

Тут же, в проходе между нар длинный-длинный стол и скамьи на всю эскадрилью. Стоят бутылки с разведенным спиртом, блюда с квашеной капустой, с мочеными яблоками, с огурцами. Все в изобилии, все подано со вкусом. Ну и Морунов!

Ребята толкаются в вестибюле, побритые, подстриженные, с начищенными пуговицами, с медалями и орденами. Сапоги блестят, скрипят, цокают подковками. Двое аккордеонистов "наводят" музыку. Шумно, весело, хорошо. Собрались все до единого, и на сердце у меня спокойно. Выпивки много? Что ж, ребята мои крепкие! Так ведь и под выпивку-то есть чем закусить. У Морунова полные противни с жареной птицей, с картофелем, с соусом. При такой закуске хмель не возьмет.

Через двадцать минут Новый год. Морунов приглашает к столу. Садимся. В середине стола свободные места для начальства. Обещал прийти Гусаков "на первую рюмочку". Это для нас большая честь. Сидим, ждем, немножко волнуемся. Наша "разведка" нам донесла: "Елки ни у кого нет во всей дивизии! И стола такого — тоже ни у кого. Все уповают на столовую".

Странно слышать! Неужели трудно организовать?! Пускать праздники на самотек опасно. Люди выходят из-под контроля, теряют чувство локтя и коллектива.

До Нового года осталось десять минут.

А старый год был для нас неплохим. Эскадрилья в боевом соревновании вышла на первое место в корпусе. Звание "тяжеловесной" пристало к нам официально. Теперешняя наша эскадрилья равна двум прежним. И полк стал равен полутора полкам. И награды на полк посыпались, и звания. А на знамени сколько орденов!

Наконец кто-то крикнул:

— Идет!

Входит полковник. Высокий, грузный, представительный и, конечно, с маузером у бедра. Глыба! Все встают. Гусаков оглядывает стол, с неодобрением косится на бутылки:

— Ого! А не много ли?

Но Морунов в белом колпаке и фартуке уже командует помощникам, и те тащат шипящие противни с жареными курами.

— Ага, — говорит Гусаков, — тогда нормально!

Все садятся. Булькает жидкость. Стаканы наполнены. Стрелки часов придвигаются к рубежу. Гусаков поднимается. Речь его наполнена похвалами в адрес нашей эскадрильи. И нам приятно это слышать в такой знаменательный день.

Новый год на пороге! Победный год, уж это без сомненья!. Командир поздравляет. Гаснет свет, зажигаются гирлянды на елке, два аккордеона лихо отхватывают туш. Все поднимают стаканы: "Ур-р-ра-а-а Новому году!" Выпили, набросились на закуску.

— Моченые яблоки? Вот прелесть!

— А капустка, капустка!

— Ну а курочка, я вам скажу-у-у! Гусаков посидел минут десять, поднялся:

— У вас хорошо, спасибо, за вас душа не болит, но извините — я пойду. У меня ведь дивизия.

Ушел. А я почему-то вспомнил Ядыкина. Утром в столовой, встретившись с ним, я пригласил его на Новый год в эскадрилью. Ядыкин сконфузился: ему и хотелось бы, но рядом стояли его новые боевые товарищи, и он отказался. Из деликатности я не настаивал и, наверное, напрасно. Сейчас он, видимо, чувствует себя не очень-то уютно. Может быть, послать кого, чтобы поискали? Но я отогнал эту мысль. Люди веселятся: вон как отплясывают цыганочку! А третья эскадрилья от нас далеко — на другом конце села, а на дворе пурга.

Разошлись под утро. На дворе сугробы, под самые крыши, а снег все падает, падает крупными хлопьями. Год тысяча девятьсот сорок пятый наводил свои порядки на израненной войной земле.