Лечу в Ленинград
Лечу в Ленинград
Я лечу в Ленинград. Волнуюсь. Сотни наставлений, тысячи советов. Маршрут полета знаю назубок. Взлечу, обойду Москву с восточной стороны и возьму курс на Тихвин, до которого лететь 525 километров над местностью, где совсем недавно был враг. Линия фронта слева. Близко. Зазеваешься — пиши пропало.
— Срежут сразу! Там истребители только и шастают, — говорят мне ребята, так что мотай на ус.
Мотаю.
В Тихвине посадка. Заправка бензином. Дальнейший полет под эскортом истребителей. Ладожское озеро пересеку в самой нижней его части. Выходить к Ленинграду буду прямо на маяк. Левее, метрах в трехстах, — немцы.
— Мотай на ус!
Мотаю. Я беспокоюсь, а далеко ли виден маяк?
— Далеко. — говорит одни.
— Так себе, — говорит другой. — Смотря какая погода. Там часто налетают туманы. Так что — мотай на ус.
Мотаю. Туманы? Гм! А вдруг мне "повезет" и будет туман или дымка. Долго ли уклониться? Ведь триста метров!
Ко мне подходит Вася Челышев, отводит в сторону.
— Слушай, когда прилетишь в Тихвин, там наверняка будут стоять десятка два транспортных самолетов. Им тоже в Ленинград. Но прикрытия не дают. Понял? Они будут ждать тебя.
Я готов был обнять этого доброго парня:
— Понял, Вася, понял! Мы вылетим вместе. Вася ухмыляется:
— Только учти: истребителям это не нравится, скорость мала, и им приходится кружиться в вальсе. Мотай на ус.
Мотаю.
Наконец приезжает фельдъегерь. Пожилой, усатый. В тулупе, в валенках, с громадным кожаным портфелем. Я его не знаю. Он критически осматривает меня: "Новенький?" — и цепкими пальцами прижимает к себе портфель.
Взлетаем. Удивительно приятное это чувство — волнение новизны! Я еще не был "там", и мне предстоят открытия. Я не знаком с природой северней Москвы, и, стыдно признаться, я еще не был в Ленинграде вообще. Не пришлось. Не успел. Отсюда волнение.
Красавец город встает в моем воображении, окутанный колючей проволокой, огороженный рвами, противотанковыми надолбами, "ежами", обложенный мешками с песком, заваленный снегом. Хмурый, суровый, непоколебимый.
Москва, как и всегда, окутана мглой. Держусь ее восточной стороны. Леса, леса. Видимость только вниз. Строго выдерживаю курс. Но — что это? Мимо мелькнул человек, повисший на стропах! Еще чуть-чуть, и мы столкнулись бы. Удивленно пялю глаза во мглу. Вот — еще один! Пригасил парашют, стремительно валится вниз. Опытный, ч-черт...
И вдруг меня осеняет догадка: "Шпионы! Диверсанты! Лазутчики! Надо предупредить своих!"
— Ваня! Ваня! Быстро свяжись со штабом, доложи: "В восточной стороне Москвы, в районе Пушкино, сброшены парашютисты!.."
Круто разворачиваюсь, пикирую к земле. Ищу. Бесполезно. Видимость скверная, а под нами лес, лес и малонаселенная местность. Становлюсь на курс и долго не могу прийти в себя от наглости фашистов. Подумать только, средь бела дня сбрасывать шпионов, чуть ли не на самую столицу.
Воздух проясняется. Виден горизонт, видно все вокруг. Неприглядная картина! Расщепленные снарядами сосны, вывернутые с корнем березки. Все покрыто снегом, но даже толстый слой его не в силах скрыть изборожденное воронками лицо земли.
Тихвин. Среди длинной и узкой лесной прогалины — аэродром. Левая часть вся уставлена самолетами "ЛИ-2", правая — почти пуста. Лишь возле одинокой землянки стоит с десяток истребителей американской конструкции с крикливым названием "томогаук".
Садимся, заруливаем к транспортникам. К нам тотчас же подъезжает бензозаправщик. Фельдъегерь сидит в кабине, топорщит усы, держится за портфель. Он не намерен вылезать. Ну, ладно, Фома Кузьмич, сиди, а я погуляю.
Пока Ваня Архангельский возится с самолетом, я вылезаю и медленно иду вдоль границы летного поля. С любопытством осматриваюсь. Мне все интересно здесь и немного жутко.
Молча, плотной стеной стоят сосны — хранительницы тайн. За ними нетронутый девственный снег, усыпанный сосновыми иголками. Ни одного человеческого следа! Оно и понятно: чуть ли не на каждом шагу предупредительные надписи на фанерках: "Не ходить — мины!"
Вглядываюсь в снежную целину и нахожу то, о чем мне говорили ребята: "подснежники!". Вон, странным образом прислонившись к подножию сосны, застыл округлый ком рыхлого снега. Под комом — щель, в темноте которой из-под угловатого козырька немецкой каски выглядывает жуткий оскал мертвеца. Пришел, увидел и... не победил. Откуда ты? Из какой земли гитлеровской Германии? И кто оплакивает тебя сейчас горючими слезами?
А вол, левее — торчит из-под снега рука с черными скрюченными пальцами. Не далась ей Россия!.. А вон нога в подкованном солдатском ботинке. "Подснежники". "Хайль Гитлер!" Вот тебе и "хайль".
Возвращаюсь к самолету. Заправщик отъехал в сторону. Можно запускать мотор. Но я не тороплюсь. Оглядываю длинную вереницу стоящих вдоль леса "ЛИ-2". Кое-где еще не закончены работы. Бортмеханики торопятся, летчики нервничают. Ко мне запыхавшись подбегает один из них: молодой, веснушчатый, голубоглазый. Наверное, второй пилот. Шапка сбита на затылок, комбинезон расстегнут. Видно, бежал с дальнего конца. Жарко.
— Слушайте, пять минут еще можете подождать, а?
— Можно. — Неожиданно спрашиваю: — Жантиева знал?
Летчик кивает головой:
— Ибрагим Увжикоевич? Знал. Его сбили над Ладогой. Вот так же отстал... Нырнул, и все тут.
"Нырнул". Как просто! А ведь жил человек добрейшей души. Высокий, красивый. Осетин. Работал. Имел жену, детей. Был счастлив. Но пришли эти вот... "подснежники" и убили. За что?
Летчик не уходит, видимо, что-то хочет спросить. Я поощряю его кивком головы:
— И еще, пожалуйста, ребята просят — держите скорость поменьше. Прошлый раз какой-то из ваших как дунул... И мы остались без прикрытия. Еле ноги унесли. У них ведь пушки, а у нас... шкасики.
— Ладно, учту. Все?
— Все.
— Ну, беги! Ваши пять минут уже прошли, тебе вон машут.
Еще раз окинул взглядом воздушную армаду. Все работы закончены, все готовы. Кое-кто уже запускает моторы. Правильно! Им надо взлететь раньше меня, сгруппироваться, а я их догоню.
Не торопясь забираюсь в кабину. С другой стороны аэродрома за мной наблюдают. Летчики-истребители садятся в самолеты. Один из них, высокий, с горделивой осанкой, прохаживается вдоль линейки. То и дело посматривая на часы и оглядываясь в мою сторону, он делает подчеркнуто-нетерпеливые движения руками.
— Кто это? — спрашиваю у шофера-заправщика.
— А! — досадливо махнув рукой, ответил шофер. — Командир эскадрильи. — И, подняв воротник полушубка, неожиданно добавил: — Дерьмо-человек.
Я смущенно промолчал. Шофер пожилой, ему лучше знать. Однако — эпитет...
Ревели моторы, кружилась снежная пыль, и самолеты один за другим уходили в серое небо. Они везли медикаменты и продукты осажденному Ленинграду.
Подождав, когда вылетит последний самолет, подрулил к старту и я. Командир эскадрильи, сделав мне кистью руки небрежный жест, не торопясь подошел к моему самолету, взобрался на крыло. Ко мне в кабину глянуло обветренное худощавое лицо с белесыми глазами.
— Слушай, ты, — вызывающе сказал он, увидев в моих петличках два "кубаря". — Чего ты резину тянешь?
Мои хлопчики сопровождают тебя, а не этих... — он кивнул головой в сторону взлетевших "ЛИ-2" и грубо выругался. — Понял?
Меня затрясло от бешенства. Так оскорбить летчиков-тружеников!
— Понял, — как можно спокойней сказал я, глядя в упор в его глаза. — Все понял.
Я оттолкнул от борта его руки и с треском захлопнул фонарь.
Мы догнали летевших беспорядочной кучкой "ЛИ-2" возле Волхова. Забравшись в их середину, я сбавил скорость и осмотрелся.
Странное это было зрелище. Мы летели плотной жужжащей кучкой над самой землей, а над нами рассерженными осами стремительно носились тройками, взад и вперед, наши истребители. Фашистские молодчики были тут как тут. Они, в свою очередь, держась на почтительной высоте, ходили лад нашими и высматривали — не отстанет ли кто из "ЛИ-2"?
— Слоеный пирог, — высказал Ваня Архангельский свои соображения. Он был у меня в экипаже оптимистическим философом.