1919

1919

16 февраля 1919.

Москва неузнаваема. Совсем нет магазинов. Есть городские лавки, в которых по карточкам дают очень маленькое количество продуктов — настолько малое, что жить ими нельзя, и вся Москва живет тем, что она потихоньку из-под полы, через черные лестницы покупает у спекулянтов по бешеной цене. При мне брат Сергей купил 10 ф. сахара по 55 р. за фунт и черный хлеб по 11 р. за фунт. Теперь цены возросли в полтора раза. Я купила вчера для Саши 25 ф. соленой свинины за 1000 р. Мы с Таней вегетарьянствуем, но Оболенские иногда едят мясо.

Я всякий день удивляюсь тому, как мы еще существуем. У меня долга пока немного — 5500 р. Саше и тете Тане и около того же конторе. Продала корову за 2500, продала кое-какие тряпки. Кроме того, заработала 500 р. статьей «Старушка Шмидт», которую продала в «Голос минувшего», и более 1000 р. вязанием шарфов, платков, детских башмачков и пр.

Две недели тому назад я прошла в Туле по базару с платками и шарфами. Продала один платок за 160 р. и два шарфа по 80 р. Очень было забавно. Многие обращались со мной на «ты». Все были очень вежливы и добродушны.

Вчера я ночевала в большом доме в комнате тети Тани, т. к. вечером с ней сделалась дурнота. После обеда ей вдруг сделалось дурно, она хотела встать с кушетки, и вдруг во весь рост повалилась на пол. Скоро она пришла в себя, но была слаба. Я перенесла к ней свою постель и спала у нее на диване. Бедная моя Танька поплакала, что ей пришлось с Wells спать. Она сама только что поправилась после десятидневной инфлюэнцы, и у нее нервы еще слабы. Очень она растет и развивается. Очень всеми любима и балована и, кажется, заслуживает этого прекрасным нравом и любящим сердцем.

Сегодня воскресенье. Вот что я делала с утра: вставши, подала тете Тане чай, поджарила ей хлеба, который она съела с удовольствием. Дома у себя выпила кофе и поработала. После завтрака покатала Митю Оболенского в санках, потом привезла мама с гумна (она ходила с детьми на могилу), потом возила тетю Таню в потребиловку, где мы за огромные деньги купили бумаги, ниток и спичек. Обедали мы с Таней и Wells в большом доме. После обеда пришли Сережа и Маша Оболенские, и я читала им с Таней «Мертвые души», главу, где Чичиков у генерала Бетрищева. Все последнее время чувствую себя нездоровой — голова кружится и нет сил и энергии. Зима очень морозная. Сегодня очень яркий, морозный, солнечный день, но градусов немного.

20 февраля 1919.

Приходили ко мне на кухню ребята с деревни и говорили определенно о том, что Петроград взят. (Оказалось, неправда. После этого раз 20 я слышала то же самое и всегда оказывалось, что это вздор.) Кем — неясно. Не то англичанами, не то белогвардейцами, не то шведами и финляндцами. Видимо, что-то там происходит, т. к. в газете нет никаких известий второй день из Петербурга.

Устали все.

Продать ничего нельзя, купить нельзя, иметь у себя нельзя. И, что самое несносное, это то, что никто не знает своих прав. В прошлый четверг, например, вдруг конные оцепили базар и стали разгонять торгующих. Рассказывал мне про это Вас. Доканов, который ездит в Туле извозчиком. Говорит, что все бежали в панике, многое порастеряли, попортили, к нему в сани кто-то стал прятать абажуры, он стал этому противиться… И что тут было!

Сегодня приехала из Москвы дочь Ильи Васильевича — Верочка и рассказывала о Москве очень безотрадно. Везде холод. У них в зале полградуса мороза. У Саши, сестры, четырехэтажный дом совсем не топят. Трамваи не ходят. Канализация испортилась, поэтому вонь и зараза. Ввоз хлеба и муки опять стали строго контролировать, и поэтому пуд муки стоит 1000 р. Болезней много, как и везде. В Туле да и во всех окрестных деревнях повальный сыпной тиф. Сейчас в Ясной на деревне лежит няня Оболенских — Матреша.

Верочка рассказывала о том, что, когда она была у Саши, с ней была дурнота. Это теперь очень частое явление. А живет Саша одна без прислуги, и кроме своих дел у нее полны руки чужих. Не хватает сил на работу в музее, работу для своего питания, на длинные концы пешком по Москве и на топку своего тела.

Вчера была у меня К. А. Буланже и рассказывала о том, из Овсянникова увезли избу Марьи Александровны. Мне так было жалко, так больно, так досадно, что я едва совладела с собой и ночью долго не могла заснуть от огорчения. Случилось это вот как.

В Скуратове погорел один крестьянин. Он просил у комитета (сельского или волостного), чтобы ему дали возможность построиться. Ему разрешили взять леса в имении Пальцева. Между тем он пришел ко мне, чтобы попросить разрешения пожить в Овсянникове в одном из моих помещений, пока он построится. Я была нездорова и занята, когда он пришел, и ответила через девушку о том, что я не хозяйка в Овсянникове. Он ушел и на сходе заявил, что я не только разрешила ему жить на своей усадьбе, но и подарила ему любое из помещений.

— Она говорит: для тебя даже Буланжиху выселю и тебе ее дом отдам; как твой сын на моей крестнице женат, так я тебе что угодно отдам.

Ему эта мысль понравилась, и он стал об этом хлопотать. Какой-то комитет присудил ему взять мою сторожку. Он умышленно не понял, что такое «сторожка», и свез дом Марьи Александровны.

18 сентября/1 октября 1919.

Я дописала сегодня последние две страницы о доме Марьи Александровны. Я хлопотала о возвращении дома на место, и получила бумагу в этом смысле. Но огорчении и досада улеглись, и мне стало совестно разорить мужика ради воспоминаний.

Сейчас переживаем очень важное время, и, вероятно, вся здешняя местность будет театром междуусобной войны. Белые, или деникинцы, взяли Курск и подошли к Орлу. Может быть, теперь уже взяли его, т. к. последнее газетное известие о Южном фронте было, что идут упорные бои и больше ничего.

Недавно на автомобиле из Москвы приезжал к нам Калинин (Председатель Совета Народных Комиссаров). Миша Сергеенко (который у нас служит помощником заведующего, т. е. Коли Оболенского) прибежал ко мне во флигель из большого дома очень взволнованный.

— Знаете, кто к нам пожаловал?!

— Нет. Кто?

— Калинин со свитой па автомобиле из Москвы.

Я не пошла из-за того, что слышала, что Калинин назначен после Свердлова только потому, что он рабочий. Представляла его себе молодым, нахальным, и мне скучно было думать, что надо будет думать, что сказать, чтобы его не раздражить и не сказать чего-нибудь против своей совести.

Через несколько минут пришел Коля Оболенский и сказал, что мне лучше идти в большой дом, т. к. Калинин хочет смотреть комнаты папа, и лучше, чтобы я его принимала и показывала комнаты, а не Сергеенко.

Я пошла. На крыльце я встретила Сергеенку и несколько незнакомых людей. Сергеенко познакомил меня с ними. Калинин оказался совсем не таким, каким я себе его представляла. Первое впечатление скорее симпатичное: умное, спокойное мужицкое лицо. Лет 45-ти, в очках, в черной русской рубашке, в пиджаке и сапогах. При нем его секретарша, молоденькая девушка, которая стенографирует интересные разговоры и его речи. Кроме нее, какой-то раскаявшийся казак с серьгой в ухе и с коком волос над левым ухом: очень ненадежный и неприятный тип. Затем уездный тульский комиссар Мельников — мягкий, улыбающийся юноша-мужичок, и еще кто-то. Пошли в комнаты отца. Там Калинин так просто и с таким интересом все разглядывал и обо всем расспрашивал, что совершенно покорил мое сердце. У него хорошие манеры умного мужика: достойные, неторопливые, уважительные. Рассматривал косу отца. Спрашивал, почему такая большая. Я ответила: «У нас все такие. Все мужики такими косят». — «Нет, у нас короче и круче. Я еще прошлым летом дома косил». — «В Тверской губернии?» — «Да. У меня и сейчас там надел». Рассказала я ему все о том, что есть в комнатах отца, как рассказываю всем: и о Г. Джордже, и об Эдисоне, который отказался от заказа сделать электрическое кресло для казней, т. к. считал, что один человек не имеет права отнять жизнь у другого, и о Сютаеве, который спрашивал у старосты, куда он денет деньги, взятые за подати, и который говорил, что «на войско и на тюрьмы я тебе денег не дам», который говорил, что «все в табе, все в любве», и о М. А. Шмидт, которая говорила, что болезни и страдания Бог посылает любя, и о зеленой палочке, которую Николенька зарыл в Заказе. И многое другое. И он все слушал очень внимательно и изредка делал вопросы.

Потом пошли на террасу пить чай. Меня попросили сняться с ними, но я отказалась. За чаем были все жители Ясной Поляны: мама, тетя Таня, Оболенские, Таня, Сонечка Толстая, Сергеенко, Пятницкие (муж — зубной врач в Туле, а жена — фельдшерица. Они с детьми прожили лето в амбулатории. Хорошие люди, особенно она). Разговор сначала не клеился. Общих банальных интересов, как с людьми своего круга, — нет. И приходится говорить о погоде и поминутно отклонять русло разговоров, которые заводит мама и тетя Таня. Мама положительно ни о чем не может говорить, кроме как о продовольствии, всегда кого-то обвиняя за что-то. Вчера я показывала комнаты одному полковому командиру. Мама, как это случается теперь очень часто, вошла, чтобы себя показать, и сразу начала говорить о том, что пропало ведро, стоящее 80 р. А у меня в это время шли самые серьезные задушевные разговоры по поводу взглядов Льва Николаевича.

Так вот мы разговаривали и, как говорил папа о подобных разговорах, «везли телегу по варенью в гору». Мне это надоело, и я перевела разговор на отвлеченные темы. Заговорили о войне.

— И мы победим. Если не сейчас, так все равно в конце концов весь мир придет к этому.

— Может быть. Но не благодаря, а несмотря на вашу войну. — Я говорила очень горячо, но вполне дружелюбно и уважительно все то, что мой отец говорил против войны и убийств, и Калинин также возражал. Расстались мы с ним дружелюбно.

— А ведь вот мне приходится подписывать смертные приговоры, — сказал он мне несколько робко.

— А вы не делайте этого. Никто вас не обязал этого делать.

— А как же быть, когда, например, узнаешь о целой организации шпионов?

— Не знаю. Вероятно, главе правительства надо приговаривать их к смерти. Но ведь вы можете не быть главой правительства.

Его все торопили ехать, т. к. он назначил сход в волости и несколько сот человек его ждало. Но он все спорил, то сидя за столом, то встав, то уже на крыльце.

— Погодите, погодите! А вот вы говорите… — И опять мы фехтовали. Напоследок я спросила его — не обидела ли я его чем.

— Может, я что сказал, так вы меня простите, — сказал он. Наконец он сел в автомобиль и уехал.

Забыла написать, что во время чая я сидела за маленьким столом и плела веревочные подошвы к туфлям. (Я за лето связала с десяток пар туфель из бечевы.) Калинин спросил, что я делаю. Я показала свою работу. Вдруг затрещал кинематографический аппарат, который нас снимал. Я как стояла, так сразу опустилась на корточки, спряталась за стул и так и просидела, пока аппарат трещал.

6 октября 1919.

Сегодня утром поехали в Тулу Коля Оболенский (наш заведующий имением) и Высокомирный (председатель Тульской следственной комиссии, очень порядочный и благородный человек, близкий взглядами к отцу) на совещание с Луначарским (комиссаром просвещения).

7 октября 1919.

Никогда не могу дописать целого дня. Вчера оторвали, чтобы показать комнаты отца проезжающим военным. Каждый день, несмотря на то что назначены воскресенье и четверг для осмотра комнат, бывает несколько групп, желающих побывать в комнатах Льва Николаевича. Сейчас идет отступление от Орла (третьего дня с моего балкона мы видели непрерывную вереницу повозок и людей, тянущихся к северу), и многие отстают от своих частей, чтобы заглянуть в Ясную Поляну и побывать в комнатах и на могиле Толстого.

Предполагавшееся вчера совещание правления общества «Ясная Поляна» с Луначарским не состоялось. Он назначил его в 12 часов; они прождали до 3-х и, узнав, что он поехал еще на завод, перестали его ждать.

Но я отступила, а хотела написать, зачем общество «Ясная Поляна» хотело видеть Луначарского.

Несколько дней тому назад (2-го октября) приехали сюда товарищ председателя и член правления — Гольденблатт и Серебровский с тем, что надо что-нибудь сделать для безопасности Ясной Поляны. Надо сказать, что к нам дней 10 тому назад ночью приехали красноармейцы и потребовали дать помещение эскадронному командиру. Их кое-как разместили в двух нижних комнатах большого дома. Только что мы успокоились, в первом часу ночи опять позвонили в наше парадное. Коля вышел, за ним и я. Лохматый юноша в шапке на затылке требовал осмотреть дом под квартиру полкового командира, который сейчас прибыл. Мы ему сказали, что здесь нет ни одной комнаты.

— Я все-таки должен осмотреть весь дом.

— А мы все-таки вас не пустим. Здесь больные дети в коклюше спят, их по 4 в одной комнате.

Коля вышел и встретил полкового командира, который тоже довольно грубо требовал помещение. Коля повел его в большой дом и там, разбудив Мишу Сергеенко (отец его был в Туле), пустил военных в бывший отцовский кабинет. Миша перешел спать в ремингтонную.

Нас всех все это очень разволновало. Для меня поднялся вопрос о том, насколько допустимо присутствие военных в доме Толстого, и я долго ночью не спала и думала о том, как в данном случае надо поступить. Я рассуждала так: «Не пустить людей, стучащихся ночью и требующих крова, — нельзя. Осквернит ли дом Толстого присутствие военных людей, которые, как люди, могут быть даже лучше тех, которые там живут теперь? Нет. Принимаем ли мы участие в деле этих людей, если не выгоняем их? Конечно, нет. Практично ли восстанавливать против себя этих людей? Конечно, нет. Каков мой долг перед совестью? Никогда, ни в каком случае не признать хорошим то, что я порицаю. И никогда не оскорбить человека. Каков мой долг перед яснополянскими жителями и домом? Постараться охранить их от неприятностей и разрушений».

Утром мне сказали, что над домом водружен красный флаг.

Я написала записку полковому командиру, прося его прийти ко мне. Он тотчас же пришел. Я сказала ему, что, как фактическая хранительница дома (меня правление назначило хранительницей Яснополянского дома. От жалованья я отказалась и пока еще официального назначения не получила), считаю своим долгом сообщить ему о том, каково значение Ясной Поляны, признанное не только теперешним правительством, но и всяким, кто приходит осматривать комнаты, в которых жил Лев Николаевич, и его могилу. Сказала, что мы не могли не пустить их ночью, как людей, просящих приюта, но что я считаю, что пребывание их, как военной организации, в этом доме недопустимо. Он ответил, что они не сами приехали, а их прислали. Я поспешила сказать, что я это отлично знаю, и их лично ни в чем не обвиняю. Тогда он попросил позволения остаться до завтрашнего дня. Я ответила, что это само собой разумеется, и просила его снять красный флаг.[285] Он что-то хотел возразить, но я поспешила очень решительно и настойчиво перебить его.

— Нет. Уж это, пожалуйста, сделайте. И сделайте сейчас же.

Когда я пошла в большой дом, знамя стояло свернутое, прислоненное к двери. Когда приехал в этот день из Тулы Сергеенко, он очень разозлился на то, что в его комнате военные. Но они тотчас же ушли. Некоторые поселились на деревне, а другие уплотнили те комнаты, которые уже были заняты. Целыми днями мы только и говорили о случившемся. Мое отношение совершенно определилось, и я решила, что я лично ничего не предприму для их удаления, тем более что командный состав оказался более чем вежливым, а даже внимательным. Мама и тетю Таню они очень мало беспокоят, солдаты ничего не таскают, нет ни шума, ни каких-либо неприятностей от них. Если бы очень постараться, разумеется, можно бы было избавиться от постоя в нашем доме командного состава. Но остаться без защиты при нескольких стах солдат на деревне — очень страшно. В первый же день по приезде полка солдаты разошлись по всему яблочному саду и стали трясти яблони и набивать себе ими карманы. Об этом сказали командиру, я он с политическим комиссаром и другими побежал в сад и тотчас же прекратил грабеж. Если командный состав уедет из дома куда-нибудь в Телятенки, будет очень неудобно.

Так вот на совещании у нас 2-го октября правлением общества «Ясная Поляна» были поставлены следующие вопросы: желательно ли, чтобы в доме Льва Николаевича помещались военные? Решили, что не желательно. Но можно хлопотать об их удалении, только при условии, чтобы удалили солдат и с деревни. Коля остался при особом мнении. Второй вопрос был: эвакуировать ли семью и все вещи из двух комнат Льва Николаевича? Решили, что нужно приготовить в Туле помещение для того и другого, а пока ничего не трогать. Есть под какой-то церковью пустые и сухие подвалы, которые можно занять. Затем решили послать кого-нибудь в Москву, чтобы просить теперешнее правительство не только очистить всю Ясную Поляну от военных, но и снестись по радио с Деникиным о том, чтобы он имел в виду пощадить ее при наступлении. Это поручили Высокомирному, который завтра поедет с этим поручением в Москву.

9 ноября 1919.

27/11 октября в пятницу вечером мама заболела сильной болью в левом боку. На следующий день была уже в бессознательном состоянии, и, проболевши 10 дней, скончалась 4 ноября (22 октября) в 5 часов утра (4 ч. 25 м. по солнцу). Похоронили ее в четверг 6 ноября (24 октября) у Кочаковской церкви рядом с сестрой Машей. В день похорон, после обеда арестовали Колю Оболенского, сделали у него обыск и увезли в Тулу в «особый отдел Чрезвычайной комиссии».

Тоскливо, грустно, страшно. Напишу подробнее о мама, когда опомнюсь. Сейчас слишком больно. А кроме того, я нездорова — отчаянный насморк и бронхит. И керосина жечь нельзя.