1911
1911
6 апреля 1911. Кочеты.
Живу им. Весь день почти думаю о нем, пишу о нем, читаю о нем. Только не говорю о нем.
И не то чтобы был у меня особенный подъем духа — нет. Просто все самые мелочные, как и самые высокие, мысли мои полны им. Его жизнь и его личность — это такая громада, такое богатство, что как ни старайся — всего его никак в себя не воспримешь. Тут читаешь и тут о нем думаешь, а туда повернешься — опять громоздятся недосягаемой величины громады.
Сколько у него неспрошенного! Сережа правду говорит: много сделано непоправимого. По-моему, много пропущено незаполнимого теперь. Этому виной мое легкомыслие и лень, а отчасти моя деликатность, которая заставляла меня бояться надоедать ему, оттирать от него людей, которые, иногда мне казалось, — более меня ему интересны и нужны.
Я недостаточно верила в его любовь ко мне. Я помню, прошлой осенью в Кочетах он говорил мне что-то о моем приезде в Ясную и я у него спросила: «А разве ты рад мне?» — и он так горячо сказал мне: «Без памяти рад бываю». И прибавил что-то вроде того, что «жду не дождусь, когда ты приедешь».
Теперь возле меня живет тоже из ряда вон выдающееся существо. Не просмотреть бы мне и ее. Это Таня.
Я не могу ошибаться в том, что это очень тонкая духовная организация. И я чувствую на своей ответственности направление ее.
Бедный ее отец без памяти ее любит и с своим умом понимает, какой вред ей принесет баловство, к которому она всякого располагает, и иногда на меня нападает за то, что я ее слишком балую. А я искренно думаю, что он это делает гораздо больше меня.
Сегодня, читая биографический очерк папа в книжке «Последние дни Л. Н. Толстого», чувствовала, как я похожа на него, в очень бледном, разжиженном виде. Но в том месте, когда он говорит о своих недостатках и одном качестве, — я так и чувствую себя. Во мне только почти отсутствует честолюбие.
Я часто думаю, что ни я, ни Таня не повторим его и не продолжим его дела. Но я мечтаю о том, чтобы у Тани родился сын, который был бы человеком, продолжившим дело своего прадеда.
19 мая 1911. Вознесение. Кочеты.
Ездила по делам издания портрета папа и бабьих работ в Москву и заезжала в Ясную и Овсянниково по делам постройки дома на место сгоревшего. Мама в Петербурге, так что я ее ни в Москве, ни в Ясной не видала.
В Москве было пропасть дела. С утра уезжала, завтракала у Мюр и Мерилиза и приезжала только к обеду. Между прочим, искала в Кочеты доктора, чтобы заменить уехавшего в отпуск Дашкевича. Миша что-то этой весной прихварывает, и это меня беспокоит.
У Сережи с Машей только один интерес, только один разговор — отец. У них сходятся все друзья отца: Бирюков, Булыгин, Горбунов, Дунаев, Ге, Страхов и т. д. Устроили они Толстовское общество, но кажется мне, что оно мертворожденное и ничего путного из него не выйдет.
Была я на одном его заседании в Художественном клубе. Правда, говорилось в этот день о матерьяльных вопросах, о том, как сосредоточить те пожертвования, которые были сделаны в связи с именем Толстого, в одно место и какое употребление им сделать. Так что не было случая этому обществу затронуть какие-либо живые вопросы. Но, сидя на этом заседании, мне казалось, что все, что тут говорится и делается, очень далеко и чуждо духу папа.
Вспоминались милые времена зарождения «Посредника», наши собрания там, которые дедушка Ге называл «катакомбы», и чувствовалось, что тогда вырастало что-то молодое, сильное и нужное. И присодинялись к нам люди только те, которые имели целью работу в пользу народа. А в Толстовском обществе много таких, которые примкнули к нему из-за того, что «noblesse oblige».[269]
Из Москвы поехала с М. В. Булыгиным в Ясную. Ехали с ним в третьем классе и всю дорогу говорили все о том же. Так как Булыгин очень громогласен, то публика слышала наш разговор, и к нам подсел типичный «интеллигент» и завел с нами разговор. Как большинство, он очень интересуется сплетнями, выросшими вокруг имени Толстого. Читать он, по-видимому, почти ничего не читал из его сочинений. Спрашивал меня, в каких отношениях Софья Андреевна с Александрой Львовной, и сказал, что он, собственно говоря, на стороне Черткова с Александрой Львовной.
Вот голос публики! А мама, с одной стороны, и Саша с Чертковым, с другой, — дорожат этим голосом, боятся его и заискивают перед ним. Я благодарю Бога, что у меня это чувство почти совершенно отсутствует. Когда я что-нибудь решила или когда во что-нибудь, или чему-нибудь, или кому-нибудь верю, — это сильнее всякого общественного мнения. И папа был таков, и это он на себя клевещет, когда говорит и пишет так много о том, что слава имела для него такое большое значение. Он не был вполне равнодушен к ней, но как искренний человек, обращающий огромное внимание на свои недостатки, он видел этот недостаток в преувеличенном виде.
В Ясной застала Сережу, который накануне моего отъезда выехал туда из Москвы. Он что-то пишет об Ясной. Сидит целыми часами в комнатах папа, все перебирает, переписывает. Отыскал очень интересные фотографии с повешения: несколько снимков. Впечатление ужасное даже от этих плохих снимков. Вероятно, кто-нибудь прислал папа, когда он писал «Не могу молчать».
1 июня 1911.
Поехала в Ясную рано утром на Мценск с С. А. Виноградовым. Приехали в Ясную часа в 4 дня. Дом совершенно пуст: как-то гулко, жутко пуст. Пошли на могилу. Там, несмотря на будни, — пропасть народа: идут, идут, едут со всех сторон, входят в ограду, читают надписи, расписываются, громко говорят. Мне стало ясно, что в Ясной Поляне семейного гнезда больше свить нельзя и что она сама собой перешла в общественную собственность.
К обеду пришли мама с Юлией, которые ходили гулять.
С нами из Кочетов выехал Душан, но с Ясенков прошел в Телятенки.
14 июня.
Прогостил у меня три дня П. И. Бирюков. Собирал у меня матерьял для III-го тома биографии папа. Архив мой оказался более полным и интересным, чем я думала. Только дневники меня более разочаровали, чем я ожидала: столько в них глупых чувств и лишних разговоров о моих глупых романах.
Поша рассказал мне очень знаменательную вещь: это то, что он читал письмо папа к Черткову, написанное прошлой осенью, в котором папа пишет, что то, что он написал завещание «по закону», вряд ли искупится всем, что он сделал или написал за всю жизнь хорошего.
16 июня.
Прочла книжечку Гусева. В одном письме папа к Гусеву он пишет: «Вы лучше меня». Это навело меня на следующие мысли: единственная причина, почему книги, взгляды и жизнь отца настолько выше общего уровня и приковали к нему внимание всего света, это та, что он всю жизнь искренно сознавал и изо всех сил боролся со своими страстями, пороками и слабостями. Его громадный талант, гений доставили ему заслуженную литературную славу среди так называемого «образованного общества», но что всякий крестьянин изо всякого глухого угла знал, что мог обратиться к нему за сочувствием в делах веры, самосовершенствования, сомнений и т. п.,- этому он обязан тем, что ни одного греха, ни одной слабости в себе он не пропустил, не осудив ее и не постаравшись ее побороть. Натура же у него была не лучше многих, может быть, хуже многих. Но он никогда в жизни не позволил себе сказать, что черное — белое, а белое — черное или хоть бы серое.
Остроумное сравнение числителя дроби с наличными качествами человека и знаменателя е его мнением о себе более глубоко, чем оно кажется.
У папа был огромный числитель и маленький знаменатель, и потому величина была большая.
Душан, который гостит сейчас в Кочетах, ходил пешком к скопцу. Остался очень доволен им. Он, скопец, все строже относится к своей личной жизни: зимой 4 месяца провел на хлебе и воде, чай перестал пить. Вспоминали мы с Душаном, как папа радовался на него и хохотал, когда тот рассказывал о своей жизни, как его, слава Богу, побил племянник, потому что после этого помягчел.
А в Ясной после этого папа за обедом как-то сказал: «Жаль, что я его не спросил, как он живет с семьей в смысле хозяйства». Я говорю: «Я спрашивала, и он ответил: абы не мешать». Папа был в восторге, хохотал и потом много раз повторял: «Абы не мешать!», говоря, что это удивительно мудро. Мама не поняла и сказала: «Что ж тут смешного? Только одну букву пропустил: вместо „дабы“ сказал „абы“». И это же повторила как-то недавно в Ясной.
17 июня 1911.
Меня огорчает, что у меня есть дурные отношения с одним человеком — Чертковым. Он порицания не терпит, хотя сам всех порицает. А я не могу перестать осуждать его. Он говорит (и Саша слово в слово повторяет), что до смерти Льва Николаевича никто не ожидал, чтобы они были безгрешными, а теперь будто бы все требуют от них совершенства, а что они такие же слабые и несовершенные, какие были.
Но на это можно, во-первых, ответить, что на них не было прежде такой большой ответственности, как теперь, к что никто не имеет права осуждать их личную жизнь, но что теперь они — доверенные люди — и духовные и материальные наследники Толстого и что теперь от них можно большего ждать.
А во-вторых, если они сознают, что они плохо поступили, то им следует публично взять свои слова и поступки назад.
5 сентября 1911.
Как странно! На 47-м году я чувствую, что я начинаю мыслить. Чувствую, что как плуг углубляется и выворачивает свежие сырые комья земли, так и мысль врезывается в почти девственный до сих пор разум и выворачивает его. Дай Бог, чтобы так продолжалось, и пахота была бы закончена и привела бы к какой-нибудь оконченной жатве: для себя или других, это безразлично.
Смерть отца сделала то, что я сошла с помочей и пришлось идти одной. Состояние Мишиного здоровья заставило меня перенестись в него, думать о смерти. Живешь, и приходит конец. И что? Зачем? И зачем вся жизнь?
Все, что отец говорил и писал, — мне разумом понятно. Но я этого не изжила. По его вехам мне легче идти. Но как всегда, в каждой работе мысли, приходится идти одной. Мне это не грустно и не страшно.
Думаю для Тани писать историю ее деда. Мне нравится, что это будет биография для детей: можно будет изложить всю его религиозную философию просто и понятно (что скрыто от мудрых, то открыто младенцам), и мне это будет по плечу. И не будет нужды касаться его отношений с женой и вообще женского вопроса. Я буду обращаться к чуткой, чистой и доверчивой детской душе, и книга эта может быть полезной.
Боюсь своей вялости и лени: начну с энергией и любовью, потом наткнусь на какие-нибудь трудности, запутаюсь, остановлюсь и брошу. И потом увлекусь еще чем-нибудь. Почти ничего в своей жизни не кончила. А когда кончала, то с трудом, скукой и принуждением себя. Как это я не наследовала работоспособность обоих моих родителей? Оба были, каждый в своей области, очень работящи. Я стараюсь физически себя подстегивать, чтобы тело не мешало духу: мяса не ем, днем не сплю, вина, разумеется, не пью; вообще меньше ем и пью все последнее время.
Миша в Баденвейлере с Душаном. Я в Кочетах с Таней, Сережей, П. Г. Дашкевичем, С. И. Лаврентьевой и няней.