Глава шестнадцатая ВСТРЕЧИ И НЕВСТРЕЧИ С ШАГАЛОМ
Глава шестнадцатая
ВСТРЕЧИ И НЕВСТРЕЧИ С ШАГАЛОМ
Таинственной невстречи
Пустынны торжества…
А. Ахматова. Первая песенка
Шагал с Тышлером в реальности, кажется, не встречались. По крайней мере, сведений об этом нет. Но через их жизни проходят метафорические встречи.
Невероятно схоже их «мистическое» чувство призвания, идущее из детства. Об этом я писала.
Шагал был первым художником ГОСЕТа, Тышлер его последним художником.
Летом 1973 года Марк Шагал впервые после долгого перерыва приехал в Россию, в Москву. Но и тогда художники, столь близкие друг другу по духу, не встретились.
Существует две версии этой «невстречи». Одна идет от Флоры Сыркиной, винящей в ней Шагала — не проявил должной активности.
Другая — от Григория Анисимова — сам Тышлер, когда его попросили принять у себя Шагала, наотрез отказался: «О чем мы будем с ним говорить? Выслушивать его сожаления, снисходительные оценки?»[229]
Видимо, причин было несколько, и Тышлер в вопросе о встрече с Шагалом колебался.
В тышлеровском архиве сохранилось взволнованное письмо в Верею младшего современника и хорошего знакомого Тышлера, писавшего о нем статьи, а о Шагале целые книги, — Александра Каменского, в котором тот описывает свою встречу с мэтром:
«Дорогой Александр Григорьевич!
Сегодня 10 июня я побывал в гостинице, где остановился Шагал.
Этому предшествовала целая эпопея. К Шагалу все эти дни, что он приехал, решительно никого не допускали, да и сам он не искал контактов, по многим причинам — 86 лет, опасения провокаций и т. д. Он ни у кого не был в гостях, кроме официального приема у Фурцевой и полуофициального у Костаки (известного коллекционера. — В. Ч.). Людей туда, естественно, не приглашали, только всяких доверенных лиц…
Шагал побывал в Третьяковке, в музее им. Пушкина, где, в частности, ему показали Ваши работы. Я при этом не присутствовал. Женя Левитин (искусствовед из ГМИИ. — В. Ч.) рассказывал, что Шагал очень доброжелательно отнесся к Вашим работам, особенно к тем, что выполнены в 30-е годы.
В разговоре с Шагалом я упомянул о Вас. „Я видел его работы, — сказал Шагал. — Он очень талантливый человек“. Затем я рассказал, что Вы спасли его панно в Еврейском театре[230]. Старик страшно разволновался и растрогался. „Передайте ему мою сердечную благодарность“, — сказал Шагал.
„А Вы лучше напишите сами“, — ответил я и показал ему кусок твердой бумаги. Шагал написал, причем очень волновался при этом. В центре листа — то ли женский портрет, то ли автопортрет. И написал следующее:
„Москва 1973
Дорогой Алек. Тышлер
Милый художник, мы передаем Вам — спасибо.
(рисунок)
Я не умею рисовать сейчас, т. к. я взволнован — Марк Шагал“.
Письмо у меня, и как только Флора появится в Москве, пусть позвонит, я передам. Беседа была интересной, хотя крайне сумбурной.
Доброго Вам здоровья и счастья!
Ваш А. Каменский».
Флора делает к этому письму примечание: «В июне 1973 года в Москву приехал Шагал… <…> его бдительно опекала его жена „Вава“. Да и сам он, видимо, щадя себя, не искал встреч со старыми знакомыми. Тышлер в это время жил с Сыркиной в Верее. Он надеялся, что старый коллега захочет его повидать и свяжется с ним. Но этого не произошло. А Тышлер, человек весьма деликатный, не захотел навязываться ему сам»[231].
Итак, вопрос о личном знакомстве остается открытым. Критик А. Каменский, судя по письму, его не предполагает, а Флора в комментариях на него намекает.
Косвенно подтверждают это и мемуары Лабаса.
В 1922 году в Москве проходила «Выставка трех» с участием Натана Альтмана, Давида Штеренберга и Марка Шагала. На ней, кстати говоря, экспонировались и панно Шагала, сделанные для ГОСЕТа. Лабас в своих воспоминаниях пишет, что «коротко разговаривал с Шагалом» на этой выставке и потом на открытии его панно в ГОСЕТе. В том же году Шагал уехал из России.
Тышлер и Лабас в пору раннего знакомства были, как мы помним, «неразлучны». Возможно, и молодой Тышлер «был представлен» Шагалу, но тот за давностью лет мог об этом позабыть.
Старый Лабас, в отличие от Тышлера, на открытии выставки Шагала в Третьяковке летом 1973 года, на которую приехал из Франции сам мэтр, — присутствовал[232].
Противоречивы и интерпретации «невстречи». Флора, как видим, винит в ней Шагала и его «бдительное» окружение. А Анисимов пишет, что именно Тышлер, вероятно, еще до приезда Шагала, «наотрез отказался» с ним встречаться. Вероятно, причин было несколько, — и идущих от Шагала — старость, опасения, усталость от встреч, и от Тышлера, — он был не в Москве, а в Верее. Но ведь в важных случаях он оттуда приезжал! За всем этим ощущаются какие-то «тайные комплексы» художника.
Он видел себя вровень с Шагалом. Но тот европейски знаменит, признан. А он? Его выставки за рубежом из-за «бдительных» чиновников срывались. Так, в 1966 году в Париже должна была состояться выставка, о которой, как рассказывала приехавшая оттуда вдова Алексея Толстого, Людмила Толстая, по всему городу возвещали афиши. Кроме Тышлера, в ней должны были участвовать Петр Кончаловский, Павел Кузнецов (их называет в воспоминаниях Белла) и Мартирос Сарьян (его добавляет Г. Анисимов). Можно себе представить, с каким успехом прошла бы эта выставка! Но ведь чиновники ничего в искусстве не смыслят! Фурцева не пустила за границу Тышлера, и выставка не состоялась.
Добавлю только, что ВОКС[233] регулярно вывозил тышлеровские работы за рубеж. Они выставлялись на 32 выставках и побывали во Франции, Италии, Германии, Голландии, Англии, Бельгии, Америке, Канаде, Японии…
Все так… Но Шагалу досталась, конечно, несоизмеримо большая мировая прижизненная слава.
В свое время Тышлер хотел уехать из России, как это сделал Шагал. Но Луначарский его не отпустил.
Все ли он сумел осуществить, живя в России? Все ли сделал? Не стал бы он во Франции или Америке свободнее, прославленнее, счастливее? Не будет ли Шагал перед ним этаким «мэтром», а он «мальчишкой» (как часто себя и ощущал!), оправдывающимся, смущенным?!
Но вышло не так. До него дошла, переданная друзьями, похвала Шагала и его взволнованное, благодарственное письмо…
Мне кажется, встреча все же произошла. В том «мистическом», сказочном, воображаемом пространстве, к которому оба были привержены в своем творчестве и о котором знал еще Рафаэль, изображая в «Афинской школе» мыслителей и поэтов разных веков.
Вот они идут по тропинке — один высокий, костлявый, худой, другой — пониже ростом, но ладный и крепкий. Оба с красивыми живыми лицами, полу-седые. Шагал всклокоченный, с развевающимися, по-детски пушистыми волосами вокруг круглой лысины, а Тышлер — коротко подстрижен, с аккуратно подрезанной челочкой (вечный «мешанин»). Но оба чем-то неуловимо похожие, и оба похожи на хулиганистых мальчишек, только прикинувшихся взрослыми, даже старыми.
Тропинка вьется по тенистому саду, а они оживленно беседуют. О чем?
О России, неприветливой и притягательной России, о живописи, о евреях, о революции, о Рембрандте и, конечно, о женщинах, о женщинах…
Вдалеке, сквозь дымку не то вечернего, не то утреннего тумана видны очертания какого-то городка. Одному кажется, что это старый Витебск с деревянными заборчиками, покосившимися домами, церквушками, галками…
А другой различает свою Верею, какой она возникала на его пейзажах времен «ухода» — холмистая земля с деревянным тыном, ведущим к милым дальним домишкам под огромным, светлым, вечереющим небом…
Оба видят словно бы и не эти городки, а небесный Иерусалим…
Такой мне представляется встреча этих двух российских гениев, голоса которых в годы мирового террора и бесконечного насилия славили любовь, только любовь!