9 Открытие Европы: Рим 1955

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

9

Открытие Европы: Рим

1955

Самолет «Коломбиан» авиакомпании «Авианка», один из знаменитых самолетов модели «Супер-Констеллейшн», разработанной фирмой «Локхид» по заказу эксцентричного миллионера Говарда Хьюза, раз в неделю совершал рейс в Европу. По пути он делал несколько остановок на островах Карибского моря, в том числе на Бермудах и на Азорских, затем летел в Лиссабон, Мадрид и Париж. В своем первом сообщении из Старого Света Гарсиа Маркес выразит удивление тем, что такую зрелищную летающую машину придумал мистер Хьюз, «создающий столь ужасные фильмы»[463]. Что касается его самого, несмотря на жуткое похмелье, он сообразил написать короткое письмо Мерседес, которое отправил с Монтего-Бей, курорта на побережье Ямайки. Это была отчаянная попытка придать официальный статус их отношениям. В мемуарах он говорит, что письмо его заставили написать «муки совести», ведь он не сообщил ей о своем отъезде, но, возможно, он не решился попросить ее, чтоб она писала ему, так как боялся нежелательных последствий.

Когда самолет наконец-то долетел до Парижа и пошел на посадку, пассажиров предупредили, что шасси в неисправности, и те приготовились к худшему. Но приземлились они благополучно. Гарсиа Маркес прибыл в Старый Свет[464]. Прошло почти десять лет с тех пор, как в Европе кончилась Вторая мировая война. На осмотр достопримечательностей времени не было, и на следующий день рано утром он сел в поезд, следующий до Женевы, куда прибыл после обеда. Миновало два дня с тех пор, как он покинул Барранкилью. О своей короткой остановке в Париже Гарсиа Маркес читателям скажет лишь одно — что французов больше интересовала велогонка «Тур де Франс», чем то, что происходило в Женеве. Но, приехав в Женеву 17 июля, он обнаружил, что и швейцарцев тоже велогонка интересовала больше, чем происходящее в Женеве. В сущности, отметил он, интерес к женевской встрече, похоже, проявляли только журналисты, призванные освещать данное событие. За исключением, лукаво намекнул он, колумбийского журналиста Гариэля Гарсиа Маркеса[465].

Он поселился в первой гостинице, которую нашел, переоделся и принялся готовить свой первый далеко не восторженный репортаж, который отправил телеграфом. Потом ему пришлось довольствоваться услугами заказной авиапочты. В тот год в снежной Швейцарии лето выдалось жаркое, и это вызвало у него разочарование. Как он будет вспоминать многие годы спустя, разочаровало его также и то, что «трава, которую я видел из окна поезда, была точно такая же, как и та, что я видел из окна поезда в Аракатаке»[466]. Он не знал иностранных языков и плохо ориентировался на местности. Провидение послало ему в помощь говорившего по-испански немецкого пастора, и вместе с ним он кинулся искать здание ООН, а потом встретил, к своего огромному облегчению, репортеров из латиноамериканского журналистского корпуса, среди которых был и заносчивый Саснасо Херман Арсиньегас, представлявший газету El Tiempo. Все они прибыли в Женеву, чтобы освещать переговоры, которые вели представители «Большой четверки» — Николай Булганин (СССР), Энтони Иден (Великобритания), Дуайт д. Эйзенхауэр по прозвищу Айк (США) и Эдгар Фор (Франция).

В «Большую четверку» входили страны, наиболее активно участвовавшие в холодной войне. Ранее они уже поделили между собой на четыре зоны влияния разгромленный Берлин. Каждая из этих стран обладала правом вето в Совете Безопасности ООН и владела ядерным оружием или находилась на пути к его приобретению. Было очень важно, чтобы они достигли взаимопонимания, иначе мир, над которым нависла угроза глобальной ядерной катастрофы, мог не пережить страшную новую эпоху, начавшуюся с разрушения Хиросимы и Нагасаки. На протяжении какого-то времени эти страны встречались друг с другом не под эгидой таких организаций, как ООН, НАТО или Организация Варшавского договора, которая вскоре будет образована. Позже, в результате Суэцкого кризиса 1956 г., Франция и Великобритания во многом утратят свое влияние, и на мировой арене останутся два основных игрока — США и СССР. Но в тот период встречи стран «Большой четверки» расценивались как первые проблески света в мире послевоенной эпохи, и на Западе их широко освещали в газетах и на телевидении. Не утихали разговоры о возможном «потеплении в отношениях между Востоком и Западом».

Первый репортаж Гарсиа Маркеса, должно быть, разочаровал боссов, финансировавших его командировку за Атлантику, и, вероятно, привел в растерянность читателей газеты. Статья вышла под заголовком «Женеве плевать на конференцию» — не самое удачное название, чтобы привлечь внимание читательской аудитории. Последующие статьи — «„Большая четверка“ в сочных тонах», «Мой славный клиент Айк», «Счастливая четверка» и «Чем не Вавилонская башня?», — как, вне сомнения, и сама работа Маркеса, тоже были направлены на то, чтобы развеять иллюзии читателей. Совершенно очевидно, что конференции «Большой четверки» — предыдущая, январская, проходила в Берлине — вызывали в мире большой интерес, потому что мир страшился ядерного холокоста, но Гарсиа Маркес лучше многих понимавший, что? поставлено на карту — полтора года работы репортером в Боготе стали для него хорошей политической школой, — свел эту встречу до статуса голливудского мероприятия, освещаемого журналистами светской хроники. В итоге много лет спустя он сам будет часто совершать путешествия в зазеркалье высокой политики — возможно, он уже об этом мечтал, — но его никогда не обманывал вой фанфар, и он никогда не строил наивных иллюзий относительно «важной» роли международной прессы в освещении политических событий. Его репортажи об Айке, Булганине, Идене и Форе, не говоря уже про их жен, — как и вся мировая пресса, он приукрашал достоинства известных политиков, лепил из них этаких кинозвезд — были увлекательны, но такая журналистика была не в его вкусе.

Отрезвленный трудностями практического и культурного характера, коими сопровождалась его миссия, он принялся активно осваивать новое журналистское пространство. В большинстве своем его статьи останутся нарочито поверхностными и юмористичными, словно он отказывался серьезно воспринимать новости, поскольку не имел возможности освещать их серьезно. Вскоре он осознал, что в Европе он никогда не сможет проводить журналистские расследования, чем он прославился в Колумбии, а значит, и не сможет написать ничего сенсационного. Но постепенно он научится использовать с наибольшей пользой минусы неблагоприятных обстоятельств, научится представлять свой материал как нечто оригинальное и находить «другую сторону новостей»[467], а также — что не менее важно — поймет, в какой форме следует писать репортажи, чтобы они брали за душу читателей в его родной стране. Почти сразу он постиг, как в передовых странах стряпаются новости, и начал готовить на своей собственной журналисткой cuisini?re[468]. Уже в своих боготских статьях он виртуозно демонстрировал — задолго до появления новой журналистики, сформировавшейся в 1960-х гг., — как можно с помощью воображения компетентного журналиста восполнить недостающие факты и художественными штрихами придать материалу пикантность и увлекательность, и в Европе это его профессиональное ноу-хау, в котором теперь он особенно нуждался, снова и снова будет его выручать. Вот почему с самого начала в своих репортажах Маркес писал как о событиях, которые он был призван освещать, так и — неявно или открыто — о себе самом и при этом давал понять, что новости создают не богатые и знаменитые, а журналисты, которые следуют за ними по пятам и любой их поступок или деяние обращают в «историю»[469].

Конечно, Европа поразила его сильнее, чем он это показывал. Он был напуган, нервничал. Пусть в Боготе его считали грозным репортером, но в душе он по-прежнему оставался робким и застенчивым человеком, хотя умело скрывал свою неуверенность за пофигизмом coste?o. Первые недели пребывания в заграничной командировке глубоко потрясли Гарсиа Маркеса, это явствует из его статей, написанных четверть века спустя (весьма знаменательно, что они были опубликованы в El Espectador), в которых он часто обращался к тому этапу своей карьеры. Любопытно, что в ту пору Маркес не сознавал себя латиноамериканцем как таковым. Он представлял не колумбийскую культуру в целом, а скорее был носителем культуры coste?os, и его это вполне устраивало. Тогда его мировоззрение еще не развилось в латиноамериканский континентальный национализм. И в Женеве, и в Риме, и в Париже он прежде всего откроет для себя не Европу а Латинскую Америку[470]. Но в Европе его латиноамериканское самосознание будет находиться еще в зачаточном состоянии, и ему придется вернуться на родину, дабы осмыслить свои заграничные «открытия».

Перед тем как покинуть Женеву, он получил письмо от Мерседес, что, вероятно, его удивило, без сомнения, обрадовало и, безусловно, изменило его виды на будущее. Несмотря на то что письмо любимой принесло ему радость и облегчение, оно, вероятно, как это ни парадоксально, еще больше укрепило в нем решимость взять все, что можно, от Европы и по максимуму использовать свою временную свободу. Подарив ему надежду, Мерседес, сама того не желая, развязала ему руки: он почувствовал себя вправе уехать дальше от нее — и на более долгий срок.

Сполна насладившись цирковым представлением «Большой четверки» в Женеве, Гарсиа Маркес отправился в Италию, где ему надлежало освещать 16-ю Международную выставку кинематографического искусства в Венеции, больше известную в мире как Венецианский кинофестиваль, открытие которого было намечено на первые числа сентября. Без сомнения, это была его личная идея, а не руководства El Espectador. Позже Маркес скажет своим друзьям, что поспешил в Италию, так как получил от газеты телеграмму с инструкциями ехать в Рим, ибо были опасения, что папа римский может умереть от икоты[471]. Как бы то ни было, посещение Италии всегда было заветной мечтой Гарсиа Маркеса. Друзья из боготского киноклуба даже составили для него перечень объектов, которые ему следовало посмотреть. Более того, ему очень хотелось посетить знаменитую киностудию «Чинечитта», где были сняты большинство фильмов по сценариям его любимого сценариста Чезаре Дзаваттини. А еще он втайне мечтал совершить путешествие в Восточную Европу чтобы сравнить две стороны железного занавеса, Восток и Запад, два мира, скрывавшихся за риторикой «Большой четверки». Теоретически он имел представление о капитализме и социализме, теперь хотел увидеть все своими глазами.

В столицу Италии Маркес прибыл 31 июля. Там стояла такая же жара, как и в Женеве. Носильщик проводил его от вокзала до ближайшего отеля на улице Национале. «Это было очень старое здание, — вспоминал он многие годы спустя, как обычно, сдабривая свой рассказ долей вымысла, — реконструированное с использованием разнородных материалов; каждый этаж — отдельная гостиница. Мои окна находились так близко от развалин Колизея, что можно было видеть тысячи котов, дремлющих на жарких террасах, и чувствовать едкую вонь несвежей мочи»[472]. Что касается самого Вечного города, о нем колумбийский специальный корреспондент в то время отправил на родину всего два репортажа. В одном сообщалось о том, что папа Пий XII отдыхает в Кастельгандольфо, где проводит публичные аудиенции. Репортажи были написаны в почтительном тоне, дабы угодить верным католикам, и в то же время полнились ироничными инсинуациями, призванными позабавить менее религиозных читателей газеты, которая как-никак представляла интересы либералов левого толка. Гарсиа Маркес тонко намекал, что понтифику негоже идти по стопам голливудских знаменитостей, на которых стремятся походить современные политики, сообщая информационным агентствам свой рост и размер обуви, ведь, что ни говори, а эта святейшая особа — здесь Маркес приглашает читателей поразмыслить вместе с ним — всего лишь человек!

Маркес лелеял план поездить по Восточной Европе, откуда будет невозможно посылать репортажи, но понимал, что должен выдать нечто мощное, дабы заранее заработать себе такой «отпуск». Он не стал писать о политическом положении в Италии, которая все еще находилась на переходной стадии от довоенного фашизма к послевоенной христианской демократии и от общества с преобладающим сельским населением к обществу с преобладанием горожан. Его первая большая статья представляла собой серию очерков под заголовком «Скандал из-за Вильмы Монтеси». Над этим материалом он работал весь август, называя его скандалом века, что, конечно же, было преувеличением. Монтеси, дочь плотника, была убита двумя годами раньше. В тот момент, когда Маркес писал свою статью, по-прежнему оставалось неясным, почему информацию о преступлении тщательно скрывали, хотя причины были очевидны: развращенность высшего общества, коррумпированность полиции и политические игры. (Считается, что этот случай вдохновил Федерико Феллини на создание культового фильма «Сладкая жизнь», вышедшего на широкий экран в 1959 г.) Гарсиа Маркес посетил квартал и дом, где жила Монтеси, побывал на расположенном в 42 км от города пляже, где было найдено тело убитой, и заглянул в парочку баров, где местные жители могли бы рассказать ему кое-что об этом событии. Что касается всего остального, он весьма умно распорядился сведениями, полученными из других источников, провел собственное расследование и написал один из своих наиболее ярких репортажей[473], который в El Espectador проанонсировали следующим образом: «Вот уже месяц Габриэль Гарсиа Маркес посещает места, связанные с той трагедией, и до мельчайших подробностей выяснил все обстоятельства гибели Вильмы Монтеси и последовавшего судебного разбирательства»[474].

Маркес мгновенно понял, что интерес представляет не только фактический материал данного дела, которое само по себе является детективной историей, — время, место и обстоятельства происшествия предопределяют будущее. Один искусствовед позже назовет это «перекрестьем кино, папарацци, желтой прессы, женщин и политики»[475]. Маркес ставил перед собой задачу выяснить, есть ли неизбежная связь между неореализмом в кино и распространением социалистической эстетики, как в то верили сами итальянские выразители этих идей. Задолго до появления рецензий авторитетного французского кинокритика Андре Базена Маркес внутренним чутьем постиг, что итальянские фильмы той эпохи — это своего рода «воссозданные на экране репортажи», отражающие «правду жизни», что превращает итальянское национальное кино в некую «форму радикального гуманизма»[476]. Именно это подразумевали и кинорецезенции Маркеса, которые он писал в Боготе. Возможно, он также отмечал, что кинематограф и журналистика Италии послевоенной эпохи, по-своему переосмыслив голливудский метод мистификации, создали совершенно новый, более критический подход к представлению знаменитостей (зная это, Маркес сможет защитить себя, когда сам станет знаменитым) и что даже те, кто не пользовался известностью — это была более зловещая тенденция, — воображая себя знаменитостями, вели себя так, будто они постоянно находятся перед камерами, на всеобщем обозрении, и есть опасность, что их представят в ложном свете или даже предадут. На том этапе развития киноведческой мысли не многие пришли к пониманию, что речь вообще не шла ни о какой правде или реальности, которые надо отображать. Это установят теоретики постмодернизма, и Гарсиа Маркес благополучно дождется их появления.

Отослав на родину репортажи о Монтеси, которые будут опубликованы в период с 17 по 30 сентября, Гарсиа Маркес поехал в Венецию, чтобы принять участие в 16-м ежегодном кинофестивале. Впервые после войны в Венеции, равно как и в странах Восточной Европы, зима наступила рано. Несколько дней Гарсиа Маркес впитывал в себя атмосферу великого европейского киноконкурса и с утра до ночи смотрел фильмы, от случая к случаю совершая экскурсии по Венеции, подмечая эксцентричные черты итальянцев, наблюдая за богатыми и бедными, которых разделяет огромная пропасть. Бедные итальянцы, по его словам, «всегда теряют, но теряют по-другому — весело»[477]. Такими же в его представлении были и латиноамериканцы, и на протяжении почти всей своей литературной карьеры он будет внушать своим соотечественникам, чтобы они довольствовались тем, какие они есть. Спустя годы он добавит, что у итальянцев «одна цель в жизни — жить», ибо они «давным-давно поняли, что жизнь дается один раз, и это, разумеется, вызвало у них аллергию на жестокость»[478].

Как и в Женеве, он старался извлечь наибольшую выгоду из своего положения, писал репортажи как о самих фильмах, так и на менее серьезные темы: отметил, кто из кинозвезд приехал на фестиваль, кто не приехал; выразил разочарование по поводу увядающей красоты Хеди Ламарр, которая некогда произвела фурор в Венеции, появившись нагой в одной из сцен «Экстаза»; с презрением отозвался о лицемерии Софи Лорен, якобы с неохотой каждый день появляющейся на пляже в разных купальниках; дал скептическую характеристику Анук Эме, которая мнила себя звездой, а держалась вовсе не как звезда. Хотя «Золотого льва» получил Карл Теодор Дрейер за фильм «Слово» («Ordet»), Маркес пророчески отдал свои симпатии молодому итальянскому режиссеру Франческо Рози, привезшему на фестиваль фильм «Друзья по жизни» («Amici per la pelle», 1955). О нем колумбийский журналист высказался следующим образом: «…двадцатидевятилетний парень с взлохмаченными волосами и лицом футболиста. Он стоял и совсем как футболист принимал поздравления зала, чествовавшего его громом оваций, какого еще не слышал этот кинодворец»[479].

После Гарсиа Маркес поездом из Триеста отправился в Вену, куда прибыл 21 сентября 1955 г., через два месяца после того, как город покинули последние оккупационные войска, и за два месяца до открытия Венской оперы. Притворившись, будто его путешествие окончилось в Вене и он пробыл там «весь октябрь», Гарсиа Маркес написал всего три статьи об этом городе, которые были опубликованы 13, 20 и 27 ноября[480]. Лишь через четыре года сочтет он благоразумным отдать в печать свои репортажи об остальной поездке.

Как и у многих других в те дни, Вена у Гарсиа Маркеса ассоциировалась с фильмом Кэрола Рида «Третий человек» (сценарий написал Грэм Грин), и он добросовестно посетил все места, прославленные в картине. Именно в Вене, как он после утверждал, Маркес познакомился со своей соотечественницей фрау Робертой (позже она станет «фрау Фридой»). Она была провидицей и зарабатывала на жизнь толкованием сновидений[481]. Однажды, после того как они вместе провели вечер на Дунае под полной луной, эта мнимая вещунья сказала Маркесу, что видела его во сне и ему следует немедленно покинуть Вену. Разумеется, суеверный мальчик из Аракатаки сел на ближайший поезд и был таков[482]. Правда, он не сообщил читателям, что тот поезд унес его за железный занавес.

Итак, из Австрии Гарсиа Маркес отправился в Чехословакию и Польшу. На Венецианском кинофестивале ему удалось раздобыть приглашение на международный кинофестиваль, проходящий в Варшаве. Однако за четыре года Гарсиа Маркес не опубликовал ни одного репортажа о тех двух странах, посему нам неизвестны ни точные даты этих поездок (сам Маркес тоже не помнит), ни его первые впечатления. Правда, позднее, летом 1957 г., он нанесет короткие визиты в те две страны, когда посетит Москву и Венгрию, и составит беглый отчет о поездке в ноябре 1957 г. Репортаж появится в боготской газете Cromos в августе 1959 г. К тому времени Маркес будет трудиться на благо кубинской революции и особо не станет заботиться о том, чтобы замести следы. Правда, он никогда не признается, что бывал в Восточной Европе один в 1955 г.: даже когда он все же опубликует статьи о Чехословакии и Польше, они выйдут в печать в рамках репортажей о его более поздней поездке в Восточную Европу, которую он совершил совместно с другими людьми в 1957 г.[483]

По причине всех этих умолчаний и манипуляций трудно установить и понять, как формировалось политическое сознание Гарсиа Маркеса. Но нам совершенно очевидно, что он изначально обратил внимание на парадоксальные явления: Прага — величественный, пронизанный атмосферой непринужденности город, по всем меркам западноевропейская столица, но ее обитателей абсолютно не интересовала политика; Польша, в которой тогда еще к власти не пришел Владислав Гомулка, была куда более отсталая, вся изрезанная шрамами нацистского холокоста, но сами поляки политически были более активны, поразительно много читали, в их стране удивительным образом уживались коммунизм и католицизм, чего даже не пыталась добиться ни одна другая коммунистическая страна. Четыре года спустя Маркес заметит, что из всех социалистических «демократий» Польша по духу была самой антирусской. С другой стороны, характеризуя Польшу, он использовал такие уничижительные эпитеты, как «истеричная», «сложная», «неуживчивая», а про поляков скажет, что они «чрезмерно чувствительны, почти как женщины», подразумевая, что «трудно понять, чего они хотят»[484]. Краков Маркесу не понравился — за присущий этому городу, на его взгляд, консерватизм и регрессирующий католицизм. Зато свой короткий визит в Аушвиц (Освенцим) он описывает потрясающе. В кои-то веки этот обычно легкомысленный репортер, представляя на суд читателей душераздирающий рассказ о той экскурсии, признает, что он едва не плакал.

Там есть галерея из огромных стеклянных витрин, доверху заполненных человеческими волосами. Есть галерея, где выставлены обувь, одежда, носовые платки с вышитыми вручную инициалами и чемоданы с бирками туристических гостиниц, которые узники взяли с собой в тот мнимый отель. Есть витрина, забитая детской обувью со стертыми металлическими набойками: беленькие ботиночки для школы, специальные ботиночки, принадлежавшие тем, кто, до того как умереть в концентрационном лагере, пережил детский паралич. Есть громадное помещение, заваленное протезами, тысячами пар очков, вставными зубами, стеклянными глазами, деревянными ногами, шерстяными перчатками для маскировки отсутствующих ладоней — приспособлениями, изобретенными человеческим гением в помощь человечеству. Отделившись от группы, я молча бродил по музею. Меня душила ярость, мне хотелось плакать[485].

Его повествование о нелепостях коммунистической бюрократии, с которыми ему пришлось столкнуться при пересечении границы, напротив, брызжет юмором.

В конце октября Маркес вернулся в Рим и оттуда послал в Колумбию три статьи о Вене, четыре — о папе римском и три — о соперничестве между Софи Лорен и Джиной Лоллобриджидой. Он сделал любопытное наблюдение, заметив, что, если оставить в стороне данные «жизненно важных показателей», за которые ведут борьбу эти две актрисы, Лоллобриджида, явно менее талантливая, чем Лорен, имеет куда более положительный имидж. Однако, предсказал он, Лорен в итоге одержит победу, когда поймет, что «Софи Лорен в респектабельной роли Софи Лорен уникальна и неуязвима»[486]. Маркес поселился в расположенном в районе Париоле пансионе вместе с колумбийским тенором Рафаэлем Риберо Сильвой, который жил в Риме уже шесть лет. Тот был ровесником Маркеса и, как он, происходил из бедной семьи. Риберо Сильва был одним из тех, кто выбился в люди благодаря своей напористости и трудолюбию. Как заметил Маркес, он упражнялся в пении, пока другие разгуливали по городу[487].

На протяжении нескольких недель Риберо Сильва выступал в роли неофициального переводчика Маркеса. Ближе к вечеру они брали напрокат мотороллер и колесили по Риму. Особенно им нравилось наблюдать, как в районе парка виллы Боргезе с наступлением вечера выходят на работу проститутки. Вдохновленный этим невинным занятием, Риберо Сильва поделился с Маркесом одним из своих самых приятных воспоминаний об итальянской столице: «После обеда, пока Рим спал, мы брали напрокат „веспу“[488] и ехали смотреть на маленьких шлюшек в нарядах из голубой кисеи, розового поплина или зеленого полотна. Иногда одна из них приглашала нас на мороженое. Однажды я не поехал. Заснул после обеда, а разбудил меня робкий стук в дверь. Полусонный, я открыл ее и в темноте коридора увидел образ будто из бредового сна. Передо мной стояла обнаженная девушка, очень красивая. Она только что приняла ванну и вся благоухала; ее тело покрывал тальк. „Buona sera, — произнесла она едва слышно, меня прислал tenore“»[489].

Сразу же по прибытии в Рим Гарсиа Маркес вступил в первый пробный контакт с киностудией «Чинечитта» представлявшей собой огромный комплекс в юго-восточном пригороде Рима. Эта была крупнейшая «фабрика грез» в мире, и Маркесу было интересно поучиться искусству создания фильмов в Центре экспериментального кино. Тогда там занятия не проводились, но ему удалось познакомиться с деятелями итальянского и латиноамериканского кинематографа, в частности, с аргентинцем Фернандо Бирри. Тот сбежал от перонистского режима и теперь жил в изгнании. В нем Маркес найдет доброго друга будет с ним сотрудничать в будущем, впрочем, как и с другими латиноамериканскими кинорежиссерами, которые в тот период учились в Риме. В их числе были кубинцы Томас Гутьеррес Алеа и Хулио Гарсиа Эспиноса. Бирри подарил молодому журналисту новый берет и пальто свободного покроя, которое было ему велико, пригласил его в свою квартиру на площади Испании, потом в «Кафе ди Спанья» («Испанское кафе»), и между ними завязались долгие плодотворные отношения.

Гарсиа Маркес записался на курс кинорежиссуры в Центре экспериментального кино. Его интересовало главным образом искусство разработки сценариев, что, в общем-то, было неудивительно, не зря же его идолом был сценарист, работавший с Витторио Де Сикой, — Чезаре Дзаваттини, человек, которым он восторгался, который вдохнул «беспрецедентный гуманизм» в кинематограф его эпохи[490]. Вспоминая то время, Маркес скажет: «Сегодня невозможно представить, что означало для нашего поколения появление неореализма в начале пятидесятых. Это было совершенно новое кино. До этого мы смотрели фильмы военной эпохи или фильмы Марселя Карне и других французских режиссеров, которые и задавали тон в кинематографе. А потом вдруг из Италии явился неореализм с фильмами, созданными на бракованной пленке с участием актеров, которые, как говорят, ни разу в своей жизни не видели кинокамеры… Казалось, это просто уличная съемка; было непонятно, как вообще удается сводить все сцены в единое целое, как удается сохранять ритм и настроение. Для нас это было чудо»[491]. Должно быть, Маркес был удивлен и разочарован, когда узнал, что в Италии у неореализма гораздо меньше поклонников, чем в других странах, — отчасти потому, что в фильмах этого направления обнажались такие стороны жизни страны, от которых послевоенная Италия пыталась избавиться. Весьма знаменательно, что фильм «Чудо в Милане», творение Витторио Де Сики и Дзаваттини, по словам Маркеса, он в очередной раз, в 1955 г., посмотрел вместе с Фернандо Бирри. После просмотра фильма он проникся уверенностью, что кино способно изменить мир, ибо ему и Бирри показалось, когда они вышли из кинотеатра, что сама реальность изменилась. В действительности «Чинечитта», в ту пору переживавшая небывалый расцвет, уже готовилась предоставить свои площадки в распоряжение Феллини — кинорежиссера, который отойдет от эстетики неореализма и, завоевав киноолимп, начнет творить в жанре, близком к магическому реализму, очень похожем на магический реализм Гарсиа Маркеса, который позже и прославит его как писателя[492].

Как оказалось, на курсах режиссуры в Центре экспериментального кино разработка сценариев была второстепенной дисциплиной. Почти сразу — наверно, этого и следовало ожидать — Маркес стал скучать на занятиях. Оживленный интерес пробуждался у него лишь в классе Дотторессы Росадо, преподававшей искусство монтажа, который, как она утверждала, является «грамматикой кино». Дело в том, что формальное обучение Маркеса никогда особо не прельщало и, если только занятия не были обязательными для посещения, он их бросал. Так произошло и с курсами на «Чинечитте» (хотя позже Маркес скажет, что учился там несколько месяцев — целых девять). И все же, когда его друг Гильермо Ангуло в поисках Маркеса явится на киностудию. Дотторесса Росадо вспомнит своего ленивого ученика, но отзовется о нем как об одном из своих лучших студентов[493]. В более поздние годы многих будет удивлять, что Гарсиа Маркес имеет столь твердые знания о технических аспектах создания фильмов, которые он, хотя и без большой охоты, получил на «Чинечитте».

Гораздо позже Маркес часто будет утверждать, что он по-прежнему любит кино, но сомневается в том, что кино любит его. Он никогда не разочаруется в Дзаваттини. О его творческом гении он скажет следующее: «Я — дитя Дзаваттини. Он — „машина по придумыванию сюжетов“. Они из него так и прут. Дзаваттини заставил нас понять, что чувства важнее, чем интеллектуальные принципы»[494]. Благодаря этой своей убежденности в последующие годы Гарсиа Маркес сможет успешно отражать нападки поборников идей соцреализма в литературе и кинематографе, в том числе и кубинских. И уже одно это говорит о том, что он не зря ездил в Италию и познакомился с «Чинечиттой».

Когда латиноамериканец начинает скучать в Европе и не знает, что ему делать, он садится на поезд и едет в Париж. Поездка в Париж не входила в планы Гарсиа Маркеса, но именно в Париж он отправился в последние дни уходящего 1955 г. По иронии судьбы, пытаясь уйти в другую область, в кино, он просто нашел дорогу назад — в литературу, а также в Колумбию, мысли о которой никогда не покидали его. Маркес подумывал о том, чтобы написать роман — в стиле неореализма, конечно. Эта идея была навеяна кинематографом в Риме, но свое воплощение в литературной форме она получит в Париже. И вот перед самым Рождеством его поезд после полуночи прибыл во французскую столицу. Он взял такси. И увидел на углу возле вокзала проститутку под оранжевым зонтиком — это его первое впечатление о Париже. Предполагалось, что такси отвезет его в отель «Эксельсиор», который порекомендовал ему поэт Хорхе Гайтан Дуран, но он в результате поселился в общежитии общественной организации «Альянс Франсез» на бульваре Распай[495]. В Париже Гарсиа Маркес пробудет почти два года.