17 Барселона и латиноамериканский бум: между литературой и политикой 1967–1970
17
Барселона и латиноамериканский бум: между литературой и политикой
1967–1970
4 ноября 1967 г. семья Гарсиа Барча приехала в Испанию[804]. Почти неделю они провели в Мадриде, а потом отправились в Барселону, где, как и в Мексике, намеревались пробыть недолго, а задержались почти на шесть лет[805]. И опять журналистом работать Гарсиа Маркес не сможет, потому что над прессой довлела жесткая цензура, а он теперь пользовался международной известностью. Но для него это обернулось благом: в Мехико, будучи отлученным от журналистики и политики, он создал большой роман — «Сто лет одиночества», а в Барселоне, в аналогичных условиях, напишет почти столь же крупное произведение — «Осень патриарха».
Многие расценивали его поездку в Барселону как весьма странную затею для латиноамериканца левых взглядов, да и сам Гарсиа Маркес всегда утверждал, что уклонялся от посещения Испании из ненависти к диктатуре Франко[806]. Из всех испаноязычных стран Мексика была наиболее враждебно настроена к испанскому режиму, и, конечно же, по меньшей мере странно, что Гарсиа Маркес переехал оттуда на жительство в страну, из которой, наоборот, бежали в Мексику и Колумбию многие его каталонские друзья. Хотя позднее он будет это отрицать, ему хотелось понаблюдать, как расстается с жизнью и властью старый испанский диктатор. Это, несомненно, был хороший стимул для создания давно задуманной книги о еще более престарелом латиноамериканском тиране — о вымышленном правителе, который, как казалось его беспомощным горемычным подданным, будет стоять у власти вечно.
На самом деле существовали и другие факторы в пользу этого решения. В Барселоне находилась литературный агент Маркеса, Кармен Балсельс, которая была на пути к тому, чтобы стать одним из самых влиятельных агентов не только в Испании, но и во всей Европе. Барселона, где, несмотря на режим Франко, функционировали много старых и новых издательств, в том числе «Сейкс Барраль», в 1960-х гг. слыла центром издательского бума латиноамериканской художественной прозы. За этим стояли возрождающийся каталонский национализм, пока еще в силу объективных причин не заявлявший о себе во весь голос, и рост экономики, которую с недавних пор начала поднимать, несмотря на все свои недостатки, диктатура Франко. Топливом для издательского бума, конечно же, служил творческий бум латиноамериканского романа, и Гарсиа Маркес уже был его ярчайшей звездой.
Он приехал в Барселону в тот самый момент, когда бум как явление доказал свою значимость. Характерная для 1960-х гг. беспредельная широта распахнувшихся, хоть и временно, горизонтов обусловила необычайный всплеск творческой мысли. Эти новые горизонты, огромный выбор возможностей ясно просматриваются и в содержании, и в структуре канонических латиноамериканских текстов того времени. Все они — об историческом формировании Латинской Америки, о роли истории и мифа в ее самобытной современности и, косвенно, о возможных перспективах — хороших и плохих — ее развития.
Оглядываясь назад, можно сказать, что самый напряженный период в истории латиноамериканского бума длился с 1963-го, когда вышел роман Хулио Кортасара «Игра в классики», по 1967 г., когда был опубликован роман «Сто лет одиночества» Гарсиа Маркеса — визитная карточка бума. Все сходятся во мнении, что «Игра в классики» — это латиноамериканский «Улисс». В общем-то, логичное суждение, ведь, если хочешь понять такое явление, как бум, его лучше рассматривать как кристаллизацию и кульминацию латиноамериканского модернистского движения XX в. Однако роман «Сто лет одиночества» опрокинул сложившиеся представления, мгновенно дав понять, что это более значительное произведение, требующее совершенно иных временных рамок, ибо, по мнению многих, «Сто лет одиночества» — это латиноамериканский «Дон Кихот».
Гарсиа Маркес оказался в центре внимания, стал почти что иконой быстро развивающегося литературного движения; казалось, о нем об одном в средствах массовой информации говорят и пишут столько, сколько обо всех других писателях, вместе взятых. И хотя никто этого не озвучивал, но было ясно, что налицо своеобразный феномен, некий Калибан[807] — литератор, чудесным образом трансформировавшийся в новый образ писателя этой противоречивой эпохи поп-культуры и постколониальных революций. Испанская пресса, недоразвитая в культурном и политическом отношениях после тридцати лет франкизма, оказалась совершенно не готовой к нововведениям и сложностям латиноамериканской «новой волны», и Гарсиа Маркесу приходилось выдерживать десятки бездумных и бестолковых интервью. Мало кого из журналистов интересовало, что этот человек ниоткуда, который, как и его книга, казалось, появился из воздуха в результате некоего самопроизвольного воспламенения третьего мира, на самом деле очень серьезный, невероятно усердный и весьма целеустремленный писатель, неустанно трудившийся на протяжении двух минувших десятилетий ради того, чего он добился, и готовый трудиться еще столько же, лишь бы закрепить свой успех, — что бы он ни говорил как бы между прочим доверчивым журналистам. Это был писатель, который использует свою литературную славу, чтобы стать великим общественным деятелем, причем такого масштаба, какой и не снился никому из его предшественников, за исключением, быть может, Гюго, Диккенса, Твена и Хемингуэя.
Тем не менее Маркеса постоянно недооценивали. На протяжении почти сорока лет его критики не будут видеть того, что лежало у них под самым носом: что он умнее их, что он манипулирует ими так, как ему заблагорассудится, что публика любит его больше, чем критиков, и готова простить ему почти все — и потому, что ей нравятся его книги, и потому, что, по мнению читателей, он один из них. Так же, как они любили «Битлз» отчасти потому, что те не шли на поводу у СМИ (как Элвис или Мэрилин), а вели с журналистами свою собственную игру: относились к ним очень серьезно, притворяясь, что вовсе не принимают их всерьез. Казалось, Маркес — простой парень. Не претенциозный, не напыщенный, не педант. Самый обычный человек, как его читатели, только создает настоящую литературу, которая понятна всем и каждому.
С приездом Маркеса начался новый этап в жизни Барселоны. Следом туда также приехали чилийский писатель и журналист Хосе Доносо и Марио Варгас Льоса. Вскоре Гарсиа Маркес познакомился с такими авторитетными испанскими писателями и интеллектуалами, как критик Хосе Мария Кастельет, Хуан и Луис Гойтисоло и Хуан Марсе[808]. В то время по всей Испании нарастала тайная оппозиция режиму Франко под руководством главным образом Коммунистической партии и ее видных деятелей Сантьяго Каррильо, Хорхе Семпруна и Фернандо Клаудина, а также Социалистической партии (ИСРП) и таких молодых подпольщиков, как Фелипе Гонсалес[809].
Исторически Каталония была не только колыбелью буржуазных предпринимателей, которые прославились тем, что в XIX в. усердно подбрасывали уголь в топку испанского паровоза, тянувшего пустые вагоны. Это еще и родина анархистов и социалистов, художников и архитекторов, сцена, на которой творили Гауди, Альбенис, Гранадос, Бунюэль, Дали, Миро и Пикассо. Вторая после Парижа лаборатория или оранжерея по взращиванию «латинской» культуры, Барселона слыла авангардистским городом в период между каталонским ренессансом 1880-1890-х гг. и падением Испанской республики в 1939 г. Теперь, в 1960-х гг., когда каталонский язык находился под официальным запретом, самая предприимчивая и плодовитая провинция Испании вновь начала самоутверждаться. Правда, в 1960-х гг. политическую деятельность приходилось маскировать под культурную и каталонский буржуазный национализм. Лишенная своего естественного выражения, она приняла радикально левацкий характер при содействии разнородной группы деятелей культуры, которых называли gauche divine (божественные левые), — писателей и архитекторов, режиссеров и преподавателей, художников и известных журналистов, философов и манекенщиц (в основном это были выходцы из среднего класса).
Роса Регас была одной из первых, с кем познакомился Гарсиа Маркес. Ныне одна из авторитетных испанских писательниц и деятелей культуры, в те дни она была статной красавицей, похожей на Ванессу Редгрейв в фильме Антониони «Фотоувеличение», и одной из муз «божественных левых». Ее брат Ориоль был известной фигурой в рекламном бизнесе (как и многие из тех, кого Гарсиа Маркес знал в мексиканский и испанский периоды своей жизни), а также владел баром «Боккаччо» на Калье-Мунтанер, где обычно собирались красивые и опасные молодые люди — представители авангарда. Роса, замужняя женщина тридцати пяти лет, мать, носила мини-юбки, исповедовала свободный образ жизни 60-х, чем скандализировала традиционалистское большинство, и была знаменосцем каждого нового направления в культуре. В ту пору она занималась организацией рекламной деятельности в издательском доме Карлоса Барраля, хотя к концу десятилетия уже станет хозяйкой собственного издательства — «Ла Гайя Сьенсиа». Она читала «Сто лет одиночества», и, по ее собственному признанию, это произведение «вышибло из нее дух»: «Я безумно влюбилась в эту книгу; в сущности, я до сих пор всюду вожу ее с собой, как и Пруста, и всегда нахожу в ней что-то новое. Она, как „Дон Кихот“, книга на века. Но в те дни казалось, она апеллирует непосредственно ко мне. Это был мой мир. Мы все были от нее без ума, были помешаны на ней, как дети; передавали ее из рук в руки»[810].
Роса Регас сразу же устроила в своем доме прием в честь Габо и Мерседес, на котором представила их кое-кому из влиятельных членов авангардистского общества Барселоны. Именно там они познакомились с четой Федучи, Луисом и Летисией, с которыми они будут тесно дружить следующие тридцать лет. Отчасти Федучи приглянулись им тем, что они были не из Каталонии. Как и в Мексике, в Барселоне круг общения семьи Гарсиа Барча будут составлять прежде всего политические эмигранты. Луис Федучи, по профессии психиатр, родился в Мадриде; Летисия, родом из Малаги, недавно окончила Барселонский университет, где она изучала литературу[811]. После приема Федучи вызвались подвезти домой «чету Габо», как они стали называть Гарсиа Маркеса и Мерседес. Доехав до места, они остановили машину и долго беседовали, после чего договорились встретиться еще раз. Три их дочери, «инфанты», как будет их величать Гарсиа Маркес, были примерно одного возраста с Родриго и Гонсало. Дети обеих супружеских пар тоже будут всю жизнь дружить и относиться друг к другу с любовью, как братья и сестры[812].
Также Гарсиа Барча уже в первые дни своего пребывания в Барселоне познакомились с молодой бразильянкой Беатрис де Моура, еще одной «музой» «божественных левых». Как и Роса Регас, в 1969 г. в возрасте тридцати лет она станет владелицей своего собственного издательства — «Тускетс» (по фамилии семьи ее тогдашнего мужа). Если это было салонное общество, то надо признать, что хозяйки салонов были поразительно молоды. Беатрис переехала в Испанию потому, что, будучи дочерью дипломата, она из-за разногласий в вопросах политики порвала со своей семьей, исповедовавшей консервативные взгляды, и пробила себе дорогу в жизни благодаря своему таланту и, безусловно, обаянию. (Если Роса была похожа на Ванессу Редгрейв в фильме Антониони «Фотоувеличение», то Беатрис можно было сравнить с Жанной Моро в фильме Трюффо «Жюль и Джим».)
Однако Гарсиа Маркес приехал в Барселону работать, и поэтому вскоре они с Мерседес начали ограничивать активность своей светской жизни. Они переезжали с квартиры на квартиру (все они находились в приятных, но немодных районах Грасиа и Сарриа — к северу от проспекта Диагональ) и наконец сняли небольшую квартирку в новом доме на Калье-Капоната, тоже в районе Сарриа. Гостей поражала строгость их убранства, выдержанного в мексиканском стиле, — белые стены, в каждой комнате мебель какого-то одного цвета (отныне это станет характерной чертой каждого их жилища). Здесь, в этом милом районе, удивительно напоминающем непретенциозный, спокойный, как пригородная зона, район, где они обитали в Мехико, Гарсиа Барча будут жить до самого отъезда из каталонской столицы.
Родриго и Гонсало они решили отдать в местную английскую школу — Колехио-Кенсингтон. Директор, мистер Пол Джайлз, был родом из Йоркшира, образование (юридическое) получил в Кембридже. С Гарсиа Барча у него было кое-что общее: до того как открыть школу в Барселоне, он жил в Мексике. Гарсиа Маркесу был присущ сарказм, а Джайлзу, истинному англичанину, это совсем не нравилось: «Я особо не обращал на него внимания, он тогда был еще не очень знаменит. Довольно приятный человек, но несколько агрессивный. Полагаю, он имел зуб на англичан. Но чем не угодили ему другие культуры? Зачем лить пиво в чье-то „Божоле“?.. Вы считаете, Гарсиа Маркес и впрямь так хорош, как о нем говорят? Что, так же хорош, как Сервантес? О господи, и кто это говорит? Он сам, надо думать»[813].
В Барселоне в издательской среде у Гарсиа Маркеса были два значительных деловых контакта: неустрашимая Кармен Балсельс и Карлос Барраль — один из основателей издательства «Сейкс Барраль». Отношения Маркеса с Барралем были уже обречены: хоть последний и очень много, больше любого другого, делал для пропаганды латиноамериканского бума, говорят, что в 1966 г., он «прозевал» или «упустил» (в испанском языке эти два понятия обозначаются одним и тем же словом) «Сто лет одиночества», что по большому счету станет единственным серьезным промахом в истории испанского издательского дела. Балсельс, напротив, была самым важным деловым контактом Маркеса в Барселоне и самой важной женщиной в его судьбе после Луисы Сантьяга и Мерседес. В 1960-х она заключала контракты от имени Барраля, а потом стала работать самостоятельно. «Когда я начала работать в этом бизнесе, я ничего не знала. Всюду наталкивалась на снобизм и красивых девочек. В сравнении с ними я чувствовала себя крестьянкой. Конечно, в итоге я добилась успеха. Моими первыми клиентами стали Марио Варгас Льоса и Луис Гойтисоло, но именно Габо сделал мне имя»[814].
Итак, Мерседес обустраивала его быт (в интервью Маркес говорил, что «она, как сыновьям, выдает ему карманные деньги на конфеты»[815]), Кармен вела его дела, поначалу выполняя свои обязанности просто добросовестно, потом с беззаветной преданностью, что позволяло ему совмещать публичные функции знаменитости с творческой деятельностью. Вскоре он поймет, что теперь весь мир лежит у его ног. В тот период он в любой момент мог связаться по телефону с любым человеком в любой из стратегически важных для него стран — в Колумбии, Мексике, на Кубе, в Венесуэле, Испании и Франции — и вообще в любой точке мира. Правда, в деловом отношении ему теперь не нужно было гоняться за возможностями, проявлять инициативу, искать выгодные предложения: отныне мир сам будет приходить к нему — через Кармен. К этому предстояло приноровиться, но он приспособится.
Отчасти процесс приноравливания состоял в объяснении — в том числе и самому себе — взаимосвязи между уже ставшей легендой книгой «Сто лет одиночества», «мертвым львом», и его текущим проектом — «Осенью патриарха». Роман «Сто лет одиночества» уже обессмертил его имя, даже если он не напишет ничего другого, но Маркесу было неинтересно об этом говорить: он хотел сосредоточиться на новом произведении. И он начал говорить журналистам, что роман «Сто лет одиночества» ему надоел так же, как надоели их глупые вопросы, и даже — о ужас! — что эта книга «поверхностна» и что ее успех обусловлен просто набором писательских «трюков»[816]. Словом, он давал понять, что он вовсе не маг, а просто талантливый фокусник.
В одном, конечно, он был прав: в романе «Сто лет одиночества» действительно полно «трюков» — причем не только фокусов в прямом смысле слова, которые так нравятся читателям в сказках «Тысячи и одной ночи» (и являются предвестниками Мелькиадеса с его изобретениями и связанными с ним ассоциациями), но еще и модернистских приемов, которыми автор овладел не без труда и которые позволяли ему дистанцироваться от «Дома» и таким образом избавиться от всех своих давних наваждений — жизненных и литературных[817]. Но за этим, несомненно, кроется еще одно измерение — разочарование и даже негодование. Будто эта книга отняла у него и тот дом, и то прошлое. Будто он никогда больше не сможет туда вернуться. Но лучше бы он этого не знал[818].
Была еще одна причина, по которой Маркес принижал достоинства «Ста лет одиночества»: слава со всеми ее издержками — давлением, ответственностью и ожиданиями[819]. Его отношение к славе было двойственным, порой он даже лицемерил, но с самого начала было ясно, что он по большому счету не в восторге от своего нового статуса, искренне горюет по своей былой безвестности. Как и многие другие до него, он стремился к славе, но не хотел расплачиваться за нее. Вот так и получилось, что роман «Сто лет одиночества» освободил его от мучительного прошлого, но обрек на непростое будущее. В общем, отныне его жизнь будет представлять собой историю человека, который добился славы, греется в ее лучах и учится сосуществовать с ней, дабы с достоинством нести ту ответственность, что она налагает, оправдывать ожидания окружающих и добиваться новых побед (на этот раз и над самой славой, над успехом), побеждать с каждой новой книгой[820].
С этой точки зрения «Сто лет одиночества», безусловно, осевое произведение в жизни и творчестве Гарсиа Маркеса, знаменующее конец Макондо (мир, прежде не ассимилированный писателем) и начало «Макондо» (его удачный образ, который он с успехом обрисовал и оставил позади себя); конец безвестного существования, фактически анонимности автора и начало его «могущества» (как покажет «Осень патриарха»); конец его модернистского периода и начало постмодернистского этапа. Если мыслить более широко, «Сто лет одиночества» — осевое произведение во всей латиноамериканской литературе XX в., единственный бесспорно исторический и канонический роман мирового значения, созданный культурой этого континента. В еще более широком понимании этот роман — часть всемирного явления, знаменующего конец всей предыдущей «современности» с выходом на мировую арену пост-колониального третьего мира и его литературы (посему параллельно такое важное значение придается Кубе и Кастро), конец периода, который, можно сказать, начался с Рабле (он попрощался со Средневековьем, высмеяв его мировоззрение) и нашел подтверждение у Сервантеса; конец, провозглашенный «Улиссом» и, как можно смело заявить, подтвержденный романом «Сто лет одиночества»[821]. В общем, по всем параметрам «Сто лет одиночества» имеет огромное историческое значение, хотя осмыслить это — даже саму возможность этого — не так-то легко.
В апреле — мае 1968 г. семья Гарсиа Барча сделала свою первую вылазку за пределы Испании — в Париж и Италию, где Джанджакомо Фелтринелли готовил к печати первое издание «Ста лет одиночества» на иностранном языке. По случаю выпуска новой книги Фелтринелли обычно устраивал презентацию — зрелищное мероприятие с участием средств массовой информации, которое значительно повышало статус писателя как знаменитости. Но, хотя Фелтринелли представил Гарсиа Маркеса как «нового Кихота», последний, оставаясь верным своему слову, отказался принимать участие в торжествах или иметь какое-то отношение к рекламе своего романа. Он считал, что издатели эксплуатируют писателей и что со своими делами они должны разбираться сами: «Издатели не помогают мне писать мои книги, так с какой стати я должен помогать им продавать их?»[822]
Конец этого европейского турне по времени совпал с парижскими революционными событиями в мае 1968 г. Гарсиа Маркес почти не упоминает об этом грандиозном историческом явлении, а вот Карлос Фуэнтес и Марио Варгас Льоса поспешили в Париж, чтобы своими глазами увидеть волнения. Фуэнтес написал известный репортаж очевидца под названием «Париж: майская революция», в котором проанализировал причины поражения восстания[823]. Конечно, Гарсиа Маркес был разочарован результатом парижских событий, но вообще-то он не верил, что французской буржуазии и даже студенческой молодежи под силу изменить положение дел в стране и преобразовать культуру, вызывавшую у него большие сомнения; в любом случае его взор был решительно устремлен на Латинскую Америку. Тем не менее он решил вернуться в Париж на лето, а после написал о своих впечатлениях Плинио Мендосе:
Я исторг из себя Париж, как застрявшую в ноге занозу… Последние нити, что связывали меня с французами, разорвались. Та четкость, то фантастическое умение постигать тонкости — все это просто устарело, но французы этого не сознают… Когда мы приехали, всюду еще валялись разбитые булыжники, не убранные после майских сражений, которые в сознании французов уже отошли в прошлое: таксисы, булочник, бакалейщик давали скучные комментарии относительно тех событий, выливая на нас ведра рационализма. У нас сложилось впечатление, что все произошедшее было лишь коллизией слов. Это жутко бесило…
Судьба отвела мне роль тореадора, и я не знаю, как с этим совладать. Чтобы просмотреть перевод «Ста лет одиночества», я был вынужден искать прибежища в доме Тачии. Она теперь степенная дама, у нее чудесный муж, без акцента говорящий на семи языках. При первой же встрече у нее с Мерседес установились добрые дружеские отношения, направленные главным образом против меня[824].
Да, да, Гарсиа Маркес снова встретил Тачию. Она вот уже несколько лет жила с французским инженером Шарлем Рософфом 1914 г. рождения. Его родители покинули Россию после подавления восстания 1905 г. В 1917 г. его отец вернулся туда, чтобы принять участие в революции, но потом разочаровался в ней и в 1924 г., после смерти Ленина, вновь уехал. До знакомства с Рософфом у Тачии было несколько недолговечных романов, но новой любви она не нашла, хотя Блас де Отеро вновь отыскал ее в Париже и попытался разжечь в ней былую страсть. По иронии судьбы именно Блас в 1960 г. свел ее с человеком, за которого она вышла замуж. И вот теперь, в 1968 г., Гарсиа Маркес снова вернулся в ее жизнь. «Мы встретились в нашей квартире в Париже; я очень нервничала. Мы все были исключительно предупредительны, оживленно болтали, но на самом деле атмосфера была очень напряженной. Все чувствовали себя странно, испытывали неловкость. Но старались вести себя „как ни в чем не бывало“, не подавали виду, что нам трудно».
Гарсиа Маркес все еще находился в Париже, когда 21 августа Советская армия вторглась в Чехословакию, чтобы подавить движение демократических реформ, известное как «Пражская весна», которое инициировал Александр Дубчек, недавно избранный первым секретарем ЦК КП Чехословакии. «Пражскую весну» Гарсиа Маркес расценивал как гораздо более серьезное событие, чем парижские волнения, ибо она продемонстрировала, что советский коммунизм не способен эволюционировать. Плинио Мендосе он сказал: «Мой мир рухнул, но, думаю, может, оно и к лучшему: когда тебе ясно, без нюансов, показали, что мы стоим между двумя империализмами, одинаково жестокими и хищническими, это в какой-то степени освобождает сознание… Группа французских писателей направила Фиделю письмо, опубликованное в „Обсерватер“, в котором говорится, что поддержка им советского вторжения — „первая серьезная ошибка кубинской революции“. Они хотели, чтобы мы его подписали, но мы категорически заявили: свое грязное белье мы стираем дома. Однако правда заключается в том, что, на мой взгляд, выстирать его будет не так-то легко»[825].
В политическом плане 1968 г. на его памяти был самым бурным. В январе Колумбия впервые за двадцать лет восстановила дипломатические отношения с СССР, а в августе страну посетил папа Павел VI, впервые в истории папства приехавший с визитом в Латинскую Америку. (В своем рассказе «Похороны Великой Мамы» Гарсиа Маркес предсказал такой визит.) В апреле в Мемфисе был убит Мартин Лютер Кинг, в июне в Лос-Анджелесе — Бобби Кеннеди; в том же месяце в Нью-Йорке застрелили Энди Уорхола; в августе в Чикаго во время съезда Демократической партии полиция разогнала антивоенную демонстрацию, в ноябре Ричард Никсон был избран президентом США. И конечно же, майские выступления французских студентов в Париже, действовавших по большому счету без поддержки рабочих; вторжение СССР в Чехословакию, которое одобрила Куба. В первых числах октября, буквально перед открытием Олимпийских игр, впервые проводившихся в стране третьего мира, мексиканская армия убила сотни безоружных рабочих в Тлателолько (Мехико). Все это происходило, пока Маркес сидел в Барселоне — работал над романом о «патриархе», живя в условиях настоящей диктатуры[826].
Что касается Испании, Гарсиа Маркес так мало интересовался политикой этой страны, что многие в Барселоне считали его «аполитичным». В период его пребывания в каталонской столице проводились две крупные сидячие забастовки, в ходе которых выкристаллизовалась оппозиция франкистскому режиму. В этих забастовках участвовали многие друзья Гарсиа Маркеса, в том числе Варгас Льоса и фактически все основные члены «божественных левых». А он сам — нет. Спустя тридцать лет Беатрис де Моура сказала мне: «В те дни Габо был абсолютно аполитичен. Аполитичен с большой буквы. Он никогда не говорил о политике; вообще нельзя было понять, что он об этом думает. В ту пору было неприлично не интересоваться политикой. А Габо не интересовался»[827].
Однако у романиста Хуана Марсе остались совершенно иные воспоминания об «аполитичном» Гарсиа Маркесе. В конце лета 1968 г. Марсе в качестве члена жюри из числа иностранцев отправился на 4-й конкурс Союза писателей и художников Кубы. Когда властям стало ясно, что премия за лучшее поэтическое произведение достанется поэту Эберто Падилье, которого считали контрреволюционером, а театральная премия — драматургу Антону Арруфату, слывшему гомосексуалистом, разразился скандал, и членов жюри фактически задержали на Кубе на несколько недель. Это положило началу конфликту по вопросу о свободе слова, что через три года навсегда изменит образ Кубы в глазах всего мира, а особенно Европы и США, вызовет разлад в рядах писателей и то, что в ту пору все еще расценивали как умеренно либеральную социалистическую революцию. В конце концов жюри настояло на своем решении, и кубинским властям пришлось удовольствоваться предупреждением «о вреде для здоровья» на каждом экземпляре этих двух изданных книг. Таким образом, полтора месяца проторчав — не по своей воле — на Кубе, пока Фидель — напрасно — ждал, что жюри изменит свое решение, в конце октября Марсе вернулся в Барселону и на одной из вечеринок поведал о своих приключениях группе друзей, среди которых был и Гарсиа Маркес. «Жюри присудило приз Падилье, — рассказывал он мне, — потому что его книга была лучшей. Союз писателей и художников Кубы с нами не согласился, следуя, конечно же, указанию сверху. Да, действительно, Падилья оказался провокатором и вообще извращенцем, психом. Но даже если б я это знал тогда, все равно не изменил бы своего решения. Его книга была лучшей, и этим все сказано. Когда я вернулся в Барселону, Кармен устроила в мою честь прием, на котором я поделился своими впечатлениями. Как сейчас вижу Габо: красный платок на шее, ходит туда-сюда, пока я объясняю, что там произошло. Он был зол на меня, взбешен. Сказал, что я идиот, ни черта не смыслю в литературе и еще меньше понимаю в политике. Политика всегда на первом месте. Пусть бы хоть всех нас, писателей, перевешали. Падилья — ублюдок, работающий на ЦРУ, и мы ни в коем случае не должны были присуждать ему премию. Это было нечто. В общем-то, прямо он меня не оскорбил, но дал понять, что мы с ним принадлежим к мирам с абсолютно разными интеллектуальными и нравственными ценностями. Мы с ним остались друзьями, но мне кажется, что с тех пор отношения между нами изменились, особенно с его стороны»[828].
Марсе не знал, что Гарсиа Маркес, интуитивно догадавшись, что награждение Падильи может повлечь за собой огромный ком проблем, по этому вопросу неофициальным путем вышел на Кастро. В середине сентября он продлил свой очередной визит в Париж, чтобы встретиться с Кортасаром, с которым переписывался, но лично знаком не был. Кортасар, только что расставшийся со своей первой женой Ауророй Бернандес, написал мрачное письмо Пако Порруа в Буэнос-Айрес. Единственное яркое пятно, по его словам, это встреча с Гарсиа Маркесом: «Хочу сообщить тебе, что я познакомился с Габриэлем, который задержался там на пару дней специально из-за меня. И он, и Мерседес — просто чудо. Когда жизнь сводит тебя с такими людьми, дружба вспыхивает, будто огонь»[829]. Маркес и Кортасар обсудили ситуацию на Кубе — что неудивительно, поскольку оба всегда будут поддерживать кубинскую революцию во всех ее испытаниях и, как следствие, дистанцируются от большинства своих современников и, конечно же, от самых знаменитых из них: Варгаса Льосы, Доносо, Кабреры Инфанте[830], Гойтисоло и даже Фуэнтеса. Их идея заключалась в том, чтобы лично попросить Фиделя не наказывать Падилью в обмен — это подразумевалось — на их молчание. Ответа они не получили, но Падилью, уволенного из «Каса де ла Америкас», восстановили в прежней должности. В 1971 г. вокруг Падильи опять разгорится скандал, но такие люди, как Варгас Льоса, Хуан Гойтисоло и Плинио Мендоса, уже отвернутся от Кубы (в 1968 г.). Все изменится безвозвратно.
8 декабря Гарсиа Маркес на неделю отправился в удивительную поездку в Прагу вместе со своим новым другом Хулио Кортасаром, его новой спутницей — литовской писательницей и переводчиком Угне Карвелис, работавшей в крупнейшем парижском издательстве «Галлимар», и Карлосом Фуэнтесом. Им не терпелось выяснить, что же на самом деле произошло во вновь оккупированной чешской столице, и они хотели обсудить кризисную ситуацию с прозаиком Миланом Кундерой[831]. По словам Карлоса Фуэнтеса, «Кундера предложил нам встретиться с ним в сауне на берегу реки и там рассказать о том, что случилось в Праге. Очевидно, это было одно из немногих мест, где стены не имели ушей… Во льду открылась большая дыра, приглашая нас избавиться от дискомфорта и восстановить свое кровообращение. Милан Кундера осторожно подтолкнул нас в непоправимое. Лиловый, как некоторые орхидеи, барранкильянец и я, человек из Веракруса, погрузились в воду, столь чуждую нашим тропическим натурам»[832].
Несмотря на все эти приключения, в личности Маркеса в ту пору преобладал образ героя-отшельника, привязанного к своему призванию, будто цепью с ядром, но лишенного вдохновения, блуждающего по тупиковым коридорам и пустым залам своего особняка (забудьте, что он жил в маленькой квартирке), словно некий гражданин Кейн[833] вымышленный персонаж или как Папа Хем[834], только с литературными пулями, причем холостыми, а не настоящими. На самом деле он вовсе не был привязан к дому, когда писал «Осень патриарха», как во время создания «Ста лет одиночества». И все же его муки были не выдумкой, какие б нелепости ни рассказывали о них газеты по всей Латинской Америке.
Через некоторое время Гарсиа Маркес несколько раз в неделю стал наведываться в офис Кармен Балсельс между пятью и семью вечера, якобы для того, чтобы принести на хранение очередную законченную главу «Осени патриарха»: солидные части романа поступали в архив Кармен с 1 апреля 1969 г. и в августе 1974-го все еще продолжали поступать — со строгим указанием «Не читать». Но это была не единственная причина. Он приходил туда еще и для того, чтобы, имея возможность неограниченно пользоваться телефоном, вести свои коммерческие дела и договариваться о конфиденциальных встречах. Это позволяло ему отделять бизнес от дома и скрывать от Мерседес вещи, которые, возможно, расстроили бы ее, — например, то, что немалую часть своего недавно приобретенного капитала он безвозмездно отдавал на сторону и с годами все активнее занимался политикой. Балсельс стала для него почти что сестрой, с которой он мог говорить практически на любые темы. И она тоже искренне полюбила его, ради него готова была на любые жертвы. «Уже живя в Барселоне некоторое время, — рассказывала она мне, — он как-то пришел ко мне и заявил: „Готовься, у меня есть работа для Супермена“. Это была я. С тех пор он меня всегда так называл»[835]. (Потом она и пошутить будет не прочь. Годы спустя он как-то спросит ее по телефону: «Ты любишь меня, Кармен?» — «На это я не могу ответить, — скажет она. — Ты приносишь 36,2 процента нашего дохода».)
Тем временем сыновья Маркеса подрастали. Позже он заметит, что отношения между родителями и детьми, неизменные на протяжении столетий, в 60-х приняли совершенно иную форму: те из родителей, кому удалось приспособиться, навсегда остались молодыми; те, кому не удалось, были даже еще старее, чем пожилые люди в прежнее время. Родриго, ныне успешный голливудский кинорежиссер, сказал мне: «Я помню, что мы всегда были вчетвером, всегда, хоть и вели активную светскую жизнь. Везде и всюду только мы четверо. Колесо с четырьмя спицами, пятого в нем никогда не было. Я до того к этому привык, что, когда несколько лет назад у моего брата родился ребенок, для меня это был удар. Я просто не мог поверить, что теперь появилась пятая спица. И это при том, что я уже много лет не жил с родителями»[836].
«Мы оба, — добавил он, — с молоком матери впитали определенные ценности. Есть вещи, которые ты просто обязан знать. Например, дружба. Нам показывали, что люди, их жизнь таят в себе огромное очарование. Особенно на этом был помешан отец. Нужно все знать о людях, об их делах, смотреть на мир их глазами, делиться с ними своими впечатлениями. В то же время в нас воспитывали непредубежденность, что, правда, не распространялось на два-три важных понятия. Во-первых, латиноамериканцы — самый лучший народ в мире. Пусть они не самые умные, не так много создали, но они лучшие люди на свете, самые человечные и самые великодушные. С другой стороны, если где-то что-то не так, ты должен знать, что это вина правительства, оно всегда во всем виновато. А если не правительство, значит, Соединенные Штаты. После я узнал, что отец любит Штаты, восхищается их достижениями, с искренней теплотой относится к некоторым американцам, но, когда мы росли, почти все плохое в мире происходило по вине США. Оглядываясь назад, могу сказать, что нас воспитывали в гуманных, политически корректных традициях. Хоть меня и крестил Камило Торрес, религиозностью в нашем доме не пахло. Религия — зло, политики — зло, полиция и армия — зло»[837].
«Конечно, нам прививали и многое другое. Мы постоянно слышали слово „серьезность“. Например, родители требовали строгого соблюдения правил поведения. Ты обязан открыть дверь перед женщиной, ни в коем случае не должен говорить с набитым ртом. Серьезность, хорошие манеры, пунктуальность — этим трем понятиям придавалось огромное значение. И ты должен хорошо учиться, плохие оценки исключены. Но и дурачиться ты тоже должен, только нужно знать, как и когда, словно дурачество было частью „серьезности“. И если мы перегибали палку и дурачились сверх меры, нас наказывали. Только две вещи на свете достойны уважения: работа — врачом, учителем и так далее — и, что более важно, создание произведений искусства. Но нам всегда внушалось, что слава вообще не имеет значения. Он всегда говорил, что это „несерьезно“. Ты можешь пользоваться широкой известностью, но при этом оставаться плохим писателем. И вообще, слава вызывает подозрения. Например, говорил он, его друзья Альваро Мутис и Тито Монтерросо — очень хорошие писатели, но о них никто не слышал. С другой стороны, нам, мальчикам, нравилось, когда отца узнавали на улице»[838].
Примерно в это время Гарсиа Маркес бросил курить. Курил он с восемнадцати лет и к тому времени, когда решил отказаться от этой привычки, часто выкуривал в день по восемьдесят сигарет из крепкого табака. Хотя еще два года назад он заявлял, что лучше умрет, чем бросит курить[839]. Однажды вечером он ужинал вместе со своим другом психиатром Луисом Федучи, и тот объяснил, как сам он месяц назад бросил курить и почему. Более тридцати лет Гарсиа Маркес умалчивал о подробностях того разговора, но тогда он затушил сигарету, которую курил за ужином, и больше ни к одной не притронулся, хотя пришел в ярость, когда Луис Федучи две недели спустя начал курить трубку[840].
В январе 1970 г. во Франции «Сто лет одиночества» был признан лучшим иностранным романом 1969 г. Маркес стал обладателем литературной премии, учрежденной в 1948 г., но на церемонию награждения прийти отказался. Спустя месяцы в интервью он скажет, что «на французском это уже не та книга» и, несмотря на положительные отзывы, ее плохо покупали, быть может потому, что во Франции «дух Декарта возобладал над духом Рабле»[841].
Как ни забавно, в США ситуация был абсолютно другая. За период новейшей истории ни один другой роман там не был встречен более восторженно, чем это произведение Гарсиа Маркеса. Джон Леонард в The New York Times Book Review писал:
Ты выныриваешь из этого волшебного романа, как из грезы, твой ум в огне. Темный неясный силуэт у очага, человек без возраста, то ли историк, то гаруспик[842] голосом то ангельским, то маниакальным сначала убаюкивает твое сознание, так что ты теряешь связь с реальностью, потом погружает тебя в мир преданий и мифов… Одним прыжком Гарсиа Маркес выскакивает на арену Гюнтера Грасса и Владимира Набокова; его аппетит столь же непомерен, как и его воображение, фатализм же превосходит и то и другое. Поразительное произведение[843].
16 апреля эстафетную палочку перехватил Лондон. В июне The Times, тогда рупор истеблишмента и в каком-то смысле самая консервативная газета в мире, которая лишь недавно начала помещать на своих страницах фотографии, посвятила целую полосу первой главе «Ста лет одиночества»: текст сопровождался «психоделическими» иллюстрациями, возможно, позаимствованными из мультфильма «Желтая подводная лодка», посвященного группе «Битлз». В декабре The New York Times признала «Сто лет одиночества» одной из двенадцати лучших книг года, причем роман Маркеса был в этом списке единственным художественным произведением. Вдохновенный перевод на английский язык «Ста лет одиночества» в исполнении Грегори Рабассы во всем мире признали лучшим переводным произведением года.
Что касается других писателей бума, Марио Варгас Льоса наконец-то тем летом осуществил свое давнее намерение — переехал в Испанию. В предыдущем году он завершил работу над своим монументальным романом «Разговор в „Соборе“» и теперь, оставив преподавание в Лондонском университете, перебрался в Барселону. Друзья дадут Марио прозвище Кадет — и не только потому, что темой его бестселлера «Город и псы» (1962) стала военная академия. Марио сам по себе всегда был подтянут, аккуратен и стремился, по крайней мере в теории, поступать правильно. И все же зачастую он проявлял себя как весьма противоречивая личность: теперь этот блестящий и вроде бы консервативный по натуре молодой человек был женат на своей двоюродной сестре Патрисии, а его первый брак был еще более скандальным: в юности он женился на своей тете, которую позже вывел в романе «Тетушка Хулия и писака». Еще одно его произведение, биографически ориентированное исследование художественной прозы Гарсиа Маркеса, — это, конечно же, беспримерный акт великодушия, дань уважения одного писателя другому, выраженная в литературной форме. Его очерк, озаглавленный «Гарсиа Маркес: история богоубийства», и ныне, тридцать лет спустя, остается единственной лучшей книгой, написанной о Гарсиа Маркесе, и по сей день считается основным справочным изданием о нем, несмотря на то, что Марио приписал колумбийцу многие свои черты и взгляды, как говорят многие критики.
В Испании теперь жил и страдающий ипохондрией чилиец Хосе Доносо, с которым Гарсиа Маркес познакомился в доме Карлоса Фуэнтеса в 1965 г. Доносо был «пятым членом бума» («пятым битлом»); его перу принадлежит замечательный роман «Непристойная птица ночи» (1970). Позже Доносо написал две важные хроники той эпохи — «Личная история бума» («Historia personal del boom», 1972) и роман «Сад по соседству» (1981), в котором он сатирически — и с завистью — характеризует отношения между Кармен Балсельс (Нуриа Монклус) и ее «любимым» писателем Гарсиа Маркесом (Марсело Чирибога)[844].
И Плинио Мендоса со своей женой Марвель Морено решил перебраться за Атлантику — сначала в Париж, потом на Майорку[845]. Находясь в крайне стесненных обстоятельствах, он вскоре станет частым гостем в Барселоне — благодаря щедрости Гарсиа Маркеса, но при этом будет чувствовать себя неловко: «Я останавливался у него дома. Но в той квартире на улице Капоната, просторной и тихой, где также останавливались важные дамы в жемчужных ожерельях, знаменитости»[846].
Тогда же Гарсиа Маркес познакомился с Пабло Нерудой и его женой Матильдой. Неруда, величайший поэт Латинской Америки, был коммунистом старой закваски и старой закваски бонвиваном; его сибаритскому подходу к жизни, должно быть, завидовал даже Альваро Мутис. Как и Маркес, Неруда боялся летать на самолетах и морем возвращался из Европы на родину, чтобы принять участие в выборах, в результате которых к власти придет кандидат от социалистов Сальвадор Альенде. Одним из первых решений победившего Альенде будет назначение Неруды послом Чили в Париже в 1971 г. Когда летом 1970 г. корабль, на котором плыл Неруда, сделал остановку в порту Барселоны, тот решил обязательно встретиться с Гарсиа Маркесом[847]. После Гарсиа Маркес писал Плинио Мендосе: «Жаль, что ты не видел Неруду. Этот ублюдок устроил такую шумиху за обедом, что Матильде пришлось послать его ко всем чертям. Мы выпихнули его в окно, привезли сюда и фантастически вместе провели время, пока им не пришла пора возвращаться на корабль»[848]. «Мерседес сказала, — вспоминает Гарсиа Маркес, — что хочет попросить у Пабло автограф. „Не будь занудой!“ — воскликнул я и удалился в ванную… Он подписал: „Мерседес, читающей в постели“. Глянул на написанное и сказал: „Звучит как-то подозрительно“. И добавил: „Мерседес и Габо, когда они в постели“. Потом подумал. „Нет, это еще хуже“. И добавил: „С братским приветом, Пабло“. Потом расхохотался и сказал: „Ну вот, теперь совсем плохо, но тут уж ничего не поделаешь“»[849].
Следующие несколько месяцев стали вершиной бума. Этому короткому периоду положила начало состоявшаяся в Авиньоне в августе театральная премьера пьесы Карлоса Фуэнтеса «Одноглазый король» («El tuerto es rey»), на которую тот пригласил всех своих товарищей по буму. В Барселоне была организована настоящая экспедиция. Марио Варгас Льоса и Патрисия, недавно переехавшие в каталонскую столицу, Хосе Доносо и Пилар, а также Габо и Мерседес — все сели в Барселоне на поезд и отправились в Авиньон на премьеру спектакля. Еще один почетный член бума испанский романист Хуан Гойтисоло ехал из Парижа. Авиньон находился всего в сорока милях от деревушки Сэньон (Воклюз)[850], где жил Хулио Кортасар, и Фуэнтес взял в аренду автобус на 15 августа, на котором вся честная компания, а также много халявщиков поехали навестить Кортасара и Угне Карвелис. Кортасар со своей стороны организовал большой обед в местном ресторане, а потом гости перешли к нему в дом, где пробыли до вечера.
По многим причинам и прежде всего потому, что это был первый и единственный раз, когда весь клан бума собрался вместе, это событие приобретет легендарный характер. К сожалению, всеобщее веселье омрачали две проблемы. Одна из них назревала с тех пор, как в 1968 г. на Кубе разразился скандал вокруг имени Падильи, и еще больше усугубилась, когда Кастро поддержал вторжение СССР в Чехословакию. Теперь обе проблемы почти достигли критической точки и уже стали причиной пока еще неявных разногласий между шестью друзьями, которые вскоре окончательно разведут их по разные стороны. Но в тот момент они еще были вместе. Первая проблема была связана с гонениями на писателей и интеллектуалов на Кубе; вторая, имеющая к первой непосредственное отношение, — с проектом Хуана Гойтисоло, собиравшегося основать в Париже новый журнал под названием Libre, который, по мнению собравшихся друзей, в Гаване сочтут провокацией и доказательством того, что архитекторы бума являются, как уже подозревали кубинцы, кучкой «мелкобуржуазных» либералов.
Через неделю после того мероприятия Кортасар напишет: «Все было одновременно мило и как-то очень странно; нечто вневременное, неповторимое, конечно, и имевшее некий глубокий подтекст, смысла которого я так и не уловил»[851]. Тогда в последний раз утопические устремления бума отчасти нашли подкрепление в коллективной инициативе; и еще более забавно то, что это первое большое собрание приняло форму паломничества к уединенному жилищу Кортасара, который всегда избегал толпы и притворного дружелюбия, а теперь не только стал членом литературной клики, объединенной узами мужского товарищества, но еще и тяготел к крупным коллективным проектам социалистической мечты.
4 сентября президентом Чили становится Сальвадор Альенде, победив на выборах с небольшим перевесом голосов. 3 ноября состоится церемония инаугурации, на которой он пообещает чилийскому народу «социализм в рамках свободы». Но еще до того, как его торжественно введут в должность, 22 октября, в результате нападения по наущению США будет смертельно ранен главнокомандующий сухопутных войск чилийской армии генерал Рене Шнайдер. Незадолго до этого Гарсиа Маркес познакомится с чилийским писателем Хорхе Эдвардсом (позже он станет биографом Неруды), который, будучи послом Чили на Кубе, повлияет на исход скандала, связанного с Падильей.