18 Муки творчества одинокого писателя: «Осень патриарха» и внешний мир 1971–1975

18

Муки творчества одинокого писателя: «Осень патриарха» и внешний мир

1971–1975

Семья Гарсиа Барча жила в Барселоне уже более трех лет, однако новый роман Маркеса все еще не был завершен, и к началу 1971 г. он принял решение сделать перерыв в работе, чтобы стряхнуть с себя напряжение, и на девять месяцев отправился в Латинскую Америку. Он чувствовал потребность заново познакомиться с тем миром, где жил раньше. Его предпочтения были отданы Барранкилье, но в минувшем марте он сказал Альфонсу Фуэнмайору, что семья, конечно же, не позволит ему вернуться туда: «Мальчики скучают по Мексике. Только теперь я понимаю, что они жили там достаточно долго, и эта страна для них — своего рода Макондо, который всегда будет с ними, куда бы они ни поехали. В этом доме лишь я один неисправимый патриот, но с моим мнением считаются все меньше и меньше»[854]. И все же каким-то образом ему удалось уговорить не горевшую энтузиазмом семью несколько месяцев погостить в Барранкилье, прежде чем вновь посетить Мексику.

Итак, в середине января семья Гарсиа Барча прибыла в Колумбию. Сходя по трапу самолета в аэропорту Барранкильи, Гарсия Маркес улыбнулся и дважды потряс кулаками с вытянутыми вверх большими пальцами, приветствуя тех, кто его встречал. На фотографиях он запечатлен в наряде жителей Карибского региона мексиканская гуаябера[855], кожаные мокасины на босу ногу; вид у него ухоженный, раздобревший, поскольку в Барселоне он вел неактивный образ жизни и, вероятно, сверх меры потреблял углеводы; шевелюра тоже стала более пышной — прическа в полуафриканском стиле, характерном для того времени; усы как у Сапаты. Мерседес прятала глаза за солнцезащитными очками, вероятно воображая, что она находится где-то в другом месте. Зато их сыновья, почти не знавшие родину родителей, выглядели самоуверенными и возбужденными[856]. По случаю прибытия Маркеса в аэропорту собрались представители местной прессы и радиорепортеры; таксисты издалека кричали, что по старой памяти готовы отвезти Габито в Макондо всего за тридцать песо. Сам Гарсиа Маркес, перед отправлением из Барселоны заявивший — весьма легкомысленно, — что он едет домой «глотнуть свежего воздуха»[857], теперь пытался найти более позитивное объяснение своему визиту и в результате придумал одну из своих классических фраз, сказав, что он вернулся на побережье Карибского моря, потому что соскучился «по запаху гуайявы»[858].

Из аэропорта Гарсиа Барча поехали домой к Альваро и Тите Сепедам, которые теперь жили в величественном белом особняке, располагавшемся между центром города и районом Прадо. Сам Септа в это время находился в Нью-Йорке по не слишком радостному поводу: проходил медицинское обследование. У Титы Гарсиа Барча пробудут до тех пор, пока не найдут для себя подходящий дом или квартиру. Одного из журналистов, Хуана Госсаина, пригласили в дом, предложили выпить с хозяйкой и гостями пива и присутствовать при их беседе. В ходе разговора Гарсиа Маркес объяснил — якобы доверительно, — чем вызвано его возвращение. Всю жизнь он мечтал стать всемирно известным писателем и влачил жалкое существование репортера, чтобы добиться своей цели. Теперь же, став «профессиональным» писателем, он жалеет о том, что он больше не репортер, раскалывающий интересный материал, и таким образом его жизнь вернулась к исходной точке: «Я всегда хотел быть тем, кем больше не являюсь»[859].

Спустя несколько недель, когда Гарсиа Маркес вместе с семьей гостил у своих родителей в Картахене, мексиканский журналист Гильермо Очоа настиг его на пляже, где Габо, Мерседес и их сыновья отдыхали под кокосовой пальмой. В своей первой статье Очоа большое внимание уделил Луисе Сантьяга, подкрепляя ее легенду. К приезду старшего сына она с любовью откармливала индейку.

«Но я поняла, что не смогу ее зарезать», — сказала она нам. А потом с суровой мягкостью в голосе, присущей Урсуле Игуаран, во многом списанному с нее персонажу романа «Сто лет одиночества», добавила: «Я к ней привязалась». Индейка до сих живет и здравствует, и Габито по возвращении пришлось довольствоваться супом из морепродуктов, который он ест каждый день с тех пор, как вернулся в город. Вот такая она, Луиса Маркес де Гарсиа. Женщина, которая никогда не расчесывает на ночь волосы. «Иначе моряки в море задержатся», — объясняет она. «Что больше всего в жизни доставляет вам радость?» — спросили мы ее. И она не колеблясь ответила: «То, что одна из моих дочерей — монахиня»[860].

Дом, что Габито с Мерседес сняли в Барранкилье, в то время находился почти на окраине города. Для Гонсало это был райский уголок, о котором у него сохранились самые приятные воспоминания. Родители, конечно же, заранее определили детей в школу, но мальчикам больше всего запомнилась экзотика: в дом заползали большие змеи, они охотились на игуан, отбирая у них яйца. Однако, хотя дети и радовались возвращению в тропики, радовались воссоединению со своими многочисленными родными в Картахене и Архоне и появлению новых друзей в Барранкилье, оба остро сознавали, что они из Мехико. «Дело в том, что мы с Родриго оба горожане, сельский мир нам почти не знаком. А вот наши родители оба деревенские и к тому же дети тропиков. Я [Гонсало] с трудом их узнаю, когда смотрю на них в Картахане или в Гаване. В любом другом месте они держатся как-то скованно»[861].

В первую неделю апреля Гарсиа Маркес и Мерседес вдвоем отправились в Каракас. Габо стремился подзарядить свои карибские «батарейки», чюбы сдвинуть с мертвой точки книгу, над которой работал. В каком-то смысле это была символическая поездка — возвращение туда, где началась их совместная жизнь. Из Каракаса они продолжат путешествие по странам Карибского региона, тоже знаменующее начало нового периода в их жизни, когда они будут ездить по миру без детей, поддаваясь соблазнам и выполняя обязательства, которые налагала на них растущая известность Гарсиа Маркеса.

Но, плавая по Карибскому морю во время своего второго медового месяца, Габо также размышлял о проблеме, вновь давшей о себе знать на крупнейшем из островов этого региона, — о проблеме, из-за которой этот круиз станет последним относительно безоблачным событием на его политическом небосклоне. 20 марта кубинское правительство арестовало Эберто Падилью[862], поэта, чье творчество вызвало широкую полемику на Кубе и за ее пределами летом 1968 г. и заставило Гарсиа Маркеса вступить в прямую конфронтацию с Хуаном Марсе в Барселоне. Теперь кубинского поэта обвиняли в подрывной деятельности в пользу США. 5 апреля, все еще находясь в тюрьме, Падилья подписал длинное — и явно неискреннее — покаянное заявление.

Париж по-прежнему во многих отношениях оставался политической столицей Латинской Америки, хотя многие из ее деятелей литературы жили в Барселоне. 9 апреля группа писателей, живших в Европе, направила в адрес Фиделя Кастро письмо протеста, которое сначала было опубликовано в парижской газете Le Monde. В письме говорилось, что они поддерживают «принципы» кубинской революции, но не признают «сталинских» репрессий в отношении писателей и интеллектуалов. В числе подписавшихся были Жан-Поль Сартр и Симона де Бовуар, Хуан Гойтисоло и Марио Варгас Льоса (инициатор этой акции протеста), Хулио Кортасар и Плинио Апулейо Мендоса (вместе с Гойтисоло готовивший к выпуску первый номер журнала Libre) и… Габриэль Гарсиа Маркес[863].

В действительности Гарсиа Маркес не подписывал это письмо. За него подписался Плинио Мендоса, уверенный, что Габо поддержит акцию протеста. Гарсиа Маркес вычеркнул свое имя, но его отношениям с Кубой был нанесен непоправимый ущерб, а также — что еще ужаснее — он надолго рассорился со всеми друзьями, направившими обращение к Кастро. Этот конфликт выльется в самый значительный политический кризис в литературе Латинской Америки XX в., — в кризис, который в последующие десятилетия разделит на два лагеря как латиноамериканских, так и европейских интеллектуалов. Каждый из них будет вынужден принять ту или иную сторону в этом культурном аналоге гражданской войны. Все изменится безвозвратно, в том числе и отношения между Гарсиа Маркесом и Варгасом Льосой. Разногласия между ними приобретут скандальную форму и станут самым тяжелым последствием этой политической драмы. По иронии судьбы как раз в то самое время, когда в их знаменитых дружеских отношениях медленно, но верно наступало охлаждение, «Сейкс Барраль» готовило к изданию очерк Варгаса Льосы «Гарсиа Маркес: история богоубийства», который будет опубликован в декабре 1971 г. Пройдет тридцать пять лет, прежде чем Варгас Льоса даст согласие на второе издание этого произведения[864].

На осуждение мировой общественности Кастро реагировал с негодованием и вызовом, но Гарсиа Маркес, который, по воспоминаниям друзей и родных, в тот период пребывал в смятении, тем не менее в тщательно подготовленном интервью барранкильянскому журналисту Хулио Роса постарался дать взвешенную и непредубежденную оценку происходящему. Согласился с тем, что Падилья, очевидно, подписал самокритичное заявление под давлением и это в итоге сильно подпортило образ кубинской революции, а также подчеркнул, что то первое письмо протеста он не подписывал, а слова Кастро умышленно искажают. По его словам, Фидель Кастро по-прежнему поддерживает кубинский режим и, если б на Кубе присутствовали элементы сталинизма, Кастро первым бы об этом заявил и начал бы их искоренять, как он это сделал десять лет назад, в 1961 г.[865]

Сколь ни дипломатичен был ответ Маркеса, его попытка продемонстрировать мудрость и угодить всем сторонам на самом деле никого не удовлетворила. 10 июня колумбийская пресса потребовала, чтобы он «публично занял твердую позицию по кубинскому вопросу», и на следующий день, все так же виляя, но уже в меньшей степени, он уклончиво заявил: «Я — коммунист, который пока еще не нашел своего места». Большинство его друзей и коллег предпочитали чилийский путь к социализму; Гарсиа Маркес всегда этот путь отметал. О его поведении Хуан Гойтисоло позже скажет с нескрываемой горечью: «Габо с его изворотливостью способен ловко отмежеваться от критической позиции своих друзей, не вступая с ними в открытую конфронтацию: рождается новый Гарсиа Маркес — блестящий стратег своего огромного таланта, жертва славы, поборник всего великого и благого в этом мире, приверженец реальных или мнимых „прогрессивных“ инициатив в планетарном масштабе»[866].

А Гарсиа Маркес переживал период мучительных сомнений и колебаний, потому что в начале июня, буквально перед тем, как разразился скандал по поводу Падильи, он принял приглашение Колумбийского университета в Нью-Йорке, где ему должны были присудить степень почетного доктора. Время было выбрано крайнее неудачно — хуже не придумаешь. Он прекрасно знал, что известного коммуниста Пабло Неруду и Карлоса Фуэнтеса, изначально поддерживавшего революционный режим на Кубе, отлучили от революции в 1966 г. за то, что они посещали Нью-Йорк. На него самого в 1961 г., когда проводилась операция в заливе Свиней, смотрели как на крысу, покинувшую тонущий корабль, и вот теперь он принимает почести от первого нью-йоркского университета, почести, которые кубинцы, несомненно, расценивали как попытку «снова нанять» (на языке того времени) его для защиты интересов США[867].

В итоге он официально заявит, что принимает награду «от лица Колумбии», что в Латинской Америке, как, впрочем, и в самом Колумбийском университете, всем известно о его негативном отношении к господствующему в США режиму и что он, прежде чем принять решение, советовался «с таксистами в Барранкилье», а они, подчеркнул Маркес, поборники здравого смысла[868]. Тем не менее, если с США отношения у него сложились (он может их критиковать, а они по-прежнему будут его привечать), в том, что касается Кубы, он снова оказался в загоне. Следующие два года, несмотря на все его публичные заверения в том, что он не подписывал то первое письмо протеста, никаких контактов с революционным островом у него не будет.

И опять удача улыбнется Гарсиа Маркесу. Пусть Куба для него пока закрыта, очередной конфликт покажет, что Гарсиа Маркеса за его политическую позицию по-прежнему уважают везде, кроме Кубы и Колумбии. Мы не знаем, совпадение это или нет, но спустя несколько недель испанский журналист Рамон Чао сунул микрофон под нос лауреату Нобелевской премии 1967 г. Мигелю Анхелю Астуриасу и спросил его, согласен ли он с мнением о том, что автор «Ста лет одиночества» списал свой роман с повести Бальзака «Поиски абсолюта». Астуриас с минуту подумал и сказал: на его взгляд, в этих обвинениях есть доля истины. Чао опубликовал сенсационный ответ Астуриаса в мадридском еженедельнике Triunfo, и 19 июня он был перепечатан парижской газетой и Le Monde[869].

В октябре 1967 г. Астуриас стал всего лишь вторым латиноамериканцем и первым из прозаиков континента, получившим Нобелевскую премию. Однако в последние годы его сильно критиковали за то, что он, пожертвовав искусством ради политики, согласился занять пост посла в Париже. Ему суждено было узнать, что теперь символом латиноамериканской литературы является Габриэль Крсиа Маркес, а не Мигель Анхель Астуриас. На самом деле Гарсиа Маркес уже многие годы провоцировал Астуриаса, как бы последний, писатель более старшего поколения, ни отзывался о его творчестве и его достижениях. Чуть раньше, в 1968 г., Гарсиа Маркес торжественно пообещал, что своей новой книгой о латиноамериканском патриархе политики он «покажет» автору «Сеньора президента» — главного произведения Астуриаса, — «как нужно писать настоящий роман о диктаторе»[870].

Возможно, такое отношение Гарсиа Маркеса к Астуриасу было обусловлено отчасти тем фактом, что тот завоевал Нобелевскую премию, награду, которую Гарсиа Маркес хотел бы получить первым из латино-американских прозаиков, а отчасти тем, что Астуриаса считали зачинателем не только жанра магического реализма (к которому зачастую относят «Сто лет одиночества»), но и — поскольку он написал «Сеньора президента» — основоположником романа о диктаторе (а над подобным романом — «Осень патриарха» — работал и Гарсиа Маркес). Астуриас представлял собой крупную и легкую мишень — и потому что он трудился на дипломатической службе, и потому что никогда не слыл блестящим полемистом, а теперь к тому же он еще был стар и болен. Загнать его в угол было проще простого — все равно что застрелить слона с безопасного расстояния. В сущности, решение Астуриаса в конце 1940-х, 1950-х и 1960-х гг. выступать в роли этакого литературного попутчика мирового коммунизма, поддерживая движение истории в целом, но непосредственно в нем не участвуя, в полной мере соответствовало тому, что будет пытаться делать Гарсиа Маркес. И в какой-то степени повторяя Астуриаса, находившегося в хороших отношениях с гватемалъским президентом Хакобо Арбенсом, Гарсиа Маркес вскоре подружится с Фиделем Кастро — самым харизматичным из всех латиноамериканских коммунистов-революционеров.

Гарсиа Маркес тогда еще не знал, что его в очередной раз изгнали из кубинского политического эльдорадо, и блестяще играл на стороне левых. Сам он непосредственно не строил козней Астуриасу, но помогал осложнять ему жизнь, и Астуриас в конце концов попал в засаду — провалился в слоновью яму, так сказать. Возникает вопрос: а не расставлял ли Крсиа Маркес психологические ловушки и для Марио Варгаса Льосы — своего единственного серьезного противника из числа современников, ловушки, результатом которых в последующие несколько лет станут еще более ожесточенные столкновения? И не является ли окончательный вариант романа «Осень патриарха», самокритичного произведения о человеке, который не терпит соперничества — ни в общественной жизни, ни в личной — со стороны тех, кто ему близок, своего рода искуплением этих грехов?

9 июля семья Гарсиа Барча из аэропорта Солелад в Барранкилье вылетела в Мексику. В Колумбии они провели чуть менее полугода. 11 июля Гарсиа Маркес прибыл в мексиканскую столицу, жалуясь, что во время остановки во Флориде не видел девочек, потому что с ним была Исполнительная Власть — должно быть, эта шутка с годами Мерседес приедалась все больше и больше. Первый день он провел в окружении журналистов и фоторепортеров Excelsior, всюду сопровождавших ею по городу. Им он сказал, что Мехико он знает лучше всех других городов на свете и что у него такое чувство, будто он его никогда и не покидал. Журналисты наблюдали, как он ест тако[871], меняет деньги и отпускает шутки («Но в душе я очень серьезный человек»). Маленький Родриго заявил, что хочет быть бейсболистом или механиком, а не студентом. «Ты можешь быть кем хочешь», — снисходительно сказал ему отец. Все так же в сопровождении фоторепортеров Гарсиа Маркес навестил Карлоса Фуэнтеса и его жену актрису Риту Маседо — на ней были черные кожаные шортики — у них дома в Сан-Анхеле. «Плагиатор, плагиатор!» — закричал Фуэнтес, когда автомобиль с Гарсиа Маркесом затормозил у их дома[872]. В тот вечер Фуэнтесы устроили один из своих знаменитых приемов, на котором присутствовали прогрессивные интеллектуалы и деятели искусства Мексики из числа их общих близких знакомых.

Теперь в Мексике Гарсиа Маркес был другой человек, и таким он будет до конца жизни: любимый сын чужого народа и почетный мексиканец. Мексиканцы всегда будут помнить, что именно в их столице, а не в Париже и не в Лондоне был написан роман «Сто лет одиночества».

Приезд Гарсиа Маркеса широко освещался во всех средствах массовой информации. Это был один из способов отвлечь народ от печальных воспоминаний о бойне в районе Тлателолько в 1968 г., и колумбиец подыграл мексиканскому правительству. 21 августа Маркес встретился с президентом Луисом Эчеверриа (он был министром внутренних дел в ту пору, когда была расстреляна студенческая демонстрация в Тлателолько) в его резиденции Лос-Пинос, где они беседовали, как утверждал Крсиа Маркес, о «литературе и свободе»[873]. Он никогда не будет публично критиковать ни Эчеверриа, ни экс-президента Диаса Ордаса за события 1968 г., никогда не будет критиковать Фиделя Кастро за просчеты кубинской революции. И Куба, и Мексика вели непростую борьбу на дипломатическом уровне с США и, в меньшей степени, между собой. Мексиканцы были вынуждены поддерживать усилия США, направленные против коммунизма, но настаивали на том, чтобы иметь дипломатический коридор с Кубой до конца XX в., пока не кончится срок нахождения у власти Революционно-институциональной партии, за что и Кастро, и Гарсиа Маркес будут им крайне признательны.

В конце сентября семья Гарсиа Барча отправилась из Мехико в Барселону через Нью-Йорк, Лондон и Париж. Гарсиа Маркес вернулся к работе. Прошло более четырех лет со времени издания его последней новой книги, и ему не терпелось выбраться из тупика. В период с конца 1967 г. роман «Осень патриарха», разумеется, был его главным проектом, но он также несколько лет работал над своим первым сборником, в который включил как новые рассказы — в том числе «Старый-престарый сеньор с огромными крыльями», — так и тот, что был написан раньше, в 1961 г.: «Море исчезающих времен»[874]. Все они будут напечатаны в сборнике «Простодушная Эрендира и другие истории» в 1972 г. Сам рассказ о простодушной Эрендире имеет давнюю историю — в каком-то смысле уходит корнями в сказочный мир его деда и бабки в пустынях Гуахиры. Однако источником послужила реальная история, уже вдохновившая Маркеса на короткий эпизод в романе «Сто лет одиночества», — о юной проститутке, которую заставляли спать с сотней мужчин в день. Возник этот рассказ как киносценарий и в этой форме был опубликован в мексиканском журнале ?Siempre! в ноябре 1970 г.[875] Поскольку все эти рассказы Маркес начал писать довольно давно — в некоторых случаях очень давно, — дорабатывая их, он «разогревал руку», чтобы вернуться к работе над своим незаконченным романом.

Казалось, сборник «Простодушная Эрендира…» вовсе не то, что можно было бы ожидать от писателя, вернувшегося в регион Карибского моря, чтобы заново ощутить «запах гуайявы». Да, на первый взгляд в этих рассказах больше первозданной простоты, больше описаний стихийных сил и волшебных явлений (море, небо, пустыни, неизведанные земли), чем в сборнике «Похороны Великой Мамы…», но они более живописны и художественны, словно фантастические элементы более ранних рассказов каким-то образом были вплетены в конкретный географический сценарий; словно Макондо и «город» существовали на самом деле, в то время как Гуахира (которой Гарсиа Маркеса никогда не видел) — это область магии и мифов (Богота и окружающая ее горная местность, напротив, всегда были вотчиной призраков и злых сил). По иронии судьбы эти рассказы, вызвавшие неоднозначную оценку критиков, напоминают самые приторные истории предшественника Маркеса на стезе магического реализма Мигеля Анхеля Астуриаса, в частности его книгу легенд «Зеркало Лиды Саль»[876].

Итак, Гарсиа Маркес продолжил работу над «Осенью патриарха» — впервые с уверенностью в том, что он допишет роман. Резонных причин для отсрочки он больше найти не мог, свой годичный отпуск он уже отгулял, и деваться ему было некуда, даже в мыслях. К этому времени в Париже вышел первый номер порожденного бумом журнала Libre — появился ровно через год после вечеринки у Кортасара на юге Франции, на которой обсуждалась идея его создания, и меньше чем через полгода после скандала, связанного с Падильей. Наверняка его внимательно читали на Кубе как раз в то время, когда Гарсиа Маркес давал интервью для третьего номера редактору журнала Плинио Мендосе во франкистской Испании.

В октябре традиционные левые — и работавшее в обстановке напряженности правительство Народного единства во главе с Сальвадором Альенде в Чили — праздновали победу: Пабло Неруда, посол Альенде в Париже, был объявлен лауреатом Нобелевской премии в 1971 г. У Неруды (по описаниям журналистов, он был слаб и немощен) поинтересовались, кого из других латиноамериканцев он посоветовал бы номинировать на эту награду, и он сказал, что сразу подумал о Маркесе, «авторе одного из лучших романов на испанском языке»[877]. Буквально перед тем как было сделано официальное заявление о награждении, Неруда позвонил Гарсиа Маркесу и пригласил его и Мерседес на следующий день поужинать с ним в Париже. Гарсиа Маркес, естественно, ответил, что не может приехать так скоро, тем более что он боится летать самолетом, но Неруда прибег к своей знаменитой тактике — стал умолять плачущим голосом, и чета колумбийцев не смогла ему отказать. К тому времени, когда они приехали в Париж, новость о награждении Неруды уже разошлась по миру, и Гарсиа Барча ужинали в его доме вместе с мексиканским художником-монументалистом Давидом Альфаро Сикейросом (его подозревали в убийстве Троцкого, и, вне всякого сомнения, однажды он предпринял такую попытку), чилийским живописцем Роберто Маттой, Хорхе Жвардсом (его недавно выслали с Кубы), французским интеллектуалом Режи Дебре (после освобождения из тюрьмы в Боливии он какое-то время тесно сотрудничал с режимом Альенде в Чили и вот теперь вернулся в Париж) и великим фотографом Анри Картье-Брессоном. В общем, этот званый ужин был весьма непростым в политическом плане.

В декабре Барраль опубликовал книгу Варгаса Льосы «Гарсиа Маркес: история богоубийства». Эти два писателя, «почти что братья», по словам их общих друзей того времени, имели между собой гораздо больше общего, чем могло бы показаться на первый взгляд: оба в детстве пережили мучительный семейный роман[878]. У обоих всегда будут проблемы с отцами, которых они узнали довольно поздно (Варгас Льоса до десяти лет думал, что его отец умер), — с отцами, которые пытались сломить их характеры и ставили под сомнение их литературные способности. Оба, увлекающиеся чтением мальчики, формирующие годы жизни воспитывались у дедушек с бабушками по материнской линии, которые их нещадно баловали. Оба рано покинули родной дом, где им были обеспечены уют и безопасность, и окунулись в чуждую, суровую среду школ-интернатов, оба рано познакомились с проституцией и прочими низменными пороками. Оба довольно рано начали работать журналистами, а потом уехали в Париж, где даже останавливались в одной и той же гостинице, только в разное время. Оба были хорошими друзьями своих друзей, и оба, когда познакомились, с энтузиазмом поддерживали кубинскую революцию, хотя Гарсиа Маркес (он был старше) к тому времени уже познал многие трудности кубинского революционного процесса, а у Варгаса Льосы подобные трудности, даже более тяжелого характера, были еще впереди. Несмотря на то что одно время они были очень близки, Гарсиа Маркес утверждает, что не читал книги Марио о нем: «Ведь если бы кто-то показал мне все тайные механизмы моего творчества, источники, то, что заставляет меня писать, — если бы кто-то рассказал мне все это, думаю, меня бы парализовало, неужели не ясно?»[879]

Варгас Льоса и Гарсиа Маркес впервые сошлись в 1967 г., на вручении молодому перуанцу премии имени Ромуло Гальегоса. Теперь, в 1972-м, Гарсиа Маркес стал вторым обладателем этой награды, и его реакция показала, что между ними разверзается огромная пропасть, их удивительной дружбе приходит конец: Варгас Льоса отказался пожертвовать премию на нужды кубинской революции; Гарсиа Маркес решил отдать деньги диссидентской венесуэльской партии «Движение к социализму» (МАС)[880], возглавляемой бывшим коммунистом Теодоро Петкоффом, который был его другом. Как и Петкофф, Гарсиа Маркес проникся уверенностью в том, что советский коммунизм больше не является подлинно революционной силой и ему нет дела до подлинных нужд и интересов Латинской Америки. Кармен Балсельс, приехавшая в Каракас вместе с Гарсиа Маркесом, рассказывала мне: «Казалось, это путешествие никогда не кончится, хотя мы летели первым классом, всю дорогу пили и Габо, уже знавший, что отдаст все деньги МАС и Петкоффу, всё беспокоился о том, что скажет Марио. Ни о чем другом он думать не мог»[881].

Венесуэльцы были шокированы, увидев, что за премией к трибуне каракасского «Театро Парис» неспешной походкой направляется человек с африканской прической в гавайской тропической рубашке с расстегнутым воротом, серых брюках и белых туфлях на босу ногу. Памятуя о том, что Варгас Льоса отказался пожертвовать свою премию на вооруженную борьбу в Латинской Америке, люди на всем континенте задавались вопросом: как же поступит со своей наградой Гарсиа Маркес? Когда его спросили об этом сразу же после церемонии, он заявил, что ему надоело быть бедным и он купит «еще одну яхту» у знакомого в Каракасе или у Карлоса Барраля в Барселоне. Это была одна из его самых знаменитых острот[882]. Мерседес с ним не полетела — она приедет позже с четой Федучи, — зато на церемонии награждения присутствовали его сын, двенадцатилетний Родриго, и двое почти что тезок: отец Габриэль Элихио и самый младший брат Маркеса Элихио Габриэль, недавно женившийся на Мириам Гарсон. Габито предложил новобрачным провести в Каракасе медовый месяц, который по времени совпал с вручением ему премии имени Гальегоса. Габриэль Элихио навязался без приглашения, и это трио посетило все места, где Габито и Мерседес проводили свой собственный медовый месяц четырнадцать лет назад; они даже остановились в том же отеле, где когда-то останавливались Гарсиа Барча. «Отца Элихио поселили в другое крыло, — вспоминает Мириам, — и он стал ругаться с администрацией: „Как вы смеете? Он — мой сын“. На следующее утро он позвонил нам в шесть: „В котором часу мы идем завтракать?“»[883]

Как и ожидалось, поведение сына на этой большой престижной сцене не произвело впечатления на Габриэля Элихио. Знать бы ему тогда, что последует потом. На следующее утро Гарсиа Маркес взял с собой чек на 22 750 долларов, большую сумку и в сопровождении сына Родриго, брата Элихио (он договорился с El Tiempo, чтобы газета напечатала на своих страницах серию репортажей о награждении его брата самой престижной премией Латинской Америки), двух известных журналистов и фотографа отправился в каракасский банк, где обналичил чек. Потом со своей свитой пришел в штаб-квартиру «Движения к социализму» и вручил деньги лидеру партии Теодоро Петкоффу, который был «его другом на протяжении многих лет»[884]. МАС, объяснил Маркес, — новое молодое движение, в котором нуждается Латинская Америка; оно не имеет связей с коммунистическим движением, не придерживается жестких схем и догматов.

На Гарсиа Маркеса отовсюду обрушился поток критики, в том числе и со стороны его родных. МАС была крошечной организацией, но поступок Маркеса вызвал огромный резонанс. Большинство левых сочли его «уклонистом», правые заклеймили его «диверсантом». И даже когда выяснилось, что эти деньги предназначались для политического журнала МАС, а не для партизанской войны, Москва все равно в конце августа назвала Маркеса «реакционером», а Габриэль Элихио заявил прессе в Каракасе, что его старший сын «большой плут — с детства такой, всегда что-нибудь да выкинет»[885]. Должно быть, Габо немало обеспокоился, когда по возвращении в Европу получил нагоняй от Пабло Неруды, взгляды которого — несмотря на то что он долго был членом Коммунистической партии Чили — во многом совпадали со взглядами самого Гарсиа Маркеса. Во время их встречи Неруда сказал ему, что понимает, чем продиктован его поступок, но никакое благое деяние в пользу МАС не стоит тех неприятных последствий, к которым может привести подобный жест, а именно к расколу в рядах международного социалистического движения[886]. Вероятно, тогда Гарсиа Маркес и стал твердо придерживаться своей тактики, уже опробованной на Кубе: никогда открыто не критиковать социалистические группы, даже ориентированные на Москву коммунистические партии, потому что тем самым он развязывает руки их противникам[887].

Разобравшись с делами, в середине августа Гарсиа Маркес вылетел в Нью-Йорк, чтобы навестить своего давнего друга Альваро Сепеду, лечившегося от рака в больнице «Мемориал». Больницы и смерть до ужаса пугали Гарсиа Маркеса, и новые впечатления лишь укрепили его во мнении, что Нью-Йорк — ошеломительно бесчеловечный большой город. Через неделю он вернулся в Барселону и оттуда отправил письмо жене Сепеды:

Тита,

позвонить тебе я не мог. К тому же мне нечего было сказать: маэстро очень старался убедить меня в том, что он и не болен вовсе, и, напротив, целиком посвятил себя заботам обо мне. Я застал его очень бледным, почти выдохшимся, но вскоре понял, что это из-за радиотерапии, потому что после недели отдыха, в течение которой мы не делали ничего, только разговаривали и ели, он заметно ожил. Меня встревожило, что он почти полностью потерял голос, но он заверил меня, что это тоже из-за облучения. И правда, теперь, когда он начал принимать противозастойное средство (инструкцию к нему я читал), буквально через несколько дней голос у него начал восстанавливаться. С его лечащим врачом мне не удалось поговорить. Зато я общался с другими врачами, из числа моих друзей, и они подтвердили, что некоторые виды лимфомы излечивают уже шесть лет!..

Крепко обнимаю, Габо.

Он был раздосадован тем, что прервал работу над «Осенью патриарха», и опять с большой неохотой возвращался к ней. А вскоре, когда в Барселоне с ним был Плинио Мендоса, позвонил Алехандро Обрегон и сообщил, что надежды больше нет, Сепеда умирает. После целого дня терзаний Гарсиа Маркес купил билет на самолет. «Но он не поехал, — вспоминает Мендоса. — Не смог. То ли духу не хватило, то ли еще что. Он уже стоял в дверях дома с чемоданом к руке, такси подъезжало, и тут у него вроде как голова закружилась, и вместо того чтобы отправиться в аэропорт, он заперся в своей комнате, задвинул шторы и лег. Мерседес сказала мне об этом на кухне, рядом с работающей стиральной машинкой, которая стонала и вздыхала, как человек: „Габито плачет“. Я удивился. Габо плачет? Габо заперся в своей комнате? Я сроду слезинки не видел на его арабском лице. Как говорят у меня на родине, одному Богу известно, что он переживал в то время»[888].

12 октября, в День Колумба, Альваро Сепеда скончался в Нью-Йорке. Во многих отношениях порочный человек, Сепеда был единственным из членов «Барранкильянского общества», который никогда надолго не уезжал из Барранкильи, хотя его манили США. (Альфонсо, Херман и Альваро были выведены в повести «Полковнику никто не пишет» и потом еще раз появились в романе «Сто лет одиночества», в котором было предсказано, что первым из жизни уйдет Альваро, за ним — Херман, потом — Альфонсо.) Через два дня тело Сепеды самолетом доставили в Колумбию, и Орегон с Хулио Марио Санто-Доминго дежурили у гроба до утра 15-го числа, когда огромная толпа скорбящих проводила катафалк на барранкильянское кладбище[889]. Спустя несколько недель Гарсиа Маркес послал Альфонсо Фуэнмайору письмо, в котором размышлял о смерти Сепеды: «Да, маэстро, это чертовски ужасно, но вынужден признать, что я превратился в дерьмо, совершенно раздавлен и деморализован и впервые в жизни не знаю, как мне выбраться из тупика. Говорю это тебе потому, что думаю, мне от этого станет легче, а может, и тебе тоже. Габито»[890].

В следующем году, когда умер Неруда, Гарсиа Маркес сказал журналистам в Боготе: «Смерть моего большого друга Альваро Сепеды стала для меня тяжелым ударом, я понял, что не в состоянии смириться с уходом моих друзей. „Черт, — думал я, — если я не научусь реагировать нормально, значит, я сам умру, когда в очередной раз получу подобное известие“»[891]. Конечно, поскольку Гарсиа Маркес теперь был знаменит и его популярность росла, ему пришлось приложить немало усилий, чтобы навестить больного друга, и горевал он о нем искренне. Но правда и то, что к тому времени он уже отошел от Сепеды и всех остальных членов «Барранкильянского общества», и его визит в Барранкилью в 1971 г. это лишь подчеркнул. Тоска по прошлому не отпускала Маркеса, но он в отличие от многих рано в жизни научился бороться с ностальгией. Теперь смерть Сепеды подвела твердую черту под его барранкильянским периодом.

В том году осень выдалась мрачная. Сначала кончина друга. Потом, 7 ноября, пришла зловещая новость о том, что Никсон избран президентом США на второй срок. В том же месяце после семнадцатилетнего отсутствия в Буэнос-Айрес вернулся из эмиграции экс-президент Хуан Перон; триумфальное возвращение в итоге обернулось гибелью для него. Сальвадору Альенде пришлось реформировать правительство, чтобы положить конец волне забастовок в Чили. Пабло Неруда из-за болезни (у него был рак) был вынужден оставить пост посла в Париже. Гарсиа Маркес заехал туда, чтобы повидать старого коммунистического поэта перед тем, как тот в последний раз отправился назад в Латинскую Америку. Больше они уже не встретятся.

Гарсиа Маркес пребывал в угнетенном состоянии, когда вновь продолжил работу над «Осенью патриарха», но, как ни странно, при этом он ощущал прилив энергии. Смерть Альваро Сепеды заставила его острее, чем когда-либо, осознать, что жизнь коротка. Возможно, он также понял, что не хочет, чтобы события в Латинской Америке проходили мимо него, пока он живет в Европе. Испания была парализована, все ждали ухода Франко. Было ясно, что франкистский режим изживает себя — 8 июня Франко, после тридцати четырех лет единоличного правления, назначил президентом адмирала Луиса Карреро Бланко, — но конец его наступит еще не скоро: он будет умирать почти так же долго, как и «патриарх» в уже почти дописанном романе Гарсиа Маркеса. В мае 1973 г. колумбиец стал говорить газетчикам, что книга «Осень патриарха» завершена. Однако он даст ей вылежаться год, может больше, дабы «убедиться, что роман [ему] по-прежнему нравится»[892]. Создавалось впечатление, что Маркесу все равно, опубликуют его книгу или нет, и он, конечно же, не намеревался идти на поводу ни у издателей, ни у читателей. Но за внешним спокойствием он явно скрывал сомнения относительно качества своего романа, над которым он напряженно работал с тех пор, как вернулся из Барранкильи и Мексики в конце 1971 г.

Примечательно — хотя это, пожалуй, в духе Гарсиа Маркеса, — что его первой книгой после «Ста лет одиночества» был роман, в котором он изобличает опасности славы и власти еще до того, как сам стал знаменит и обрел влияние; также в каком-то смысле можно сказать, что он сделал себе прививку от старости еще до того, как достиг пожилого возраста. Но, говоря об «Осени патриарха», нельзя оперировать упрощенными понятиями. Ни одно другое произведение Маркеса даже близко не соответствует по сложности данному роману. Особенно наглядно это демонстрирует контраст между чарующей поэтичностью повествования и уродством его тематики[893]. Здесь мы и впрямь наблюдаем исторический парадокс, касающийся идеи данного произведения. Ключевые произведения для латиноамериканского бума 1960-х гг. — «Город и псы», «Смерть Артемио Круса» и «Игра в классики» — это по большому счету осовремененные версии великих американских и европейских модернистских романов 1920-1930-х гг. (таких работ, как «Улисс» Джойса, «В поисках утраченного времени» Пруста, «Манхэттен» Дос Пассоса, «Миссис Дэллоуэй» Вулф и «Авессалом, Авессалом!» Фолкнера). Однако в отличие от них книга, в которой латиноамериканский бум нашел свое наиболее яркое воплощение, книга, обессмертившая это направление — «Сто лет одиночества», — казалась менее запутанной и модернистской. В ту пору, когда термин «постмодернизм» еще не придумали, критики вроде Эмира Родригеса Монегаля говорили о странном «анахронизме» романа Гарсиа Маркеса, — потому что это прозрачное произведение, которое легко читается и понятно даже людям с весьма скромным литературным образованием[894]. Но Гарсиа Маркес считал, что он должен превзойти самого себя и после «Ста лет одиночества» написать произведение, которое представляло бы собой нечто большее, чем типичный роман эпохи бума: вот почему литературные особенности, присущие работам Джойса и Вулф, мгновенно бросаются в глаза искушенным читателям, для которых, собственно говоря, «Осень патриарха» и предназначена. И этот роман появился как раз в тот момент, когда многие писатели, уязвленные успехом Гарсиа Маркеса, отходили от тенденций бума и писали более прозрачные произведения в духе постмодернизма — направления, к которому относили «Сто лет одиночества».

Новый роман претерпел несколько редакций. Это история о необразованном латиноамериканском солдате из страны, которая не имеет названия и представляет собой собирательный образ многих латиноамериканских стран. Этот солдат, не имея политического опыта, узурпирует власть, становится диктатором и правит своим тропическим государством на протяжении двух столетий. Ужасный портрет своего героя Маркес писал с нескольких тиранов: венесуэльцев Хуана Висенте Гомеса (правил в 1908–1935 гг.) и Маркоса Переса Хименеса (1952–1958), мексиканца Порфирио Диаса (1884–1911), гватемальца Мануэля Эстрады Кабреры (1898–1920), никарагуанского семейства Самоса (Анастасио, Луис и Анастасио-младший, 1936–1979) и доминиканца Рафаэля Трухильо (1930–1961). Испания и Франко к роману не имеют отношения: по утверждению Гарсиа Маркеса, они только путались у него под ногами. Он по сей день знает очень мало о Франко, потому что столь холодный и аскетичный европейский политик не мог стать прообразом его героя, а посему не представлял для него интереса.

Центральный персонаж книги, известный читателю только как «патриарх», столь же одинок, сколь и могуществен, столь же сентиментален, сколь и груб. Бесчувственный до идиотизма, он тем не менее поразительно проницателен в том, что касается власти, и на интуитивном уровне распознает природу людей, хотя женщины, в том числе и его любимая матушка, остаются для него загадкой. Гарсиа Маркес осознал, как он заявлял в интервью, что именно в такого диктатора превратился бы полковник Аурелиано Буэндиа, если бы победил в войне, — иными словами, если бы история Колумбии развивалась иначе и в XIX в., верх одержали бы либералы, а не консерваторы[895]. Дабы наделить своего героя мифическим могуществом, Гарсиа Маркес решил оставить его безымянным: он просто «патриарх» (или, для своих подчиненных, «генерал»). Гарсиа Маркес объяснил, что он написал относительно симпатичный портрет, потому что, как ни шокирующе это звучит, «все диктаторы, начиная с Креонта[896], — жертвы». Неприятная правда заключается в том, доказывал Маркес, что история Латинской Америки развивается совсем не так, как хотел бы народ: большинство диктаторов — выходцы из народа, и их никогда не свергал народ, который они угнетают. Не миф торжествует над историей, а скорее история всегда сама превращается в миф. И одна из немаловажных целей литературы, как заявил он, — показать этот процесс. От дальнейших рассуждений на эту тему он воздержался: «Политический аспект книги гораздо более сложный, чем кажется на первый взгляд, и я не готов дать более подробные объяснения»[897].

Очевидно одно: в этом романе Гарсиа Маркес продемонстрировал новый подход к рассмотрению проблем власти и любви — двух центральных тем произведения — и сопутствующих им мотивов, таких как воспоминания, ностальгия, одиночество и смерть. Власть и любовь, любовь к власти, власть любви — главные аспекты человеческого существования, движущая сила в истории, обществе и литературе Латинской Америки.

Действие романа происходит в вымышленной стране Карибского региона, расположенной по соседству с Колумбией, — если быть более точным, неподалеку от Боготы, а значит, где-то на территории Венесуэлы или даже на северо-восточном побережье самой Колумбии. В этом смысле данное безымянное государство подобно вымышленным странам, придуманным Джозефом Конрадом в романе «Ностромо» (1904) или испанцем Рамоном Мария дель Валье Инкланом в романе «Тиран Бандерас» (1926). Описывается «осень», то есть закат правления грубого, жестокого диктатора.

В книге разворачивается невероятно широкое историческое временное полотно, охватывающее более двух столетий, — вероятно, с конца XVIII в. до 1960-х гг.[898] Большая часть повествования представляет собой короткие экскурсы в прошлое, из которых складывается общая картина истории Латинской Америки. Потом, с наступлением «сумерек», осени патриарха, море захватывают гринго, сам патриарх умирает и приходит конец его режиму (зима и гибель). Главный герой живет в мире, где военные, церковь и гринго всеми правдами и неправдами постоянно борются за власть. Сам народ пассивен, не участвует в событиях политического и социального характера; в романе нет диалектического поступательного движения, потому что нет истории, время стоит на месте. Тем не менее отношения между диктатором и народом, пожалуй, занимают в романе центральное место. В определенном смысле можно сказать, что в заключительных строках своего произведения Маркес переключает внимание с патриарха на народ, и его ликование — явно навеянное воспоминаниями о свержении Переса Хименеса в Венесуэле — изображено отнюдь не иронически.

Что касается личной жизни патриарха, для него самый близкий человек — это мать, Бендисьон Альварадо. Его жена — бывшая монахиня Летисия Насарено, которую он похищает и, возможно, убивает; женщина, любви которой он тщетно добивается, — королева красоты Мануэла Санчес; и лишь в старости ему удается завязать успешные сексуальные отношения — как ни странно, с двенадцатилетней школьницей. Мужской круг общения патриарха составляют его двойник (публичное лицо) Патрисио Арагонес, один хороший друг, Родриго де Агилар, а позже появляется злой гений — великолепный министр безопасности Хосе Игнасио Саенс де ла Барра, которого можно сравнить с советниками военной хунты в Чили и Аргентине в 1970-х гг. — в ту пору, когда Гарсиа Маркес дописывал свой роман. Такая структура отношений соответствует классической схеме западного мифа[899].

Но этот вывод приходит на ум задним числом. А первоначальное впечатление — недоумение и смятение. Рассказчики, а их много в романе, не уверены в подлинности ни одного факта, который они излагают, и это определяет ракурс, структуру и хронологию произведения. Держит ли диктатор в своих руках «всю власть»? Это основной вопрос в романе и, пожалуй, самый запутанный аспект повествования; его сложность усугубляется еще и тем, что он анализируется прежде всего с точки зрения самого тирана (а его рассуждения глупы, бездумны, лицемерны и своекорыстны). Так вот, эта бесконечная дилемма в книге рассматривается одновременно с трех позиций. Это — просветительский традиционализм, характеризующий человеческое сознание как рациональный единый объект; идеи марксизма относительно классового господства и империализма (эти два понятия в совокупности представляют модернистский подход); философия Фуко, согласно которой власть существует повсюду, носит эпистемный характер, всегда является объектом противодействия, но непреоборима и не поддается контролю даже со стороны самых «могущественных» (это, конечно, постмодернистский взгляд, по сути доминирующий в романе). Люди, власть, то, как она осуществляется, описываются в романе с беспощадным цинизмом, и это заставляет нас задуматься о том, что власть нужна для того, чтобы ее использовать, и что «кто-то должен это делать», ибо взгляд Маркеса на историю близок к тем мрачным идеям, которые свел в теорию Макиавелли и на множестве примеров проиллюстрировал в своих произведениях Шекспир. По окончании работы над книгой Гарсиа Маркес первым делом начнет искать пути сближения с Фиделем Кастро, борцом за свободу и приверженцем социализма, который, как оказалось, имел огромный потенциал — из всех правителей на континенте он правил дольше всех и стал самым любимым авторитарным политиком в Южной Америке.