16 И вот пришла слава 1966–1967

16

И вот пришла слава

1966–1967

Самого Гарсиа Маркеса не столько беспокоил возможный неуспех книги, сколько то, что его рукопись может не дойти до Буэнос-Айреса. Альваро Мутис, уже год работавший латиноамериканским представителем в кинокомпании «XX век Фокс», ненадолго приехал в Аргентину, и Гарсиа Маркес попросил его отнести один экземпляр рукописи Пако Порруа — сотруднику издательства «Судамерикана», находившегося в Буэнос-Айресе. Мутис по прибытии в аргентинскую столицу позвонил Порруа и сказал, что хочет передать ему рукопись романа Маркеса. «Не надо, — ответил Порруа. — Я уже ее прочитал. Потрясающая вещь»[772]. Если Порруа считал, что книга потрясающая, значит, скорее всего, она вызовет сенсацию.

В Мехико у Гарсиа Маркеса скопилось сорок школьных тетрадей с ежедневными записями и схемами генеалогического древа. И он, и Мерседес утверждают, что разодрали и сожгли эти тетради сразу же, как стало известно, что рукопись благополучно достигла Буэнос-Айреса. Там разбирались в основном вопросы структурного и методического характера, сказал Маркес. Его друзья, считавшие, что эти записи имеют научную и историческую ценность, пришли в ужас, в один голос заявляя, что ему не следовало уничтожать черновики, лучше б сохранил их для потомков (или хотя бы использовал с выгодой для себя)[773]. Но Гарсиа Маркес всегда оправдывал свое решение чувством неловкости (pudor), подразумевая, что он не хочет, чтобы кто-то рылся в его черновиках, поскольку это то же самое, что выставлять напоказ интимную сторону жизни его семьи. «Это все равно, что предстать перед кем-то в нижнем белье»[774]. Конечно, как и любой художник — или маг, — он предпочел бы не раскрывать тайны своего ремесла. К несчастью для биографов, он также неохотно открывает и самые невинные подробности личной жизни. Он всегда стремился к тому, чтобы о его жизни рассказывали только одобренный им вариант — или давал несколько вариантов, чтобы ни один нельзя было рассказать, — дабы навечно скрыть чувства утраты, предательства, ненужности и неполноценности, которые преследовали его с детства.

О нем уже говорили как о четвертом члене небольшого братства, которое на волне так называемого бума вывело латиноамериканскую художественную прозу в центр международного внимания. В последующие годы эти четыре писателя — Кортасар, Фуэнтес, Варгас Льоса и, с того момента, Гарсиа Маркес — будут пользоваться беспрецедентной известностью, но на том этапе это новое движение в движение как таковое еще не оформилось и ни один писатель не стал тем, что можно было бы назвать лидирующей маркой этого замечательного ряда новых видов продукции. Однако его коллеги уже знали, что этот лидер — Габриэль Гарсиа Маркес и, выражаясь метафорическим языком, склоняли перед ним головы. Публикация «Ста лет одиночества» произведет революцию в Латинской Америке. И первыми это поймут аргентинцы.

В плане высокой культуры Аргентина считалась ведущей страной Латинской Америки. Буэнос-Айрес, ее великолепная многонациональная столица, где вскоре будет издан роман Гарсиа Маркеса, представлял собой этакую смесь Парижа и Лондона в Новом Свете. Литературная жизнь там была насыщенная, порой с претензиями, но полемика всегда велась на высоком уровне. В общем, литературный Буэнос-Айрес задавал тон всей остальной Латинской Америке — особенно после гражданской войны в Испании, когда метрополия перестала оказывать значительное интеллектуальное и литературное влияние на великий южный континент. Когда Гарсиа Маркес в 1947 г. читал в Боготе Кафку и потом в Барранкилье в 1950–1953 гг. — произведения многих других писателей, это все были аргентинские издания. Пятнадцать лет назад «Посада» отвергла его первую повесть, и вот теперь все шло к тому, что его давняя мечта должна была осуществиться и справедливость — восторжествовать: его роман собирались опубликовать в Буэнос-Айресе.

В аргентинской столице издатели «Судамериканы» не делали тайны из того, что к ним в руки попало латиноамериканское чудо — возможно, литературная сенсация. Как оказалось, в последние месяцы имя Гарсиа Маркеса в Буэнос-Айресе получило некоторую известность. Примерно в середине 1966 г. издательство «Хорхе Альварес эдиториэл» выпустило «Десять заповедей» («Los diez mandamientos») — антологию латиноамериканского рассказа, в которую был включен и рассказ «У нас в городке воров нет». Эта книга, одна из первых попыток нажиться на крепнущем буме, стала бестселлером во второй половине 1966 г.[775] Издатели предложили каждому из писателей нарисовать свой литературный автопортрет. Тот, что нарисовал Гарсиа Маркес, символизировал его новый подход к саморекламе, который он выработал, как только проникся уверенностью в том, что добьется успеха на поприще литературы:

Зовут меня, сеньор, Габриэль Гарсиа Маркес, уж не обессудьте. Да, да, мне тоже не нравится мое имя, ибо оно представляет собой череду банальностей, которые мне никак не удается увязать с самим собой. Появился я на свет в Аракатаке (Колумбия) сорок лет назад и ничуть об этом не жалею. Родился я под знаком Рыб, женился на женщине по имени Мерседес. Это — два самых важных события в моей жизни, ибо благодаря им я — по крайней мере, до сей поры — существую за счет писательского труда.

Писателем я стал из робости. Мое истинное призвание — быть магом, но я так нервничал, пытаясь творить чудеса, что мне пришлось искать прибежища в одиночестве литературы. Как бы то ни было, оба эти занятия ведут к единственному, что заботит меня, — чтобы мои друзья любили меня больше.

В любом случае то, что я стал писателем, — это огромное достижение, ибо писательское творчество дается мне с трудом. Мне приходится жестко контролировать себя, дабы за восемь часов работы написать хотя бы полстраницы. Я физически борюсь с каждым словом, и почти всегда победа остается за словом. Но я настолько упрям, что за двадцать лет мне удалось опубликовать четыре книги. Пятая, которую я пишу сейчас, идет медленнее, чем остальные, потому что должники и мигрени почти не оставляют мне времени на работу.

Я никогда не говорю о литературе, ибо я не знаю, что это такое; к тому же я уверен, что без литературы мир мало бы изменился, а вот без полиции стал бы совсем другим, — в этом я глубоко убежден. Более того, мне кажется, что я принес бы человечеству гораздо больше пользы, если б был не писателем, а террористом[776].

Здесь, несомненно, мы видим писателя, который надеется стать знаменитым. В очередной раз он говорит абсолютно противоположное тому, что есть на самом деле, говорит умышленно, дабы не только выпятить себя, но еще и понравиться публике. Перед нами предстает обычный парень — обычный, но невероятно талантливый, причем его талант вроде бы и не бросается в глаза. Внешне он застенчив, самокритичен, но чувствуется, что этот человек уверен в себе и жаждет внимания, и этот контраст между показным и подразумеваемым будет непомерно раздражать его будущих оппонентов. Читатели данного заявления также догадываются, что этот обычный парень в политике придерживается прогрессивных взглядов, хотя и политику, и все остальное воспринимает с огромной долей юмора. Он — человек своей эпохи, своего времени. Кто, прочитав это, не стал бы искать его книги?

В ту пору в Аргентине самым влиятельным журналом слыл еженедельник Primera Plana, который возглавлял друг Порруа писатель Томас Элой Мартинес (позже он станет добрым другом и Гарсиа Маркеса). Журнал Primera Plana, расходившийся тиражом 60 000 экземпляров в неделю, формировал общественное мнение. Его владельцы, постоянно гонявшиеся за громкими сенсациями в области культуры, в декабре 1966 г. с подачи Пако Порруа решили отправить своего лучшего репортера и члена редакционной коллегии, Эрнесто Шоо, в Мексику, чтобы взять интервью у Гарсиа Маркеса. Учитывая стоимость авиабилетов в те дни, для любого журнала это было солидные затраты, но руководители Primera Plana доверяли Порруа и знали, чего хотят. Аргентинский журналист фактически неделю прожил в семье Гарсиа Барча в Мехико. Его статья вышла в журнале через полгода, на обложке было помещено фото Гарсиа Маркеса, только фоном ему служила не серенькая улица, на которой он жил, а живописные мощеные аллеи старинного района Сан-Анхель. Снимки сделал сам Шоо. На них Гарсиа Маркес выглядит шутом в стиле 60-х, на нем пиджак в красно-черную клетку. Аргентинские писатели так не одевались. Скорее уж Джек Керуак. А вскоре этот стиль станет визитной карточкой Гарсиа Маркеса, потом Габо. Итак, вместо угрюмого писателя, каким обрисовал Маркеса Луис Харсс в своем сборнике интервью, изданном всего за несколько недель до выхода статьи Шоо, снимки, сделанные аргентинским журналистом, являют нам счастливого, радостного романиста, который абсолютно доволен жизнью[777].

В апреле Марио Варгас Льоса, недавно опубликовавший свой блистательный второй роман «Зеленый дом», оседлал свою излюбленную тему, заявив, что новый роман Гарсиа Маркеса — не латиноамериканская Библия, как утверждал Карлос Фуэнтес, а величайший латиноамериканский «рыцарский роман». Должно быть, Варгас Льоса был ошеломлен появлением этого неожиданного соперника из Колумбии, но, как и Фуэнтес, весьма к месту предпочел «рыцарский подход». В своей основополагающей статье «Амадис в Америке», напечатанной в Primera Plana в апреле, он заявляет, что «Сто лет одиночества» одновременно семейная сага и приключенческий роман: «Невероятно насыщенная проза, технически непогрешимое очарование и дьявольская фантазия — средства, благодаря которым стало возможно это повествование, и секрет этой исключительной книги»[778].

Аргентинцы решили уважить Маркеса по полной программе. В июне они пригласили его в Буэнос-Айрес — для рекламы романа и как члена жюри конкурса на лучшее художественное произведение, организованного журналом Primera Plana совместно с издательством «Судамерикана». В промежутке журнал и издательство с удвоенной энергией развернули рекламную кампанию, и 30 мая 1967 г. «Сто лет одиночества» наконец-то вышел в свет. Это была книга объемом 352 страницы стоимостью 650 песо (примерно 2 доллара США). Первоначально планировался стандартный тираж в 3000 экземпляров — крупный по меркам Латинской Америки, для Аргентины — нормальный. Однако заразительный энтузиазм Фуэнтеса, Варгаса Льосы и Кортасара вкупе с интуицией Порруа вынудили издателей пойти на риск. Они решили увеличить тираж до 5000 экземпляров, но, учитывая спрос книготорговцев на сигнальные экземпляры книги, за две недели до выхода в свет романа они остановились на цифре 8000. Ожидалось, что при благоприятных обстоятельствах этот тираж разойдется за полгода, но уже за неделю было продано 1800 экземпляров. «Сто лет одиночества» занимал третью строчку в списке бестселлеров — неслыханный успех для латиноамериканского романа, написанного фактически никому не известным автором. К концу второй недели в одном только Буэнос-Айресе продажи увеличились втрое по сравнению с первой неделей, роман поднялся на первое место в списке бестселлеров. Стало ясно, что тираж в 8000 экземпляров недостаточен.

По иронии судьбы, несмотря на все усилия сотрудников Primera Plana, номер еженедельника со статьей о Маркесе и его новом романе вышел с запозданием. Планировалось опубликовать репортаж Шоо полугодичной давности вместе с фотографией Гарсиа Маркеса на обложке в номере за 13–19 июня, но 5-го числа в 3:10 утра по буэнос-айресскому времени на Ближнем Востоке началась Шестидневная война, и момент славы Гарсиа Маркеса отсрочили до 29 июня. В строках, предшествующих статье, говорилось, что появление нового произведения Маркеса не просто уникальное событие само по себе, — это (и книга и, по сути, данная статья в Primera Plana) купель, в которой родится новый латиноамериканский роман. Свою статью Шоо озаглавил «Похождения Синдбада», намекая, что произведение Гарсиа Маркеса сравнимо со сказками «Тысячи и одной ночи», которые сыграли важную роль в формировании его творческого мышления. В воздухе носилась магия. Примерно в то же время, когда печатался и поступал в продажу роман Маркеса, в музыкальных магазинах всего мира появился альбом «Битлз» «Сержант Пеппер», которому тоже суждено было стать легендой.

Гарсиа Маркес пытался умилостивить своего друга Висенте Рохо, обидевшегося на колумбийца за то, что он не продал «Сто лет одиночества» своим друзьям в мексиканском издательстве «Эра». Маркес предложил Рохо оформить обложку романа. Тому пришлось попотеть, чтобы передать всю хаотичную многоплановость романа. Букву Е в слове SOLEDAD (исп. «одиночество») он перевернул задом наперед, что заставило литературных критиков выдвинуть самые невразумительные, эзотерические теории, а один книгопродавец из эквадорского города Гуаякиля в письме к издателям выразил недовольство тем, что ему прислали бракованные экземпляры и ему приходится от руки исправлять ошибку, дабы не раздражать покупателей[779]. В итоге обложка Рохо будет украшать более миллиона экземпляров романа и станет своего рода культурной иконой Латинской Америки. Однако на первом издании она не появится, поскольку ее пришлют с опозданием. Поэтому для первого издания художник издательства, Ирис Пагано, нарисует на сером фоне синеватый галион, плывущий в синеватой мгле джунглей; под судном — три оранжевых цветка. Именно за этой обложкой будут гоняться коллекционеры, а не за той, более изысканной, что создал один из ведущих мексиканских художников. Второе, третье и четвертое издания выйдут соответственно в июне, сентябре и декабре, все — с обложкой Рохо. В общей сложности они составят 20 000 экземпляров — беспрецедентное явление в истории издательского дела Латинской Америки.

В начале июня в Мексике Гарсиа Маркес дал интервью журналу Visi?n. Это — латиноамериканский аналог Time и единственный журнал, который продается на всем континенте (хотя издают его — что довольно-таки символично — в Вашингтоне). Журналистам Гарсиа Маркес сказал, что планирует на два года отправиться вместе с семьей отдыхать «на пляжный курорт возле Барселоны»[780]. Он повторил теперь уже ставшую семейной байкой историю о том, как он начал писать «Сто лет одиночества», когда ему было семнадцать, но этот груз тогда ему оказался не по силам. Он также сообщил нечто удивительное: «Когда я заканчиваю писать книгу, она перестает меня интересовать. Как сказал Хемингуэй: „Каждая законченная книга — это все равно что мертвый лев“. Теперь убить бы слона». Гарсиа Маркес устал от «Ста лет одиночества»! Неужели он это серьезно?! Это его заявление — типичное для падкой до парадоксов журналистики того времени (boutade ? la Garc?a M?rquez[781])[782] перепечатали другие газеты и журналы по всей Латинской Америке. Его высказывание было насквозь противоречивым: он демонстрировал нарочитую беспечность, раздражая своих критиков по этой и многим другим причинам, нагло лицемерил, выдавая свое высокомерие за скромность, и все это выражал в форме хлесткой остроты, позволяющей ее автору избегать агрессии с непринужденной элегантностью Чарли Чаплина, исполняющего пируэт, — и все же в каждом его шутливом заявлении, несомненно, крылась доля истины.

19 июня Гарсиа Маркес вместе с Мерседес отправился в Аргентину навстречу своей судьбе. Плинио Мендосе он признался, что был «напуган, как таракан» и искал «большую кровать, под которой можно спрятаться»[783]. Сначала они полетели в Колумбию, где оставили двух своих сыновей у их бабушки по материнской линии. Мальчики, фактически мексиканцы, вернутся на родину лишь много лет спустя. В самолете, летящем в Буэнос-Айрес, их родители обсуждали планы на будущее, и Мерседес, должно быть, вспомнила про обещания Габо относительно его целей, когда они впервые летели вместе почти десять лет назад. И он сдержал слово: в сорок лет написал «свое лучшее произведение». 20 июня в три часа ночи, спустя три недели после выхода в свет его романа, они приземлились в буэнос-айресском аэропорту Эсейса. Несмотря на то, что Маркес с женой не афишировали свой приезд, по словам Пако Порруа, весь город, казалось, устроил им прием, «мгновенно поддавшись пленительным чарам романа»[784]. Он сам вместе с Мартинесом встретил в аэропорту ни о чем не подозревавшую чету, даже не догадывавшуюся о том, что их жизнь уже изменилась безвозвратно. Маркеса перелет ничуть не утомил, и он с ходу выразил желание посмотреть пампасы и отведать аргентинский стейк[785]. В качестве компромисса они повели его в ресторан на улице Монтевидео. Пытаясь привыкнуть к этому человеку из тропиков, к его нелепой внешности — дурацкая прямая куртка, узкие итальянские брюки, туфли с кубинским каблуком, зубы с черными коронками, — к особенностям его поведения, выражавшимся в странном сочетании нравоучительности и беспечности, они убеждали себя, что именно так и должен выглядеть автор романа «Сто лет одиночества». Что до его жены, она показалась им чудесным видением, этакой америндской[786] царицей Нефертити[787].

Буэнос-Айрес ослепил Гарсиа Маркеса: впервые, по его словам, он видел крупный латиноамериканский город, который не выглядел «незаконченным». Однажды утром, завтракая в кафе на углу улицы, он встретил женщину, у которой в хозяйственной сумке, между помидорами и салатом, торчал его роман. Его книгу, уже ставшую популярной во всех смыслах, воспринимали «не как роман, а как саму жизнь»[788]. Вечером того же дня они с Мерседес пошли в театр «Институто ди Телья», который в то время слыл флагманом культурной жизни Аргентины. Томас Элой Мартинес зафиксировал тот момент, когда Гарсиа Маркес, сам того не ведая, подобно персонажу своего романа Мелькиадесу, навсегда вошел в историю как герой ранее написанного им сюжета: «Мерседес и Габо, в замешательстве от обилия мехов и мерцающих перьев вокруг, направились к сцене. Зрительский зал был затемнен, но их почему-то сопровождал луч света. Только они хотели сесть, как кто-то выкрикнул „Браво!“ и зааплодировал. „За ваш роман!“ — выкрикнул следом женский голос. Весь театр встал. И в тот момент я увидел, как слава в ворохе развевающихся ослепительных простыней, будто Ремедиос Прекрасная, спускается с небес и обволакивает Гарсиа Маркеса колышущимся сиянием, не подверженным разрушительному воздействию времени»[789].

Мартинес говорит, что Гарсиа Маркес оплел своей магией весь Буэнос-Айрес. Однажды вечером, собираясь покинуть прием, проходивший на берегу Рио-де-ла-Плата, он увидел молодую женщину, которая едва не парила от счастья. Гарсиа Маркес сказал: «На самом деле та девушка грустит, просто она еще не понимает, как это можно осознать. Подождите секунду, я помогу ей заплакать». Он шепнул на ухо девушке несколько слов, и из ее глаз безудержным потоком потекли крупные слезы. «Как ты догадался, что ей грустно? — позже спросил я его. — Что ты ей сказал?» — «Я сказал, чтобы она не чувствовала себя такой одинокой; — „А ей одиноко?“ — „Конечно. Назови хотя бы одну женщину, которая не чувствует себя одинокой?“». «Вечером накануне его отъезда, — продолжает Мартинес, — я встретился с ним еще раз — тайком. Ему сказали, что в лесах Палермо[790] есть местечко с темными огненными пещерами, где укрываются влюбленные, чтобы вдоволь нацеловаться. „Это место называют El Tigadelo — „Притон““, — пояснил он. „Villa Cari?o — „Уголок влюбленных““, — перевел я. „Мы с Мерседес в отчаянии, — сказал он. — Едва мы пытаемся поцеловаться, каждый раз кто-нибудь да помешает“»[791].

Гарсиа Маркес, конечно, не мог предположить, сколь громкая слава его ожидает, но, вероятно, на что-то подобное все же надеялся. По возвращении в Мехико они с Мерседес, решив воспользоваться своей вдруг обретенной свободой, начали строить планы и сворачивать свои дела. Неожиданно перед ними открылись совершенно новые перспективы, возможно даже финансовое благополучие, и Гарсиа Маркес решил переехать из Мексики в Испанию. Причем немедля.

В Мехико «Сто лет одиночества» был издан 2 июля, спустя шесть лет после того, как Маркес со своей семьей приехал в эту страну[792]. Мария Луиса Элио, которой он посвятил свой роман, вспоминает: «Мы будто с ума посходили. Он принес мне экземпляр своего романа, а потом мы ходили по книжным магазинам, покупая экземпляры для моих друзей и заставляя его их подписывать. Габо сказал мне: „Ты прямой дорогой идешь к финансовому краху“. А я покупала и покупала его роман, пока у меня были деньги. Мы пришли домой к Габо, выпили с Мерседес. На следующий день денег у нас уже не было, впрочем, как и теперь, хотя мы справляемся… Ты, наверно, помнишь эпизод в „Ста годах одиночества“… где идет дождь из желтых маргариток. Так вот, в тот день я купила большую корзину, самую большую, какую смогла найти, и наполнила ее желтыми маргаритками. У меня был золотой браслет, я сняла его с руки и положила в корзину, потом стала искать маленькую золотую рыбку и бутылку виски. Положила все это в корзину, и мы пошли к ним домой»[793]. Эта тенденция обращать реальность в магический мир «Ста лет одиночества» будет нарастать как снежный ком, и вскоре автор и сам уже устанет от всевозможных толкований своего удивительного романа. Он изо всех сил будет стараться уйти вперед от 60-х годов, но его постоянно что-то будет тянуть назад.

1 августа Гарсиа Маркес отправился в Каракас на 13-й Международный конгресс иберо-американской литературы, организованный Питсбургским университетом. Это событие совпало по времени с вручением недавно учрежденной премии имени Ромуло Гальегоса Марио Варгасу Льосе за его роман «Зеленый дом», изданный в 1966 г. Маркес летел из Мехико, Льоса — из Лондона. Их самолеты почти одновременно приземлились в Майкетии, и они — что довольно-таки символично — встретились в аэропорту: в последующие годы обоим много придется путешествовать[794]. В их судьбах и прежде было много совпадений. Теперь же они и поселились вместе. Обоих будет связывать крепкая, но весьма бурная литературная дружба. Гарсиа Маркеса переполняли разноречивые чувства. В сценарии своей жизни он не предусматривал такой возможности — последним прибыть на банкет. Марио Варгас Льоса был на девять лет моложе его, но он с 1959 г. жил в Европе и в Париже и Барселоне познакомился со многими другими писателями. Красивый, галантный, тонкий критик (он готовился к защите докторской диссертации), Варгас Льоса знал, как привести в восторг литературные круги. Рядом с такой несомненной знаменитостью Гарсиа Маркес, новая сенсация, неожиданно занервничал, испугался, стал держаться настороженно. На одном из приемов по его просьбе его венесуэльские друзья повесили объявление «О романе „Сто лет одиночества“ говорить запрещено». Тем не менее перед прессой он паясничал: сказал журналистам с самым серьезным видом, что все его книги написала Мерседес, а его заставила подписаться под ними, потому что они бездарны. На вопрос о том, считает ли он, что местная «священная корова», Ромуло Гальегос, великий прозаик, Маркес ответил: «В его романе „Канайма“ есть описание цыпленка — очень хорошее»[795]. Теперь Гарсиа Маркес общался со всеми, кто хоть что-то собой представлял; теперь, когда появился Гарсиа Маркес, можно было говорить о настоящем буме. С Гарсиа Маркесом все было возможно. Этот человек был магом. Роман его был магическим. И имя у него было магическое — Габо. Один из идолов эпохи Уорхола. Идол не на пятнадцать минут.

Эмир Родригес Монегаль сообщил Гарсиа Маркесу, что за два дня до отлета в Каракас он сидел в парижском «Куполе» с Фуэнтесом и Пабло Нерудой, и Фуэнтес на все лады расхваливал Неруде «Сто лет одиночества», утверждая, что этот роман для Латинской Америки будет иметь столь же важное значение, как «Дон Кихот» Сервантеса — для Испании[796].

12 августа шоу Габо — Марио переместилось в Боготу. Там «Сто лет одиночества» еще не поступили в продажу, и из Буэнос-Айреса читательские отклики туда тоже еще не дошли. Ни El Espectador, ни El Tiempo еще не публиковали статей о романе. Создавалось впечатление, что колумбийцы умышленно сдерживают свой интерес, будто дожидаются того момента, когда невозможно будет игнорировать этот поразительный феномен в их среде. На самом деле на его родине Гарсиа Маркеса никогда не будут ценить столь же высоко, как в других частях Латинской Америки[797]. Плинио Мендоса прибыл в Боготу вместе с Сепедой. «Помнится, — рассказывает он, — как раз перед самой публикацией „Ста лет одиночества“ в Колумбию приехал Гарсиа Маркес вместе с Марио Варгасом Льосой. Марио только что вручили в Каракасе премию имени Ромуло Гальегоса за роман „Зеленый дом“, и так получилось, что все известные персоны — le tout Bogota[798] — спешили его поздравить. Порхали вокруг него, суетились, обхаживая знаменитость, как того требовал этикет. Никто из них еще не знал, какую бомбу заготовил Гарсиа Маркес. Своего писателя они по-прежнему оценивали довольно скромно, держали его на вторых ролях»[799].

15 августа Варгас Льоса уехал в Лиму, но шоу снова продолжилось, когда Гарсиа Маркес в начале сентября тоже туда прибыл, чтобы вместе с ним принять участие в литературной неделе. Потом Гарсиа Маркес стал крестным Гонсало Габриэля — второго сына Марио и Патрисии Варгас Льоса, что еще больше укрепило их дружбу.

В конце сентября Маркес вернулся в Картахену и, воспользовавшись удобным случаем, вместе с Альваро Сепедой и Рафаэлем Эскалоной посетил Вальедупар. Молодая женщина по имени Консуэло Араухоногера организовала небольшой фестиваль музыки вальенато, сродни тому мероприятию, что Гарсиа Маркес и Сепеда устроили на скорую руку в предыдущем году в Аракатаке. Со следующего года этот фестиваль обретет постоянный статус. По окончании фестиваля Гарсиа Маркес начал готовиться к отъезду. Ему было приятно повидать родных, но, хотя много воды утекло за прошедшие годы, отношения с отцом у него по-прежнему не ладились. «В октябре 1967 г., — рассказывает Элихио, — Габито приехал в Картахену вместе с Мерседес и мальчиками. Я до сих пор помню то чувство неловкости, что владело мной, когда я смотрел, как Габито сидит на кровати, совершенно потерянный в присутствии отца, а тот лежит в гамаке. Казалось, отец вызывает у него некий безотчетный страх, даже ужас. Это, конечно, было ложное впечатление (у нас в семье все актеры!). Позже, обсудив это с Хайме и Габито, мы пришли к выводу, что Габито просто не знает, как себя с ним вести»[800]. Точнее не скажешь. Причина, конечно же, крылась не в страхе. Отец по-прежнему не воздавал должное сыну, не признавал его достижений, хотя теперь Габито был далек от того, чтобы «жрать бумагу»; все шло к тому, что вскоре он мог бы начать «жрать» банкноты. В любом случае можно быть уверенным в том, что сын, «этот блудный сперматозоид», не нуждался в запоздалой похвале отца. Габриэля Элихио он по-прежнему воспринимал как отчима.

Несомненно, одной из причин разногласий между ними оставалась политика. В сентябре губернатор Калифорнии Рональд Рейган стал призывать к эскалации войны во Вьетнаме, и весь западный мир разделился на два лагеря. Вероятно, Гарсиа Маркес обсуждал с отцом и гибель Че Гевары (с ним он мельком виделся в Гаване), о которой всему миру возвестило высшее командование Боливии. А вскоре на эту печальную новость наложилась другая, для Габито неприятная: еще один мэтр, которого никогда не признавал Гарсиа Маркес, гватемальский писатель Мигель Анхель Астуриас, стал лауреатом Нобелевской премии в области литературы. Он стал первым латиноамериканским прозаиком, удостоенным такой чести. (В 1945 г. эту награду получила чилийская поэтесса Габриэла Мистраль.) Во всем мире данное событие истолковывали как символическое признание нарастающего бума латиноамериканского романа. Астуриас и Гарсиа Маркес, два величайших представителя магического реализма, у которых, казалось бы, так много общего, вскоре проникнутся друг к другу глубокой ненавистью. Астуриас, с запозданием увенчанный славой, боялся молодого претендента на литературный трон; Гарсиа Маркес, лишь недавно названный одним из лучших писателей, судя по всему, твердо вознамерился «изменить родине»[801].

Без сомнения, в каком-то смысле он бежал в Европу, чтобы освободиться от повседневного давления, обрести место для маневра и перегруппироваться. Журналисты спрашивали его мнения обо всем сущем и прежде всего о политике. Правда, было бы ошибкой думать, что Маркес стремился убежать и от своих политических обязательств. Ему хватало ума понять, что к нему станут прислушиваться лишь в том случае, если он будет писать книги, которые будут пользоваться успехом. Таким образом, прежде всего он должен был устроить свою жизнь так, чтобы у него было время и пространство для создания следующего романа, — не в последнюю очередь потому, что этот его следующий роман, как и «Сто лет одиночества», давно уже зрел в его мозгу. Конечно, теперь Гарсиа Маркес мог действовать более открыто и выступать с символическими высказываниями, которые еще несколько месяцев назад никого бы не заинтересовали. В ноябре, перед самым отъездом, под давлением студентов, требующих, чтобы он выразил свое отношение к социальным и политическим переменам, в интервью газете El Espectador он заявил, что в Колумбии реакционный правящий класс «подвергает гонениям» творцов культуры[802]. В другом интервью (оно было опубликовано после его отъезда), Альфонсу Монсальве, представлявшему Enfoque Nacional, он сказал: «Революционный долг писателя — хорошо писать»[803]. В середине января это интервью перепечатает El Tiempo. Эти свои слова он произнес через несколько лет после того, как на эту тему в первый (и в последний) раз высказался Фидель Кастро, хотя и в несколько ином ключе. В своей знаменитой речи «Обращение к интеллектуалам» кубинский лидер заявил, что свободной должна быть литературная форма, но не ее содержание: «В рамках революции — всё; вне революции — ничего». Кастро также сказал, что революционный писатель — это тот, кто готов ради революции отказаться от своих произведений.

Гарсиа Маркес, обеспокоенный своими отношениями с прессой (и посредством прессы — со своей новой читательской аудиторией), неожиданно для самого себя осознал, что он трудится еще усерднее, чем в прежние годы, дабы расчистить себе место для маневра в политическом и эстетическом плане. Ибо, если у него возникнут трудности нравственного или идеологического характера, он уверен, что это будет его собственных рук дело или, по крайней мере, он будет справляться с ними на своих собственных условиях. Монсальве он сказал, что серьезный «профессиональный» писатель свое призвание ставит превыше всего и никогда не принимает «субсидий» или «пособий». Он сказал, что чувствует глубокую ответственность перед своими читателями и что роман «Осень патриарха» был уже почти готов в момент публикации «Ста лет одиночества», но теперь он считает, что должен полностью переписать эту книгу — не для того, чтобы создать великий бестселлер, а как раз по противоположной причине. Здесь Гарсиа Маркес выдвигает приводящую в замешательство идею: успех «Ста лет одиночества» отчасти обеспечили определенные «технические средства выражения» (позже он назовет их «трюками»), которые он мог бы использовать как свой фирменный знак, но он предпочитает идти вперед и написать нечто совершенно отличное. «Я не хочу пародировать самого себя». Характеризуя своего соотечественника, Монсальве поначалу представляет его скорее мексиканцем, чем колумбийцем — и по внешнему виду, и по манере речи, но потом тот расслабляется, «находит нить своих идей» и снова становится «типичным колумбийским coste?o — разговорчивым, откровенным, непосредственным в своем мировосприятии; в каждом выражении проглядывает живость ума его афро-испанских предков, сформировавшегося под влиянием одуряющего солнца тропиков». Чувствуется, что Монсальве настроен благожелательно к автору, но при этом совершенно очевидно, что его до сих пор считают чужаком в столице его родной страны, так же как когда-то считали чужим его самые близкие родные.

И так будет всегда. Гарсиа Маркес не чаял поскорее покинуть Колумбию.