7 Барранкилья, книготорговец, богемное общество 1950–1953

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

7

Барранкилья, книготорговец, богемное общество

1950–1953

«Думаю, он отправился в Барранкилью в поисках свежего воздуха, большей свободы и лучшего заработка»[332] — так через сорок с лишним лет Рамиро де ла Эсприэлья объяснил решение своего друга переехать из исторического города Картахены в расположенный в восьмидесяти милях к востоку шумный морской порт Барранкилью. Маркес покинул Картахену в конце декабря 1949 г., и в Барранкилью ему следовало приехать до комендантского часа, который к тому времени уже опять был введен, а это было не так-то просто. У него с собой были 200 песо, которые украдкой сунула ему в карман мать, и еще некая сумма денег, подаренная одним из его университетских профессоров — Марио Аларио ди Филиппо. В кожаном портфеле, которым он разжился в Боготе, Маркес вез наброски к роману «Дом». Как обычно, он больше боялся потерять свои черновики, чем деньги. Настроение у Маркеса было приподнятое, несмотря на то, что ему предстояло очередные рождественские каникулы провести в одиночестве. В конце концов, как позже признается в том один из патриотов Картахены, «в то время приехать в Барранкилью — это все равно что вернуться на белый свет, в мир, где кипит настоящая жизнь»[333]. Тем более что Альфонсо Фуэнмайор пообещал Гарсиа Маркесу, что в лепешку разобьется, но устроит друга на работу в редакцию El Heraldo.

Барранкилья — город без истории, без блистательных зданий, но современный, динамичный, гостеприимный, и, самое главное, он находился далеко от Violencia, свирепствовавшей во внутренних районах страны. В то время население города составляло около полумиллиона человек. «Барранкилья дала мне возможность стать писателем, — сказал мне Маркес в 1993 г. — Там проживало больше иммигрантов, чем в любом другом уголке Колумбии, — арабы, китайцы и так далее. Она была как Кордова в эпоху Средневековья. Открытый город, полный умных людей, которым плевать на то, что они умные»[334].

Духовным основателем того, что позже получит известность как «Барранкильянское общество», был каталонец Рамон Виньес. Придет время, и этот старый мудрый книготорговец будет продавать «Сто лет одиночества»[335]. Он родился в горном селении под названием Берга в 1882 г., воспитывался в Барселоне и еще до переезда в Сьенагу в 1913 г. успел добиться скромного признания в Испании. В Барранкилье до сих пор живы слухи о том, что он был гомосексуалистом, и, похоже, они не беспочвенны. Выходит, и Сабала, и Виньес — наставники Маркеса в карибский период его жизни — оба, вероятно, были гомосексуалистами. Когда Гарсиа Маркес познакомился с Виньесом — первая встреча длилась недолго, — тому было уже под семьдесят. Немного тучноватый, с белой копной седых волос и непослушной челкой, торчавшей в разные стороны, как колючки кактуса, он производил впечатление одновременно грозного и благожелательного человека. Сам он спиртным не увлекался, зато был великолепным собеседником с тонким, но едким чувством юмора, а порой бывал и груб в своей прямо-линейности[336]. Среди членов общества он пользовался огромным авторитетом. Виньес прекрасно понимал, что сам он не великий писатель, но он был начитан и великолепно разбирался в литературе. Больших денег он никогда не имел, но не очень убивался по этому поводу. Именно Виньес содействовал сплоченности интеллектуалов Барранкильи и вселил в них уверенность в том, что даже в безвестном городе с низким уровнем культуры, не имеющем ни своей истории, ни университета, ни рафинированного правящего класса, можно получить образование. И быть человеком передовых взглядов. Гарсиа Маркесу особенно хорошо запомнилось одно его высказывание: «Если б Фолкнер жил в Барранкилье, он сидел бы за этим столом»[337]. Возможно, Виньес был прав. Смысл одного из его ключевых утверждений заключался в том, что мир превращается во «вселенскую деревню»; философ и социолог Маршалл Маклюэн к этой идее придет лишь через много лет.

Альфонсо Фуэнмайор (родился в 1917 г.), сын уважаемого писателя Хосе Феликса Фуэнмайора, был самым тихим и, пожалуй, самым серьезным из молодых членов общества, но считался в нем осевой фигурой. Во-первых, потому, что он был напрямую связан со старшим поколением. Во-вторых, потому, что это он свел вместе всех остальных членов общества, поскольку изначально был знаком с каждым из них в отдельности. В-третьих, потому, что именно он предложил Маркесу перейти на работу в El Heraldo, где сам проработал двадцать шесть лет. Фуэнмайор читал по-испански, по-английски и по-французски. Он был спокойным и рассудительным человеком, как и все остальные, умел и любил выпить и исполнял роль смазки в коллективном колесе. Он сильно заикался, но, выпив рому или виски, начинал говорить более гладко. Он был поклонником классической литературы и словарей и, безусловно, слыл самым эрудированным и начитанным членом общества.

Херман Варгас (родился в Барранкилье в 1919 г.) был близким другом и коллегой Фуэнмайора. Высокий, с пронизывающим взглядом зеленых глаз, он много читал, но был медлителен и старателен во всем, что делал, и по натуре резковат. Если Фуэнмайор при всей серьезности был неуклюж, неряшлив и смешон, Варгаса всегда отличали опрятность (он носил исключительно белые рубашки), благоразумие (хотя порой он бывал вспыльчив)[338] и надежность (позже ему первому Гарсиа Маркес будет отдавать на суд свои рукописи и к нему же будет обращаться за книгами и деньгами). Варгас много курил, причем крепкий табак — чем крепче, тем лучше. Среди членов общества он и Фуэнмайор слыли самыми большими домоседами и самыми большими любителями выпивки. Оба отдавали предпочтение коктейлю, основными ингредиентами которого были «ром, лимон и ром»[339].

Альваро Сепеда Самудио был движущей силой «Барранкильянского общества». Симпатичный повеса с широченной белозубой улыбкой, он с ходу покорял женские сердца — его романы с известными колумбийскими актрисами гремели на всю страну, — но был мужчиной до мозга костей; после смерти (умер он в относительно раннем возрасте в 1972 г.) Сепеда стал легендой Барранкильи[340]. Родился он 30 марта 1926 г., хотя сам всегда утверждал, что появился на свет в Сьенаге, где произошел массовый расстрел рабочих банановых плантаций, — хотел, чтобы его вступление в жизнь ассоциировалось с трагическим событием в истории страны, когда гнусные cachacos жестоко расправились с невинными coste?os. Его отец, политик консервативного толка, сошел с ума и умер, когда Альваро был ребенком, и это навсегда оставило отпечаток трагичности на мальчике, что, став взрослым, он умело скрывал под экспансивностью своей неординарной натуры. Сепеда представлял собой клубок противоречий, которые он разрешал с невероятным шумом. Похож он был на бродягу, но в 1949–1950 гг., находясь в Америке, получил наследство. Он всегда был тесно связан с местной аристократией, в том числе с барранкильянским бизнесменом Хулио Марио Санто-Доминго. Тот недолго был членом богемного общества, а позже стал богатейшим человеком Колумбии и одним из самых богатых в Латинской Америке.

Еще большим сумасбродом был Алехандро Обрегон. Его тоже не было в Барранкилье, когда Гарсиа Маркес приехал туда, и вообще почти весь барранкильянский период Маркеса он находился в Европе. Тем не менее время от времени он наведывался в Барранкилью и составлял основу богемного общества и до, и после периода, когда в него входил Маркес. Обрегон (родился в Барселоне в 1920 г.) был художником. Его семье в Барранкилье принадлежали текстильная фабрика и роскошный отель «Прадо». Он несколько раз женился и разводился и по части сердцеедства мог бы составить конкуренцию Сепеде. Типичный образец пылкого художника, к середине 40-х он упорно поднимался на вершину славы[341]. Во второй половине XX столетия, пока не взошла звезда Фернандо Ботеро, несомненно, самого любимого и почитаемого художника Колумбии, он считался самым известным живописцем в стране. Его наряд обычно состоял из одних только шорт. О его «подвигах» в Барранкилье слагают легенды: как он в одиночку расправился с тремя американскими морскими пехотинцами, оскорбившими проститутку; как он одним махом проглотил дрессированного сверчка своего собутыльника; как он с помощью слона, позаимствованного в местном цирке, снес дверь своего любимого бара; как он вместе с друзьями изображал из себя Вильгельма Телля, вместо стрел используя бутылки; как выстрелом в голову убил свою любимую собаку, парализованную в результате несчастного случая, и т. д.

Вот это и были центральные игроки команды так называемого «Барранкильянского общества», организаторы нескончаемого праздника, на который в начале 1950-х гг. был приглашен Гарсиа Маркес. Конечно, в это общество входило и много других людей, почти все яркие индивидуальности. Когда в 1956 г. Херман Варгас писал о разносторонних увлечениях членов общества, он характеризовал своих друзей, исповедовавших постмодернизм еще до того, как был придуман сам термин, следующим образом: «Они с одинаковым интересом и без предубеждения обсуждали такие различные явления, как „Улисс“ Джойса, музыка Коула Портера, талант футболиста Альфредо ди Стефано или техника бейсболиста Вилли Мейса, живопись Энрике Грау, поэзия Мигеля Эрнандеса, суждения Рене Клера, меренге Рафаэля Эскалоны, операторская работа Габриэля Фигероа и жизнеспособность „Черной Аданы“ или „Черной Эуфемии“»[342]. Они считали, что дружба важнее политики. Что касается последней, почти все они были либералы, хотя Сепеда тяготел к анархизму, а Гарсиа Маркес — к социализму. Позже Гарсиа Маркес скажет, что у его друзей были все книги, какие пожелаешь. Ночью в борделе они ссылались на одну из них, а на следующее утро давали эту книгу ему, и он, еще не протрезвев, садился читать[343].

На первый взгляд кажется, что это было антибуржуазное общество, но на самом деле они выступали против аристократии. Сепеда и Обрегон представляли интересы наиболее влиятельных политических, экономических и общественных кругов города. Поражало то, что они во многом симпатизировали североамериканцам, а это было редким явлением в Латинской Америке того времени. Если Богота и большая часть Латинской Америки все еще благоговели перед европейской культурой, «Барранкильянское общество» отождествляло Европу с прошлым и традиционализмом, отдавая предпочтение более простой и современной культуре США. Разумеется, их выбор не распространялся на политику и не исключал критики, но, к счастью или к несчастью, в силу этого они на добрых четверть века опережали почти все значительные литературные или интеллектуальные движения в Латинской Америке.

Конечно, такая позиция подразумевала, что они выступают и против cachacos, в том числе и Сепеда — приверженец карибской (в противовес андовской) народной культуры и передовых идей. Позже он будет ратовать за создание Карибской республики. В 1966 г. в интервью боготскому журналисту Даниэлю Самперу он заявил, что coste?os «не трансценденталисты… не придумывают тайны. Мы не лжецы и не лицемеры, как cachacos»[344]. Сампер, сам cachaco, был потрясен: он даже не подозревал, что среди его соотечественников бывают такие колоссальные личности. Сепеда принадлежал к числу первых горячих поклонников творчества таких серьезных североамериканских писателей, как Фолкнер и Хемингуэй, и был заводилой в том, что касалось любимого времяпрепровождения членов общества — mamagallismo.

Их площадка для развлечений охватывала несколько кварталов в центральном районе Барранкильи. Позже Гарсиа Маркес скажет, что «мир начинался с улицы Сан-Блас» (ныне 35-я улица)[345]. На самом деле на территории всего одного квартала Сан-Блас, между улицами Прогресо (Каррера 41) и 20 Июля (Каррера 43) находились магазин «Книжный мир», кафе «Колумбия», кинотеатр «Колумбия», «Японское кафе» и ресторан «Американа». Севернее, через квартал, стояла бильярдная «Америка» и через квартал на восток, на Пасео-боливар, — кафе «Рим». Дальше простирался парк имени Колумба, где возле открытого уличного рынка жил Виньес — в доме с видом на церковь Сан-Николас (ее называют «собором бедняков»), буквально в нескольких шагах от редакции El Heraldo[346].

«Книжный мир», духовный преемник книжного магазина Виньеса, уничтоженного пожаром в далеких 1920-х гг.[347], принадлежал бывшему коммунисту Хорхе Рондону Эдеричу. Именно туда первым делом направлялся Маркес, когда бы ни приехал в Барранкилью; именно там его нашла мать через несколько недель после его приезда[348]. Если кутеж продолжался за полночь, всей компанией они обычно шли в какой-нибудь из многочисленных борделей Барранкильи — чаще в так называемый «Китайский квартал», хотя больше им нравилось проводить время «У черной Эуфемии»; в ту пору это заведение находилось на окраине города, примерно за тридцать кварталов от их обычного места тусовки[349].

Гарсиа Маркес в богемном обществе был самым молодым, самым наивным и самым неопытным. По словам Ибарры Мерлано, в Картахене он не только никогда не сквернословил, но и не любил, чтобы при нем сквернословили другие. Много он никогда не пил, в драки тоже не лез, а вот поблудить — в пределах разумного — не отказывался. Херман Варгас позже заметил: «Он был застенчивый и тихий, как мы с Альфонсо; это и понятно: в отличие от нас всех он был родом из глухого захолустья… Он также был самым дисциплинированным»[350]. У него по-прежнему (так будет еще много лет) не было своего жилья, не было денег, не было жены и даже девушки — в те годы у него редко возникали длительные романтические отношения. (Убедив себя в том, что у него роман с Мерседес, он не заводил серьезных отношений с другими женщинами.) Он был как вечный студент или свободный художник. Позже он скажет, что был счастлив в то время, но никогда не думал, что ему удастся его пережить[351].

У него не было средств на аренду квартиры, и поэтому он почти год жил в борделе под названием «Ресиденсиас Нью-Йорк», размещавшемся в здании, которое Альфонсо Фуэнмайор прозвал «небоскребом», потому что оно состояло из четырех этажей, что для Барранкильи того времени было необычно. Расположенное на Калье-Реаль, в народе известной как «улица преступников», оно стояло почти напротив редакции El Heraldo и рядом с домом Виньеса на Пласа-Колон (площадь Колумба). Первый этаж этого здания занимали нотариальные и прочие конторы. Выше находились комнаты проституток, которыми жестко командовала мадам — Каталина ла Гранде[352]. Гарсиа Маркес снимал одну из комнат на самом верхнем этаже здания, платил за ночь полтора песо. Площадь комнатки, больше похожей на каморку, составляла три квадратных метра. Проститутка по имени Мария Энкарнасьон раз в неделю гладила ему две пары брюк и три рубашки. Порой у него не было денег на ночлег, и тогда он оставлял привратнику в качестве залога экземпляр своей последней рукописи[353].

В таких условиях — среди шума и гама, доносившихся с улицы, деловых разговоров и драк, происходивших в борделе, — он прожил почти год. Он подружился с проститутками и даже писал за них письма. Они одалживали ему мыло, кормили его завтраками, и в благодарность он иногда пел для них какое-нибудь болеро или вальенато. Ему было особенно приятно, когда Фолкнер, который одно время был его кумиром, заявил, что для писателя нет лучше места, чем бордель: «По утрам тишина и покой, вечерами — веселье, спиртное, интересные собеседники»[354]. Через тонкую стенку своей комнатушки Гарсиа Маркес слышал много поучительных разговоров, и многие из них он запечатлеет в эпизодах своих будущих произведений. А бывало, он бесцельно колесил по ночному городу в машине своего знакомого таксиста — Эль Моно (Обезьяны) Гуэрры. С тех пор он всегда считал, что нет людей более здравомыслящих, чем таксисты.

Маркес продолжал печататься под псевдонимом Септимус, который он взял себе еще в Картахене, а своей ежедневной рубрике он дал название «Жираф» («La Jirafa»), тайно отдав дань музе своей юности Мерседес, у которой была длинная стройная шея. С самого начала в его статьях появился особый блеск, хотя зачастую они были пусты по содержанию, ведь цензура все еще действовала.

Тем не менее в статьях Гарсиа Маркесу удавалось — насколько это было возможно — дерзко отстаивать свои политические взгляды. Уже на заре своей карьеры в El Heraldo он дал понять, что не приемлет перонистский популизм, импонировавший другим латиноамериканским левым. О вылазке Эвы Перон в Старый Свет он писал: «Во втором действии Эва посетила Европу и прямо-таки озолотила — это скорее было зрелище, чем акт благотворительности, — итальянский пролетариат — прямо как министерство финансов. Чем не хвастливая демагогия в международном масштабе? В Испании государственные шуты приветствовали ее с энтузиазмом великодушных коллег»[355]. 16 марта 1959 г. Маркесу сошла с рук статья, в которой он разглагольствует о необычайных перспективах, открывающихся перед парикмахером, бреющим президента республики каждый день опасной бритвой[356]. 29 июля 1950 г. он писал о визите в Лондон Ильи Эренбурга, одного из самых успешных пропагандистов Советского Союза, — писал о нем залихватски, как о добром знакомом[357]. 9 февраля 1951 г. он смело заявил, что «нет более омерзительной политической доктрины, чем фалангизм»[358]. (В то время в Колумбии господствовал режим Лауреано Гомеса, при котором Колумбия вопреки предостережениям ООН первой из стран Латинской Америки восстановила все отношения с франкистской Испанией. Было очевидно, что в своей стране колумбийское правительство мечтает установить режим, аналогичный испанскому.)

Если одной из основных проблем Маркеса была цензура, то одной из основных тем его статей был поиск темы. Две эти заморочки он с юмором обыгрывает в статье под названием «Странствия жирафа», посвященной своей повседневной работе.

Жираф — животное, чутко реагирующее на каждый редакционный чих. С момента зачатия первого слова этой ежедневной колонки здесь, в Подлеске… и до шести часов утра следующего дня жираф — несчастный беззащитный бедолага — на каждом углу может сломать себе шею. Во-первых, нужно иметь в виду, что каждый день писать четырнадцать сантиметров дури — дело нешуточное, каким бы дураком ни был сам автор. Ну и, конечно, нельзя забывать про существование двух цензоров. Первый — вот он, прямо здесь, рядом со мной, сидит красный под вентилятором — следит, чтобы жираф, не дай бог, не поменял цвет с единственно дозволенного — естественного — на какой-нибудь другой. Ну а про второго цензора лучше вообще ничего не говорить, иначе жирафу, чего доброго, укоротят шею до абсолютного минимума. И вот наконец беззащитное млекопитающее добирается до темной камеры, где злоязычные линотиписты трудятся от зари до зари, превращая в свинец то, что написано на тонких бренных листочках[359].

Во многих из этих статей чувствуется не только радость жизни, но и радость творчества. Именно в те первые недели 1950 г. Маркес стал получать истинное удовольствие от своей работы.

Едва он начал привыкать к этой своей новой жизни, ему нанесли неожиданный визит. 18 февраля, в субботу, накануне карнавала, в обеденное время его нашла в книжном магазине его мать Луиса Сантьяга, прибывшая в Барранкилью по реке из Сукре. У его друзей хватило ума не направить ее в «небоскреб». Встреча с матерью в книжном магазине ляжет в основу первого эпизода мемуаров Маркеса «Жить, чтобы рассказывать о жизни». В семье опять кончились деньги, и Луиса Сантьяга направлялась в Аракатаку, чтобы заняться продажей старого дома ее отца. Теперь матери и сыну предстояло вдвоем совершить точно такое же путешествие, какое Луиса в одиночку предприняла более пятнадцати лет назад, когда ехала к забывшему ее маленькому сыну, которого она оставила у родителей несколькими годами раньше. И вот она опять вернулась — за две недели до двадцатитрехлетия Габито[360].

Гарсиа Маркес дописал статью для номера газеты, который должен был выйти на следующий день, вместе с матерью сел на семичасовой пароход, и они поплыли в Сьенагу через «большое болото». Это путешествие он незабываемо опишет в своих мемуарах. Из Сьенаги они поехали в Аракатаку на том самом желтом поезде, который и тогда, как и пятнадцать лет назад, курсировал между этими двумя городами. Они прибыли в Аракатаку и пошли по пустынным улицам, пытаясь спрятаться от солнца под сенью ореховых деревьев[361]. Гарсиа Маркес расценивает тот визит как самое важное событие в своей жизни, окончательно убедившее его в том, что его призвание — литературное творчество, и сподвигнувшее его на создание своего первого серьезного произведения — повести «Палая листва». Вот почему он начинает свои мемуары «Жить, чтобы рассказывать о жизни» не с того момента, как он появился на свет, а именно с этого эпизода, который, без сомнения, вдыхает жизнь во все повествование целиком.

Возвращение в прошлое произвело на него ошеломляющий эффект. Каждая улица будто подталкивала его к дому, где он родился. Неужели это и есть Аракатака его детства — эти ветхие домишки, пыльные улочки, облупливающаяся игрушечная церковь? Оставшиеся в памяти людные зеленые бульвары были пустынны; казалось, их уже ничто и никогда не оживит. Все, на что падал его взгляд, было покрыто слоем пыли и одряхлело до неузнаваемости. У взрослых вид был больной, усталый, обреченный; его ровесники выглядели гораздо старше своих лет; их дети все были пузатые и апатичные. Создавалось впечатление, что городок оккупирован бродячими собаками и стервятниками[362]. Казалось, все вокруг мертвы, живы только он да его мать. Или, как в сказке, он был мертв, а теперь вдруг неожиданно воскрес.

Дойдя до угла, напротив которого, строго по диагонали, стоял на улице Монсеньора Эспехо старый дом полковника Маркеса, Луиса с Габито остановились у старой аптеки доктора Альфреда Барбосы. За прилавком жена венесуэльца, Адриана Бердуго, строчила на швейной машинке. «Как поживаешь, comadre[363]?» обратилась к ней Луиса. Женщина обернулась, в ее лице отразилось потрясение, она попыталась что-то сказать, но не смогла. Молча они обе обнялись и проплакали несколько минут. Гарсиа Маркес смотрел по сторонам, с изумлением думая, что не только расстояние отделяет его от Аракатаки — само время. Некогда он боялся старого аптекаря, который теперь являл собой жалкое зрелище — худой и сморщенный, как засохшая ветка, облысевший, почти беззубый. Когда они справились о его самочувствии, старик — почти с укоризной — прошамкал: «Вы понятия не имеете, что пережил этот город»[364].

Спустя годы Гарсиа Маркес скажет: «Во время той поездки в Аракатаку я понял нечто очень важное: все, что произошло со мной в детстве, имело художественную ценность, но я осознал это только тогда. С того момента как я написал „Палую листву“, я понял, что хочу быть писателем, что никто не сможет мне в этом помешать и что мне осталось только одно: попытаться стать лучшим писателем на свете»[365]. По иронии судьбы, как это часто бывает при возвращении, их миссия не увенчалась успехом: Луисе не удалось договориться с людьми, которые в тот момент снимали дом ее родителей. И вообще вся поездка была результатом недопонимания, да и сама Луиса сомневалась, что стоит продавать отчий дом. Что касается Гарсиа Маркеса, пока не были опубликованы его мемуары, в которых он подробно описывает, как они с матерью совершали экскурсию по старому осыпающемуся зданию, он всегда утверждал, что тогда не смог войти в дом своего детства, да и после ни разу там не был. «Если б вошел, перестал бы быть писателем. Там лежит ключ», — сказал он однажды[366]. А в мемуарах он был в том доме.

Маркес говорит, что после поездки в Аракатаку он тотчас же решил бросить работу над «Домом» и взять другой курс. На первый взгляд это удивляет: казалось бы, возвращение в дом детства должно послужить толчком к тому, чтобы с удвоенной силой продолжить работу над романом, на создание которого этот дом его вдохновил. А он переключился на город, в котором находился тот дом. Дело в том, что в «Доме» воспроизведен не тот реальный дом, а вымышленный образ, призванный служить ему ширмой. Теперь наконец-то Маркес был готов открыто взглянуть на сооружение, не дававшее ему покоя на протяжении многих лет, и перестроить вокруг него старый город, который он все еще хранил в своем воображении. Так родился городок Макондо.

На ум невольно приходит Пруст. Только Гарсиа Маркес выясняет, что он в отличие от Аракатаки, которая во многих отношениях умерла, пока еще жив. И ему каким-то чудом удалось вернуть свою мать: он не помнит, чтобы когда-либо жил с ней в том доме, но теперь наконец-то они вместе посетили его; и впервые в жизни он путешествует с ней вдвоем[367]. Естественно, он не говорит, даже не заикается о том, что его встреча с матерью в «Книжном мире» предыдущим днем — это, по сути, повторение их «первой» встречи (первой из тех, что он помнит), произошедшей тогда, когда ему было шесть-семь лет. И в той более поздней сцене рассказчик, сам Гарсиа Маркес, будто персонаж, навеянный «Царем Эдипом», вкладывает в ее уста слова: «Я — твоя мать».

Поездка в Аракатаку не только пробудила в нем воспоминания и изменила его отношение к собственному прошлому, но и подсказала, в каком ключе он должен писать новый роман. Теперь на свой родной город он смотрел сквозь призму творчества Фолкнера и других модернистов 1920-х гг. — Джойса, Пруста и Вирджинии Вулф. На самом деле «Дом» создавался в духе романов XIX в. — под влиянием книг, которыми восхищались интеллектуалы Картахены (как, например, «Дом о семи фронтонах» Хоторна). Теперь же Маркес будет выстраивать многоплановые по времени повествования. Он больше не был погребен в том застывшем доме вместе со своим дедом. Он убежал из него.

Было ясно: нечто грандиозное происходит в его сознании и в его понимании взаимосвязи между литературой и жизнью, когда несколько недель спустя он написал статью под заголовком «Проблемы романа?», в которой презрительно отзывается о большинстве художественных произведений, написанных в современной Колумбии, а затем заявляет:

В Колумбии еще не написано ни одного романа, в котором бы четко прослеживалось благотворное влияние Джойса, Фолкнера или Вирджинии Вулф. Я говорю «благотворное», ибо не думаю, что мы, колумбийцы, на данном этапе способны избежать каких-либо влияний. Их не избежала Вирджиния Вулф, в чем она признается в прологе к «Орландо». Сам Фолкнер не отрицает, что на него повлиял Джойс. Есть что-то общее — особенно в обыгрывании временных планов — между Хаксли и опять-таки Вирджинией Вулф. Франц Кафка и Пруст проглядывают во всей литературе современного мира. Если мы, колумбийцы, намерены избрать верный путь, нам следует двигаться в том же направлении. Но горькая правда заключается в том, что этого еще не произошло, и ничто не указывает на то, что это когда-либо произойдет[368].

Гарсиа Маркес, безусловно, был на пути к тому, чтобы стать другим человеком. Он больше не был изгнан из своей собственной жизни; он отвоевал свое детство. И обнаружил — или, точнее, раскрыл — в себе новую личность. Он заново создал себя. И внезапно, словно на него снизошло озарение, понял, как писатели-авангардисты 1920-х гг. научились воспринимать мир сквозь призму собственного творческого сознания.

Мало кому из его друзей — и в Картахене, и в Барранкилье — было известно о его происхождении. Теперь «мальчик из Сукре» стал «мальчиком из Аракатаки», и больше он уж никогда не изменит своей малой родине. Если есть все основания полагать, что на том этапе «Дом» — это отчасти роман о Сукре, то теперь в описываемом городе начинают все больше проявляться черты Аракатаки, выведенной в романе под названием Макондо. А очень скоро прежняя книга полностью уступит место новой и Гарсиа Маркес будет писать нечто более автобиографичное. Теперь шутки, что он рассказывал своим друзьям и коллегам, имели другой уклон: например, однажды он вернулся «домой», чтобы взять свидетельство о рождении, а у мэра не оказалось под рукой печати, и тот велел принести ему большой банан. Когда банан принесли, мэр разрезал его пополам и скрепил им документ[369]. Гарсиа Маркес заверил своих друзей, что это абсолютно правдивая история, хотя доказать это он не может, поскольку оставил метрики в «небоскребе». Они все расхохотались, но отчасти поверили ему. Неважно, было ли у Маркеса доказательство, но на свет появился рассказчик из Аракатаки; в своей следующей инкарнации он станет магом из Макондо. Наконец-то он понял, кто он есть на самом деле и кем хочет быть.

Вскоре после поездки в Аракатаку с Луисой Сантьяга, в феврале 1950 г., Маркес в своей рубрике «Жираф» поместил статью под заголовком «Абелито Вилья, Эскалона и К°»[370]. В ней он пишет о том, что поездка с матерью напомнила ему о других совершенных им поездках и вдохновила на новые, которые он намерен совершить в будущем, а также мимоходом говорит о путешествии, предпринятом вместе с Сапатой Оливельей в ноябре 1949 г., и прославляет жизнь и странствия бродячих трубадуров Магдалены и Падильи. В частности, он превозносит творчество еще одного молодого человека, который поможет ему понять музыку вальенато и будет способствовать тесному сближению Маркеса с культурой глубинных районов Атлантического побережья. Этого человека, автора произведений вальенато, звали Рафаэль Эскалона. Он уже говорил с Сапатой Оливельей о Гарсиа Маркесе и теперь, прочитав хвалебный отзыв Маркеса о своем творчестве, решил встретиться с ним[371]. Их первая встреча тет-а-тет (на самом деле, возможно, они познакомились годом раньше) произошла в Барранкилье, в кафе «Рим» 22 марта 1950 г., меньше чем через две недели после публикации статьи о поездке 1949 г. и меньше чем через месяц после судьбоносного путешествия с Луисой Сантьяга. Дабы произвести впечатление на молодого трубадура, Гарсиа Маркес прибыл на встречу с ним в кафе, напевая его композицию «Голод в школе» («El hambre del liceo»). Есть редкая фотография той поры, на которой Гарсиа Маркес исполняет одну из песен Эскалоны самому автору. Кривя рот, как он всегда делал, когда не только пел, но и курил или разговаривал с кем-то — будь то женщины или мужчины, которыми он так или иначе был увлечен, — он отбивал ритм по столу[372].

15 апреля 1950 г. Виньес, покинув своих учеников, вернулся туда, откуда приехал. Перед отъездом Виньеса в его честь был организован прощальный ужин — по-настоящему последний ужин. На фотографии, сделанной в тот вечер, радостный Виньес обнимает безутешного Альфонсо Фуэнмайора. Рядом с ними запечатлен Гарсиа Маркес — самый молодой на вечеринке, единственный из присутствующих не в пиджаке с галстуком, а в цветастой тропической рубашке, «дохлый, как рыба», как выразилась недавно официантка из бильярдной «Америка». Его глаза сияют, вид у него восторженный, выражение лица одновременно хитрое и сардоническое. Чувствуется, что он полон жизни, брызжет энергией.

Вскоре после этого Альфонсо Фуэнмайор уговорил Маркеса писать для нового независимого еженедельного журнала под названием Cronica, выходившего в качестве приложения к газете El Heraldo. Журнал был основан 29 апреля 1950 г. и просуществовал до июня 1951-го[373]. Маркес был в журнале «мастером на все руки», а также его управляющим. Некоторые из его публикаций были написаны — в какой-то степени от отчаяния — на основе событий реальной жизни. Его рассказ «Женщина, которая приходила ровно в шесть» появился как ответ на вызов, брошенный ему Фуэнмайором, заявившим, что Маркес не способен писать детективные истории. И тогда Маркес вспомнил смешной случай, произошедший с Обрегоном, который пытался найти натурщицу в католической Барранкилье. Его друзья бросились на поиски проститутки, которая согласилась бы позировать голой, и вскоре нашли подходящую кандидатуру. Она попросила Обрегона написать от ее имени письмо моряку в Бристоле, пообещала, что на следующий день явится в Школу изящных искусств, и потом… исчезла[374]. «Женщина, которая приходила ровно в шесть» — это рассказ о проститутке, которая убила своего клиента и пришла в бар, чтобы обеспечить себе алиби. Здесь заметно влияние Хемингуэя — нового увлечения Маркеса (возможно, он ориентировался на рассказ «Убийцы»)[375]. Это редкий образец истории Гарсиа Маркеса, где действие происходит непосредственно в Барранкилье той поры, когда он там жил.

«Ночь, когда хозяйничали выпи» — еще один, даже более удачный, рассказ, вызвавший восхищение у таких знатоков литературы, как Мутис и Саламеа Борда из Боготы. В основу повествования легло одно из посещений борделя «У черной Эуфемии» в Лас-Делисиасе, где Маркес с приятелями бывал почти каждый вечер. Позже Фуэнмайор будет утверждать — будто эта мысль никогда прежде не приходила ему в голову, — что туда они наведывались, конечно же, не к женщинам — «жалким существам, которых в постель с мужчинами заставлял ложиться голод», а скорее для того, чтобы купить бутылку рома за тринадцать песо и посмотреть, как американские моряки бродят по борделю меж обитавших там выпей, будто потеряли своих партнерш и готовы потанцевать с красноперыми болотными птицами. Однажды Гарсиа Маркес там задремал, а Фуэнмайор растолкал его и сказал: «Смотри, чтобы выпи не выклевали тебе глаза!» (В Колумбии существует поверье, что выпи ослепляют детей, принимая их глаза за рыб.) И тогда Гарсиа Маркес прямиком вернулся в редакцию и написал рассказ о странствиях в борделе трех приятелей, которым выпи выклевали глаза — просто чтобы заполнить пустое место в Cronica. Сам автор позже скажет, что это его первое литературное произведение, которого он не стыдится спустя полвека.

Маркес восторгался литературными достижениями европейских и американских модернистов 1920-1930-х гг. Его также пленяла их слава, и он восхищался тем, как некоторые писатели — прежде всего Фолкнер и, конечно же, Хемингуэй, — пользуясь своей известностью, создают мифы о самих себе и своем творчестве. В 1949 г. Нобелевская премия по литературе оказалась невостребованной: Фолкнер получил подавляющее большинство голосов в Шведской королевской академии наук, но по его кандидатуре не было достигнуто единогласия. 8 апреля Гарсиа Маркес уже написал статью «И снова Нобелевская премия», в которой он предсказал, что Фолкнер, которого он всегда называл «маэстро Фолкнер», никогда не получит премии, потому что он «слишком хороший писатель». Когда Фолкнеру в ноябре 1950 г. все-таки задним числом дали премию за 1949 г., Гарсиа Маркес заявил, что давно пора было его наградить, ибо Фолкнер — «величайший писатель современности и один из величайших писателей всех времен и народов», которому теперь придется мириться с «неприятной привилегией быть модным»[376]. Гораздо позже он разрешит одну очень важную дилемму: Фолкнер или Хемингуэй? — заметив, что Фолкнер вскормил его литературный дух, а Хемингуэй научил писательскому ремеслу[377].

Когда Гарсиа Маркес стал знаменитым, его неоднократно втягивали в дискуссии о том, насколько сильно повлиял на него Фолкнер. Этот вопрос неизменно имел более зловещий подтекст: а не является ли он плагиатором Фолкнера? Иными словами, Маркесу намекали, что его творчество лишено подлинной оригинальности. Может быть, как раз и удивительно — учитывая необычайное сходство в судьбах этих двух писателей, — что Маркес перенял у Фолкнера не больше того, что перенял, тем более что Фолкнер был, безусловно, самым любимым писателем всех членов «Барранкильянского общества». Вирджиния Вулф оказала на творчество Маркеса почти столь же сильное влияние, но об этом упоминают реже, а о влиянии Джеймса Джойса вообще не говорят. Поскольку ориентиров у Маркеса было много, а его самобытность не подлежит сомнению, неудивительно, что он устал от попыток опустить его до статуса колумбийского Фолкнера, несмотря на то, что одно время он действительно был увлечен Фолкнером и с последним у него много общего. Мы почти не располагаем документальными источниками личного характера, написанными Маркесом в тот период, не сохранились даже рукописи его рассказов и романов. Но где-то в период между серединой 1950-го и, скажем, октябрем того же года Гарсиа Маркес, находясь под влиянием чего-то нелитературного — возможно, под воздействием спиртного, — написал на двух страницах письмо в Боготу своему другу Карлосу Алеману. Каким-то чудом это письмо сохранилось, вот отрывок из него:

уменянетадресахуанапосылаютебеписьмодлянего

алеман отвечаю на твой эпистолярный бред, что ты мне прислал я очень занят нет времени расставлять точки запятые точки с запятыми и прочие знаки препинания в этом письме нет времени даже на то чтобы писать письма жаль что телепатии не существует телепатическая почта самая лучшая ведь она не подвержена цензуре как тебе известно мы издаемеженедельниккроника посему у нас не остается времени на поиски отупляющей травки так что пока соси член крокодила а вот когда кроника гигнется вновь вернемся в наше излюбленное место сын ночи аурелианобуэндиа шлет тебе привет а также его дочь ремедиос полушлюха в итоге остановившая свой выбор на голосистом торговце сын тобиас стал полицейским и их всех поубивали осталась одна лишь безымянная девушка у которой имени вообще не было все ее так и называли девушка она целый день сидела в кресле-качалке слушала граммофон который как и все в этом мире сломался и теперь в доме появилась проблема потому что в городе в технике разбирался только один человек сапожник итальянец который ни разу в жизни не чинил граммофонов он идет в дом и тщетно пытается починить его молотком пока мальчики водоносы болтают свистят расплескивают воду и детали граммофона теперь в каждом доме сообщаявсемчтограммофонполковникааурелианосломался в тот же день после обеда люди поспешно одевалисьзакрывалидвериобувалисьпричесывались и бежали в дом полковника он же со своей стороны не ждал гостей поскольку жители города не приходили к нему в дом вот уже пятнадцать лет с тех пор как из страха перед полицией отказались предать земле тело грегорио и полковник оскорбил священниковгорожантоварищейпопартии вышел из состава городского совета и стал жить затворником в своем доме так что только через пятнадцать лет когда сломался граммофон люди пришли к нему застав врасплох и его самого и его жену донью соледад… женщина всю ночь сидит в углу ни с кем не разговаривает и когда растерянная донья соледад приходит в себя уже наступил рассвет и люди покидают ее дом и все такое в общем как тебе известно его сын стал полицейским и когда полиция хоронила его полковник сидя как всегда на пороге своего дома при виде похоронной процессии запирает двери и так далее словно это было в момпоксе это я к тому чтоб ты имел представление о том как продвигается мой шедевр в остальном могу тебе сказать что мы вместе с херманом альфонсо и фигуритой проводим время за разговорами пишем размышляем выпускаем кронику не пьем как раньше не бегаем по шлюхам не курим травку потому что жизнь состоит не из одних развлечений и если тебе не нравится вирджиния можешь убираться ко всем чертям рамиро она нравится а он в романах понимает больше тебя так что скажи рамиро что письмо за мной но сам он пусть все равно мне пишет в декабре я попрошу чтоб мне в кронике дали отпуск и оставили за мной жилье дон рамон уехал и пишет что у них все хорошо старина фуэнмайор оказался классным парнем мы все шлем тебе привет и желаем веселогорождествасчастливогоновогогода твой любящий друг габито[378].

Это письмо — откровение. В нем отражено и явное влияние редко упоминаемого Джойса, и, конечно, Вирджинии Вулф; оно дает яркое представление о жизни Гарсиа Маркеса в Барранкилье, и чувствуется, что эта жизнь вызывает у него восторг. Письмо также показывает нам молодого человека, который все еще мыслит как впечатлительный подросток, одержимый собственным процессом творчества, погруженный в мир собственных фантазий. Но в то же время все, кто знаком с его эволюцией, видят в нем серьезного, преданного своему делу писателя, пишущего свою ежедневную колонку и готового к тому, чтобы забыть про свой давно задуманный проект «Дом» и приступить к созданию «Палой листвы», а также нескольких рассказов, которые позже появятся в антологиях. Полковник Аурелиано Буэндиа, безусловно, самый известный персонаж из всех, что когда-либо были созданы Гарсиа Маркесом, и он, конечно же, ссылается на него в своем письме. Тем не менее полковник скоро будет отодвинут в сторону, его имя будет лишь упоминаться в произведениях Маркеса до середины 1960-х гг., когда наконец-то наступит его звездный час. Но совершенно очевидно, что на том этапе Гарсиа Маркес еще не отказался от идеи создания «Дома», хотя в своих мемуарах он будет утверждать обратное. Он продолжал работать над деталями, которые в итоге, отшлифованные, видоизмененные, лягут в основу романа «Сто лет одиночества».

Поэтому, пожалуй, самое интересное в письме — это упоминание о сложных взаимоотношениях полковника с горожанами, от которых он заперся в своем доме, потому что ему по какой-то неназванной причине не позволили предать земле тело его раба Грегорио и он похоронил несчастного сам под миндальным деревом во дворе своего дома[379]. Здесь, безусловно, прослеживаются зачатки «Палой листвы», произведения, в котором полковник по задумке автора оказался в весьма непростом положении в силу того, что считал своим долгом похоронить человека, которого ненавидел весь город, а также романа «Сто лет одиночества», где один из центральных персонажей привязан к дереву в своем дворе, а второй под этим самым деревом умирает.

Внимательный читатель непременно отметит, что в то время Маркес находился под влиянием еще одного человека. В несколько номеров Cronica он включил рассказы блестящего аргентинского писателя Хорхе Луиса Борхеса. А в августе 1950 г., в том самом месяце, когда к власти пришел президент-реакционер Лауреано Гомес, знакомство Маркеса с творчеством великого представителя «фантастической литературы», похоже, дало свои плоды. Борхес в числе прочего был примечателен тем, что в своем творчестве опирался на самые разные источники. В эссе он проводил мысль о том, что концепция «влияний» ошибочна, ибо «каждый писатель сам создает своих предшественников». Такая позиция развязывала руки латиноамериканским писателям, и они охотно брали на вооружение пропагандируемое Борхесом вольное обращение с используемыми источниками, открывавшее перед ними широкое поле деятельности. Борхеса порой называют «латиноамериканским Кафкой», но у Кафки мы нигде не находим добродушной иронии Борхеса. Потому вполне объяснимо, почему в ту пору, когда Маркес перенял многие идеи Борхеса (хотя сам он не признавал, что у него появился новый ориентир), он решил написать сатирический рассказ о самоубийстве под названием «Пародия на Кафку»[380]. Без преувеличения можно сказать, что на том этапе Маркес уже оставил Кафку в прошлом (и избавился от его влияния) и с тех пор рассматривал темы Кафки через более причудливо преломляющую призму Борхеса. Любому очевидно, что работа над «Домом» продвигалась трудно отчасти потому, что Маркес сильно опирался на Кафку; когда в свет выйдет «Сто лет одиночества», сразу станет ясно, что это роман в духе Борхеса.

В приобретающем очертания новом произведении «Палая листва» понятия чести, долга и вины будут рассматриваться в ином ракурсе. Полковник, один из уважаемых аристократов городка Макондо, поклялся взять на себя обязанность по организации похорон своего друга — доктора-бельгийца (прототипом, конечно же, послужил Дон Эмилио из Аракатаки поры детства Гарсиа Маркеса). Полковник намерен исполнить данный обет вопреки воле жены и дочери, несмотря на то, что доктор злоупотребил его гостеприимством, соблазнив служанку, и на то, что весь город предпочитал, чтобы доктор сгнил в своем доме, потому что много лет назад он отказался помочь раненым, пострадавшим в ходе политического конфликта. Теперь доктор, как считали католики, совершил еще более тяжкое преступление против законов Господа — покончил жизнь самоубийством, и полковник мог надеяться лишь на то, что его разрешат похоронить в неосвященной земле.

Несмотря на морализаторский характер сюжетной линии, представляющей собой вариацию на тему «Антигоны» Софокла, «Палая листва» в чисто фактическом смысле является самым автобиографичным произведением Маркеса. Центральные персонажи — святая троица, образующая семейный треугольник, — это, по сути, Габито, Луиса и Николас. Но если ребенок, мать и дед списаны с реальных людей, их ближайшие родственники в реальной жизни, как того требуют законы художественной прозы, остались за рамками повести: Транкилина (по книге — бабушка: она умерла, и ее заменила вторая жена), братья и сестры Габито (ребенок — единственный сын) и, конечно же, настоящий отец Габито, Габриэль Элихио Гарсиа. В его случае была просто произведена замена. В повести есть персонаж, прототипом которого послужил Габриэль Элихио, и это настоящий отец ребенка, но зовут его Мартин (второй компонент в фамилии Габриэля Элихио, который был бы первым, будь он законнорожденным, — Мартинес). Он женился на матери ребенка из корыстных, эгоистичных побуждений. Более того, вскоре после свадьбы он бросает жену (она на протяжении всего повествования испытывает к нему прохладные чувства), покидает Макондо, и ребенок за всю книгу ни разу не вспоминает про него. Очевидно, Гарсиа Маркес, когда писал эту повесть, представлял, что его мать никогда по-настоящему не любила Габриэля Элихио и что это Габриэль Элихио, его отец, а не он сам, Габито, сын, был разлучен с ней[381].