Арест
Арест
Я попросил таксиста отвезти меня в самую дешевую гостиницу в городе. Я спокойно устроился в гостиницу «Дагестан» — мой паспорт не вызвал у дежурной никакого интереса. Я посидел в номере, почитал книги и решил выйти на улицу поесть.
Прямо напротив гостиницы было маленькое кафе. Как потом выяснилось, напротив «Дагестана» была другая гостиница, полностью заселенная сотрудниками МВД, и как раз в этом кафе проводили время милиционеры, жившие в гостинице.
Первое, что я услышал, зайдя в кафе, — это сообщение по радио о том, что Мадлен Олбрайт на встрече с Путиным потребовала, чтобы власти решили «проблему Бабицкого».
Я сделал заказ, и тут из-за соседнего стола поднялся милиционер и направился ко мне:
— Ваши документы!
Я дал ему паспорт на имя Мусаева. Он посмотрел паспорт, потом взглянул на меня:
— Но вы же Бабицкий?
— Да. Только, прошу вас, давайте не поднимать шума. Отойдем куда-нибудь, и я все объясню.
Меня отвели в кабинет директора ресторана. Тот тут же заулыбался, стал жать руку. Задержавший меня парень ушел и через час вернулся на министерском джипе. Оказывается, министр внутренних дел Дагестана выделил ему собственную машину, чтобы доставить меня в министерство.
Меня сразу провели к министру Адельгирию Магомедтагирову. Появились корреспонденты местного телевидения. Министр вызвал трех милиционеров, которые меня задержали, и торжественно перед телекамерой вручил им денежные призы за спасение моей жизни.
Атмосфера была очень доброжелательной, меня встретили как героя. Пресс-секретарь МВД Дагестана Абдул Мусаев, мой давний знакомый, пригласил меня в свой кабинет.
Тут начались странности. Я попросил дать мне возможность позвонить в Москву. Мусаев отправился к министру, вернулся и попросил подождать. Потом выяснилось, что по указанию из Москвы запретили показывать пленку, снятую местным телевидением.
Пришел заместитель министра, попросил меня рассказать, что произошло. Я начал рассказывать — и вскоре почувствовал, что наш разговор превращается в элементарный допрос.
— Если хотите меня допрашивать, вызывайте адвоката. Я все расскажу в его присутствии.
К тому времени я уже знал, что у меня есть адвокаты — Генри Резник и Александр Зозуля.
С первых же минут в Дагестане главным предметом моей тревоги было заявление, которое я подписал в Автурах, о том, что если я разглашу тайну удерживавшей меня организации — мои родные будут физически уничтожены. В тот момент я воспринимал это как реальную угрозу. О том, что моим родственникам угрожает опасность, я сказал и министру. Я еще больше испугался, когда узнал, что в Махачкалу прилетела Люда. Но было ясно, что в МВД никто мои слова всерьез не принимает; это меня испугало еще больше.
Появился адвокат Александр Зозуля. Сказал, что возбуждено уголовное дело об использовании поддельных документов.
Был проведен формальный допрос. Я отвечать отказался, ничего не стал подписывать, и после этого меня повезли в районный следственный изолятор. Из здания МВД меня выводили внутренними дворами, потому что у главного входа дежурили журналисты.
Меня бросили в камеру — бетонный квадрат с покатой деревянной площадкой. Там сидел дагестанец, которого взяли после драки.
Оттого, что мои опасения за семью все игнорируют, у меня началось нечто вроде истерики. Я требовал у дежурных, чтобы мне дали связаться с министром и напомнить, что моя жена нуждается в охране. У меня безумно болела левая сторона груди, кололо под лопаткой. Я думал, что это сердечный приступ, и потребовал, чтобы вызвали «скорую помощь».
Прошло несколько часов. С министром меня не связали, «скорую помощь» так никто и не вызвал. То ли милиционеры решили, что я симулирую, то ли у них вообще не было принято вызывать к задержанным врача.
Я раздавил очки, чтобы вскрыть себе вены осколком. К сожалению, это оказался пластик, и осколком я только глубоко поцарапал, но не разрезал вены.
Я попросил сокамерника, чтобы он взял у охранника алюминиевую ложку: ее легко заточить о бетонную стенку и потом уже можно резать все что угодно. Он попросил ложку, но охранник проявил любопытство — зашел в камеру и увидел, что у меня разрезаны руки. Тут же вызвали врача, и тот вколол мне успокоительное.
Вечером меня перевезли в центральный следственный изолятор Махачкалы. В камере было пять коек, двухэтажные железные нары. Один парень из Буйнакска сидел по подозрению в распространении наркотиков. Другой, мелкий мужичок, был арестован за то, что якобы приносил ваххабитам в Карамахи хлеб и поддерживал с ними контакты. Вообще мне сказали, что в изоляторе было много ваххабитов, которых с первого дня заключения насиловали ростовские омоновцы. Они, став «опущенными», теперь убирали тюрьму: ни один уважающий себя зэк не опустится до такой грязной работы.
Выяснилось, что за час до моего появления из камеры убрали телевизор, принадлежавший парню из Буйнакска. Я тут же объявил голодовку, и этот парень решил к ней присоединиться с требованием вернуть телевизор. Он начал качать права, кипишевать, но его просто вывели из камеры и перевели в другую.
Вечером меня вдруг выдернули из тюрьмы. Приехал врач, осмотрел меня, поставил диагноз: межреберная невралгия. И вскоре мне дали свидание с женой.
Оказалось, что Люда добивалась встречи со мной, ей все время отказывали, и наконец она подошла ко входу в Министерство внутренних дел и пригрозила охранникам, что если ей не дадут встретиться с мужем в ближайший час, она ляжет прямо на ступеньки перед министерством и будет лежать. После этого ей сразу разрешили свидание.
Люда дала мне пятьсот рублей: сокамерники сказали мне, что у охранников можно купить все что угодно. Я спрятал их в носок, но, перед тем как отправить меня в камеру, меня обыскали и отобрали деньги.
Потом выяснилось, что мой приятель — милейший грузин Нико Топурия, корреспондент «Франс-пресс», быстро сошелся в Махачкале с серьезными уголовными авторитетами, которые договорились с прокурором города, что меня поместят в тюремную больницу, чтобы облегчить мне существование. Но заступничество бандитов не понадобилось.
Я провел в камере ночь. А на следующий день меня посадили в машину и без всяких объяснений повезли в аэропорт.
Меня завели в абсолютно пустой самолет. Охранники сказали, что это личный транспорт министра Рушайло.
Я попросил, чтобы мне разрешили взять с собой жену, даже не знавшую, что меня отправляют в Москву. Но на мою просьбу просто никто не отреагировал.
Мы прилетели в Москву за полночь — в аэропорт «Быково».
Меня завели в какую-то комнатку. Там сидел мужичок, представившийся старшим следователем по особо важным делам Игорем Данилкиным. Он сонно листал мое дело, ставшее к тому времени довольно пухлым.
— Я изучил документы и пришел к выводу, что вас можно освободить под подписку о невыезде.
Я расписался, и охранники отвезли меня домой.
Началась довольно противная жизнь. Первые два дня у подъезда моего дома на окраине Москвы дежурил милиционер, наводя ужас на соседей. Ежедневно в моей квартире бывало по десять-пятнадцать иностранных корреспондентов. Я лег в больницу с острой невралгией, истощением, потом прошел психиатрическую экспертизу в Институте Сербского по требованию следствия, ходил на бессмысленные допросы к тошнотворному следователю Данилкину.
— Игорь Нестерович, — говорил я ему, — ну что вы, сами не понимаете, что дело дутое, что стыдно его вести? Есть люди, которые реально виновны во всем. Я никакого паспорта не подделывал.
В октябре 2000 года в Махачкале состоялся суд надо мной по обвинению в использовании фальшивых документов.
А за два дня до процесса убили в Москве Гази Дениева. Кто-то связал его убийство с предстоявшим процессом, но я думаю, что это была чисто уголовная история. Гази пошел к какому-то чеченскому банкиру в Москве и потребовал миллион долларов. Банкиру, судя по всему, сумма показалась неподъемной. Он взял охотничье ружье и всадил заряд в грудь Дениеву.
На суде я узнал, что моя история рикошетом ударила по парню, с которым я ехал до Махачкалы и у родственников которого переночевал. У них были два обыска, во время одного из них украли двести долларов. А у Назима закрыли ларек в Дербенте, теперь он не мог работать.
На суде все подтвердили мой рассказ. Обвинение в подделке документов было снято, осталось только их «использование». Меня приговорили к уплате штрафа в 100 минимальных окладов (примерно 300 долларов) и тут же освободили от уплаты по амнистии в честь 55-летия Победы над фашизмом.
Очень тяжело пережили всю эту историю моя жена и маленькая дочка. Дочка все время плакала, когда по телевизору меня поливали грязью. Она не очень понимает, что такое Чечня, но когда слышит это слово — всегда подходит и говорит, что в Чечню ехать не надо. Не очень любит она и Путина. Когда он появляется на телеэкране, она говорит: «Путин — плохой дядя». Я ей не возражаю. Хотя понимаю, что дело не только в этом.