30 ноября
30 ноября
Село Самашки. Мало кто из местных жителей рискует днем выйти из дома. На окраине села, в здании школы, базируется сводный отряд милицейского спецназа, те 45 собровцев — «краповые береты», то есть люди, прошедшие самый сложный экзамен на профессиональную пригодность.
Школа со всех сторон окружена бетонными блоками, на которые в несколько рядов уложены мешки с песком.
— Пару раз, — рассказывает собровец, — мы во время перестрелки уложили несколько чеченцев. Через час-полтора приходят люди, просят отдать трупы. Ну, отдаем, что с ними делать.
Собровцы любят показывать гостям местное кладбище. На многих могилах — остроконечные пики с полумесяцем и черным флагом. Так хоронят шахидов — мусульман, погибших в бою с неверными.
На первой войне журналисты имели возможность передвигаться по Чечне на машине, объезжая блокпосты или как-то договариваясь с солдатами. В конце концов мы даже перестали брать обязательную аккредитацию от федеральной группировки войск.
На второй войне ездить на машине уже было невозможно.
Если ты оказывался на территории, еще не контролировавшейся российскими подразделениями, велика была вероятность, что машину расстреляют с воздуха. Кроме того, существовал абсолютный запрет на передвижение журналистов в зоне боевых действий. Да и сами журналисты боялись: в течение трех предвоенных лет они были объектом охоты со стороны чеченцев, занимавшихся торговлей людьми, и в первые месяцы боевых действий сохранялась инерция этого вируса. Еще свежа была память, что за журналиста можно было получить хорошие деньги.
Меня крайне раздражала шутка, которая чеченцам казалась страшно остроумной и которую приходилось слышать ежедневно по многу раз, — они все время приценивались и говорили: «За сколько тебя можно продать?». Как-то раз в Грозном я не выдержал и послал очередного шутника подальше. Он очень обиделся. Ему казалось, что, устанавливая высокую цену, он делает мне комплимент.
В ноябре дорога, связывавшая Чечню и Ингушетию, была полностью перекрыта. Без проводников и охранников передвигаться было крайне опасно, и в первые месяцы войны несколько журналистов были похищены.
Пресс-секретарь президента Чечни Майрбек Вачагаев организовывал для журналистов групповые поездки в Грозный под охраной, которые окрестили «масхадов-турами».
Получить аккредитацию в пресс-центре федеральной группировки было очень сложно, особенно иностранцам. Фрилансы западных изданий выдавали себя за корреспондентов российских газет. Мне, например, пришлось аккредитоваться от московской газеты «Время» и несколько раз удалось съездить с российскими военными в занятые ими села. Иногда мы просто покупали водку, сигареты, продукты и договаривались с офицерами, которые разрешали нам пристроиться к уходящим в Чечню бронеколоннам.
Однажды таким образом мы попали на территорию российского артдивизиона, базировавшегося в девяти километрах от Грозного. Офицеры, приехавшие на «Урале» в Ингушетию за водкой, разрешили нам поехать с ними в Чечню.
Мы не предполагали, что дорога полностью разбита. Собственно, это была даже не дорога, а коллекция воронок разного диаметра и глубины. Один раз наша машина провалилась в воронку, поглотившую автомобиль целиком.
Военные предупредили нас, что если мы от них отстанем, нас непременно подстрелят. Они не шутили: это была мертвая территория, которую федералы еще полностью не контролировали. Потом кончилась даже эта дорога, и началось разбитое бронетехникой месиво из грязи. Когда я вернулся из этой поездки в Ингушетию, машину, покрытую слоем грязи сантиметров в десять, отказывались мыть на автомойках, и только одна чеченка, узнав, откуда мы вернулись, вздохнула:
— Родная земля… — и пошла к машине с тряпкой.
В тот день я впервые увидел, как разбивают Грозный, со стороны российских позиций. Как раз начался массированный обстрел чеченской столицы.
— Они там, в Грозном, смеются над нами, не хотят уходить, — сказал мне командир дивизиона. — Завтра посмотришь: будут меньше улыбаться.
Всю ночь по Грозному лупили «Грады», «Ураганы», дальнобойная артиллерия. Ощущение — чудовищное, особенно когда знаешь, что «Град» способен накрыть 16 гектаров на равнине. Кажется, что в городе после такого обстрела не должно остаться никого.
Рядом с этими пушками я испытал настоящую панику. Чувство такое, будто там, куда попадают снаряды, уничтожается все подчистую. В одно мгновение из сотен стволов с чудовищным свистом выходят реактивные снаряды: один, другой, третий, двадцать восьмой… В небе замирает красноватое мерцание.
— Как красиво! — говорят артиллеристы.
Через несколько секунд видны сполохи взрывов в городе.
Артиллеристы, с которыми я разговаривал, не видели ни одного чеченца.
— Да там в основном наркоманы, — говорил мне солдат про своих противников. — Дадут им там накуриться чего-нибудь или ширнуться, скажут: «Аллах с вами!» — ну, те и идут.
Солдаты сомневались, что война быстро закончится.
— Надо всю Чечню разбомбить, мирное население выгнать, и чтоб на каждые десять метров были солдаты. А еще лучше — атомную бомбу туда. Всех замочить, вот война бы и закончилась.
Меня обвиняли в том, что я работаю только на чеченской стороне. Это неправда: много раз бывал и на российских позициях. Другое дело, что работать с военными было намного сложнее. Как только мы съездили в Грозный в октябре 1999 года и передали репортажи о бомбардировке городского рынка и сотнях погибших, нас тут же лишили аккредитации.
Маше Эйсмонт, корреспонденту агентства «Рейтер», удалось пробиться к командующему российской группировки генералу Казанцеву. На каком-то банкете во Владикавказе он аккредитацию восстановил. Но когда мы съездили в Грозный еще раз, мы лишились аккредитации окончательно. Пришлось пойти на хитрость. Мой приятель сканировал бланк аккредитации, у нас получились точные копии, и всем желающим западным корреспондентам, которые не могли ездить в зону военных действий, мы выписывали разрешение прямо в холле гостиницы «Асса»: мы открыли собственный пресс-центр. Я помню, что Маша замечательно подделывала подпись замкомандующего федеральной группировки Баранова, отличить бумаги от настоящих было невозможно.