3

3

Поначалу Ницца разочаровала Веру, в основном своей модернизированностью. Сразу после отъезда Рольф она пишет Майклу Скэммеллу, британскому аспиранту, которому была поручена значительная часть перевода «Дара», отвечая на его вопрос, не витает ли на Ривьере дух Генри Джеймса:

«Увы, теперь Вы не встретите на Набережной теней викторианской Англии и иных теней. Проносятся с шумом взад-вперед „веспы“[272], а воскресными днями в узких местах образуются заторы и выстраиваются длинные вереницы автомобилей, точно так, как на Пятой авеню. Утром в будни les Fran?ais moyens[273], перед тем как отправиться по своим служебным делам, прогуливают своих собак вдоль широких тротуаров, что предположительно является свидетельством престижности (французской разновидности американского „общественного положения“)».

Но несмотря ни на что, Владимир бешено творил, а на Ривьере было тепло и солнечно; в середине февраля Набоковы продлили аренду дома до апреля, взяв напрокат — при всей элегической привлекательности местных таксистов — «пежо-403». Благодаря этому «пежо» Вера впервые познакомилась с механической коробкой передач; в смысле автомобильной техники она уже сделалась стопроцентной американкой. Приехав домой на новой машине, она тут же написала Рольф: «Сегодня я битый час, наверное, проездила медленно и в одиночку, прежде чем решилась отвезти мужа на теннисный корт. Езжу одним усилием воли; но уж если покупать машину, то что-то более приличное, во всяком случае, без рычага сцепления». Она по-прежнему мечтала об «альфа Ромео-Джульетта» и наводила справки, имеется ли с автоматической передачей эта или какая иная итальянская модель. (Автомобильный ген возобладал в сыне. Той зимой Дмитрий крутился молнией вокруг Милана на «триумфе TR-3», который приобрел осенью и который собирался приспособить для гонок, однако мать подобные замашки считала расточительными, а также и нежелательными, так как они отвлекали от пения. Лишь с близкими она делилась своими тревогами: «Мы в постоянной панике, пока он не сообщит, что цел и невредим», — но при этом перед посторонними хвастала его призами.) Вскоре Вера обнаружила и еще одно малоприятное свойство «пежо»: точно таких на Ривьере была добрая половина. Узнать собственный автомобиль можно было только по номеру.

Февраль прошел в счастливом творческом порыве. Владимир за полмесяца завершил поэму для «Бледного огня» — «Вещь фантастически прекрасная!» — уверял он Минтона — и обнаружил, что прозаическая часть идет намного легче. Вера сетовала, что Владимир слишком много работает, хотя и сама подавала ему дурной пример. Ее засосала переписка, к которой она старалась как можно дольше не притрагиваться «из чистого отвращения». В конце зимы ей удалось немного заняться чтением, хотя книги не оправдали ее надежд. Немецкий издатель Набокова, Ледиг Ровольт, послал им книгу Роберта Музиля в надежде, что Набоков разделит его восхищение этим писателем. Вере Музиль показался до крайности тяжеловесным, поэтому Владимир так к нему и не прикоснулся. С Прустом обстояло намного лучше. «Не могу выразить словами, какое удовольствие получаем мы просто от присутствия „LA RECHERCHE“[274] у себя дома», — с благодарностью пишет Вера редактору Владимира в «Галлимаре», но тогда ей в руки еще не попал том под редакцией Моруа, в котором она с ужасом обнаружит огромное количество ошибок и опечаток. Читать бесстрастно Вера не умела; ее глаз буквально притягивал к себе погрешности. Майклу Скэммеллу чрезвычайно помог ее взыскательный взгляд при переводе им «Дара», а впоследствии и «Защиты Лужина». Вид верстки последней книги весьма показателен для этого периода. Вера пишет карандашом на полях свои предложения по выбору слов, многие из которых Владимир затем включит в текст. Ненужное затем стирается резинкой. Под рукописью Вериным почерком значится: «Перевод Майкла Скэммелла с поправками автора».

В конце марта Набоковы устроили себе небольшой отпуск, направившись в Женеву на пасхальные праздники в гости к брату и сестре Владимира. Вера описывает эти семейные встречи как полный сумбур — «Они все говорили одновременно и громкими голосами», — но с явным удовольствием. В Женеве Набоковы задержались дольше, чем предполагали, прежде всего чтобы отпраздновать 31 марта день рождения Елены. На следующий день Вера упала на улице, растянув связку на ноге, и отзывалась об этом несчастье как о «глупейшей случайности, какую только можно вообразить». Пришлось нанимать шофера, чтобы на их же машине отвезти супругов обратно в Ниццу. Нога беспокоила Веру весь апрель, когда она складывала их личное имущество в два чемодана, оставляя на хранение во Франции, и даже в мае, когда Вера повезла мужа в Стрезу, прелестное курортное местечко у озера на севере Италии. К середине июня нога давала о себе знать лишь после длительной ходьбы. Равную стойкость Вера проявила и в последующие годы в отношениях с бездарными авторскими агентствами, не способными защищать европейские права автора, с художниками обложек, не читающими книги. Игра стоила свеч. 7 апреля 1961 года, в день выезда Набоковых из их апартаментов в Ницце, на Ривьере появился выпуск «Таймс литерари сапплмент». Как пишет Вера, британская пресса «открыто назвала В. самым талантливым английским писателем, добавив, что вряд ли можно говорить о „равных“ ему, и поздравляя себя и английскую литературу с тем, что он переключился с русского на английский язык». Владимир остается одинаково безучастен как к похвалам, так и к ругательствам прессы. «Чего не скажешь обо мне, когда речь идет о нем», — мимоходом замечает Вера, едва ли не ставя себе это в заслугу.

Летний маршрут был продиктован коллекционерскими устремлениями Владимира, графиком выступлений Дмитрия, а также поисками жизненного устройства на зиму. В Стрезе было восхитительно — хотя, как признавалась Вера, они и без того приехали туда буквально окрыленные пятью триумфальными выступлениями Дмитрия в «Богеме» и в одном действии «Лючии ди Ламмермур». Набоковы чудесно провели время в Стрезе. Единственная маленькая комнатка была сплошь уставлена вещами, но Владимир работал вдохновенно, диктовал Вере написанное и в стенах гостиницы, и в саду. При том что всевозможные европейские издатели мужа практически не оставляли ей времени для личной переписки, Вера улучает момент и сбивчиво отвечает на частые послания Рольф, вспоминая, как они вместе приятно проводили время в Ницце. Погода испортилась, что, не преминула отметить Вера, неблагоприятно для бабочек и благо для книги. Похолодание и дожди в Стрезе и ей оказались на руку, по крайней мере так следует из ее слов:

«Я тоже постоянно тружусь — над тем, чего совершенно не умею делать, но что делать приходится: стихи Владимира, как русские, так и английские, переводятся на итальянский; оба переводчика (ни один из которых не знает достаточно хорошо язык оригинала) засыпают меня вопросами и вариантами; и вот я зарываюсь в словари, выискиваю каждое слово и искореняю грубые ошибки. По счастью, я освоила основы итальянской грамматики (оказавшейся сложной), какая нудная работа! При всей моей (по существу Владимира) объемной переписке это отнимает уйму времени».

Вспомним, что полтора года назад, когда Вера спрашивала по-итальянски газету, ее адресовали к «la toletta»; теперь она проверяет каждое слово перевода, изыскивая множество вариантов. Вера надеется, что сумела выявить самые грубые ошибки. (Она учила итальянский посредством газет, которые через пару месяцев уже без труда бегло просматривала, а также посредством итальянской поэзии, которую читала и перечитывала.) Хотя ее возможности все-таки были не беспредельны. Нет, писала она бомбейскому издателю мужа, у нее нет времени просматривать «Лолиту», переведенную на хинди.

По мере разрастания работы росло и самобичевание. Вера неустанно твердила, что ей не по силам такая задача — что она бездарный переводчик, слаба по части математики, в юридической терминологии разбирается плохо, что она тугодум, что невнимательна, что личность нетворческая, — аналогично она, ведя переписку на четырех языках, все сокрушалась, что совершенно не умеет писать письма. Близкие нисколько не сомневались, что работать ей в радость, хоть и на берегу озера на севере Италии; Верина золовка считала, что Вера буквально живет своей работой. Дело здесь не только в скромности, надо учитывать и некоторые соображения утилитарного плана. Верины уверения в собственной несостоятельности позволяли ей во всем казаться дилетантом. И оставляли право на ошибку. Вера справилась с итальянским переводом вопреки своим привычным протестам: «Я глубоко сожалею, что мое полное незнание итальянского не позволяет мне помочь Вам в Вашей работе», — в самом начале уклонялась она на французском от этого предложения. К своему письму Вера присовокупляет две страницы вопросов. Работа предусматривала владение четырьмя языками, а также прежде всего понимание сути того, о чем писал Набоков. После нескольких месяцев тщательной правки Вера вновь пишет в письме, что, к сожалению, итальянского не знает. (Вот так она спасовала, когда один из итальянских переводчиков сослался на какую-то фразу в ее переводе: стала уверять, что это не перевод, что она просто предлагает рабочий вариант.) Подобные протесты производили на окружающих весьма странное впечатление. «Мы абсолютные тупицы!» — убеждали Набоковы своих адвокатов. Вера клялась, что абсолютно беспомощна по части контрактов. Все было до такой степени наоборот, что, когда впоследствии предлагалось аннулировать один договор, как нещадно эксплуатировавший Верин труд, эта идея была отвергнута ею же самой. Поистине Вера прославилась как мастер ведения переговоров.

Самобичевание у нее проистекало от постоянного стремления к высшей планке, чему способствовало как Верино происхождение, так и ее брак. Рядом с Набоковым многие писатели казались примитивнее; даже в письмах, которые писала от лица мужа, Вера не бралась соперничать с литературным стилем Набокова. (А когда однажды все-таки позволила себе привнести лиризм в письмо одному редактору, тот, понятно, задал вопрос: не приходит ли Вере в голову писать самой? До ответа на подобный вопрос она не снизошла.) Вера понимала, что соперничать с Набоковым невозможно; попытка в этом направлении стала бы уничижительной и тщетной. Повсюду она чувствовала этот высокий стандарт. «Роскошные, как бы не так!» — воскликнула Вера, прочтя в газете описание их апартаментов в Ницце. При том что столько времени ютилась в берлинских меблирашках, теперь она словно и не понимала, что кому-то апартаменты из восьми комнат с видом на Средиземное море — пусть даже с потрескавшимися портретами, с мебелью, имитировавшей стиль эпохи Людовика XV, — могут показаться роскошными. К тому же Вера была не первая, кому спокойней под уютно-небрежным прикрытием собственной несостоятельности. Поток извинений маскировал ее честолюбие, способствовал внешнему притушевыванию вполне четкого самосознания, служил своего рода защитной окраской; это ни в коем случае не должно было задеть талант мужа. Вера отнюдь не чуждалась самовозвеличивания — и письма к Лене убедительное тому доказательство, — но это не проявлялось у нее открыто и при характере ее деятельности вряд ли могло работать в ее пользу.

Охота Владимира за бабочкой особой разновидности увлекла всех троих Набоковых на юг Швейцарии в Шампе, откуда Вера дважды возила мужа по изумительной дороге, вьющейся по склонам гор, к Симплонскому перевалу, чтобы он там продолжил свои поиски. Гораздо меньше, чем Лепонтинские Альпы, Веру влекла работа, оставшаяся на письменном столе; она зачитывалась Прустом, лелея надежду, что Владимир быстро добудет всех своих редких бабочек и можно будет двинуться дальше, в какое-нибудь менее глухое и охотно посещаемое туристами местечко, поселиться в более комфортабельной гостинице или по крайней мере там, где в ванной есть горячая вода. В Симплон-Кульме Вера приготовила рекомендательные письма для Филиппы Рольф в Гарвард и Корнелл, которые были отправлены за подписью Владимира. В августе для Веры открылась возможность погреться у Женевского озера, где Набоковы временно поселились в одной из гостиниц в Монтрё, сняв с 1 октября на полгода меблированные апартаменты в «Монтрё-Палас». Явно отдохнувшая и счастливая, Вера писала с балкона своего номера Елене Левин: «Прямо передо мной шелковые воды озера, а у ног копошится небольшая стайка воробьев, которых мы подкармливаем и которые вполне приручились и обнаглели». (В письме она, кроме того, предупреждает Елену, что блестящая поэтесса Рольф — которую характеризует в лучшем свете и которая зачислена осенью в Гарвард — «не безразлична к женскому полу».) Репортерам Вера радостно сообщает, что ее детские воспоминания привлекли их сюда, в этот тихий курортный городок на берегу Женевского озера. Но не упоминает, что когда в двенадцать лет оказалась здесь с родителями, то останавливались они не здесь, а рядом, в отеле «Эксцельсиор». «Монтрё-Палас» считался тогда местом для нуворишей.

«Палас» уже столько раз называли грандиозной безвкусицей в эдвардианском стиле, что здесь мы оставим его в покое; это — почтенный отель-патриарх, причудливое сооружение с длиннющими коридорами, сверкающими канделябрами и позолоченными гостиными; воздух в Монтрё чист, свет легок и серебрист, закаты живописнейшие. Ближайшие планы Набоковых по-прежнему оставались неопределенными — супруги рассчитывали в очень скором будущем на приглашение в Лондон ради просмотра фильма Кубрика, — однако их уже начала увлекать идея постоянной жизни в Швейцарии, которая с наступлением осени казалась Вере все более и более привлекательной. Сразу же она объявила их адрес в Монтрё как временный, и то только по настоянию женевской почты, которая к сентябрю едва справлялась с переправкой корреспонденции Набоковых по многочисленным адресам. Вере теперь приходилось признать, что их скитания весьма неблагоприятно сказываются на творчестве Владимира, хотя и происходят исключительно по его инициативе. К концу года Монтрё по многим причинам представлялось все более и более предпочтительным местом для проживания. Процесс против Жиродиа продолжался, и Набоковых устраивало, что французский суд, который, как ожидалось, собирался вынести решение в феврале-марте, не так далеко отсюда. Владимир надеялся — а его издатели тем более, — что он побывает на европейской премьере фильма Кубрика. Дмитрий также жил неподалеку, как и Елена Сикорская; еще одним привлекательным моментом было то, что, как обнаружили Набоковы, если обосноваться в одном из швейцарских кантонов, то это сократит американские налоги. К тому же в этих местах незримо присутствовали родственные тени: здесь бывали Толстой и Чехов; «Мертвые души» были начаты где-то поблизости. Но главным доводом оставалось то, что диктовало Набоковым чуть ли не каждое их перемещение, начиная с 1925 года. Монтрё было прежде всего таким местом, где шум не досаждал работе Владимира. «За четыре месяца, что мы здесь, он сумел завершить значительную часть своей новой книги, что где-либо в другом месте заняло бы у него вдвое больше времени», — с удовольствием отмечала Вера. В середине ноября супруги обратились за разрешением на жительство. Адвокату, занимавшемуся оформлением документов, Вера отправила сведения о муже, сочинив обоснование для их жизни в Швейцарии, явившееся прямо-таки произведением искусства: муж решил обосноваться в Монтрё, поскольку намерен, постепенно сокращая трудовую деятельность, обеспечить себе спокойный заслуженный отдых.

По отношению к характеру нового его произведения Вера так откровенно не высказывалась. «Это… не похоже ни на что из написанного им до сих пор. Это совершенно восхитительная книга. К сожалению, больше пока ничего сказать не могу» — только и написала она Бишопам. Столь же немногословна Вера оказалась и с Еленой Левин или даже с Филиппой Рольф, которой две песни из новой книги были уже известны. (Владимир, со своей стороны, тоже почти ничего, кроме того, что в названии книги возможно слово «тень», репортерам не рассказывал.) Последний рывок перед завершением «Бледного огня» был напряженным, и это прекрасно понимали близкие. Вера сообщала, что Владимир теперь еще более недоступен, чем прежде, и извинялась в своих письмах за то, что корреспондентам придется подождать с расспросами, пока Вере не удастся наконец нормально пообщаться с Владимиром. Он совершенно не способен «переключаться». Впервые Вера не печатала новое произведение сама; директор «Паласа» предложил супругам в качестве секретаря Жаклин Каллье, жизнерадостную даму лет пятидесяти с небольшим, владевшую двумя языками, которая у себя дома переносила роман Набокова с его карточек на машинку. Это освободило Веру для массы прочих дел. Не может ли Минтон выслать им июньский номер «Плейбоя», в котором напечатали обвинение Владимира в адрес Жиродиа (вражда перенеслась теперь из зала французского суда в американскую прессу). Не пришлет ли Дуся Эргаз хороших новых книг? Вера обещает по прочтении вернуть.

Более всего Веру заботили финансовые обстоятельства их жизни, так как Набоковы предполагали, что в ближайшие годы доход от «Лолиты» составит астрономическую сумму. Возникли разногласия в связи с Гаррисом и Кубриком, условия соглашений с которыми становились все более и более неприемлемыми. К тому же Вера убеждалась, что адвокатская деятельность конторы «Пол, Уайсс» особым талантом не отличается. Она попросила Минтона намекнуть Айзмену (тут ей было важно, чтоб Минтон не раскрыл источник ее информации, из чего можно сделать вывод, что в эти годы Вера задавала множество вопросов огромному количеству издателей), что на самом деле существуют вполне реальные и вполне легальные способы уменьшения американских налогов. Бесспорно, Вера имела в виду тактику, предпринятую, по слухам, Робертом Грейвзом. «Может, Вы случайно в курсе, а если нет, не могли бы разузнать, как зовут адвоката Роберта Грейвза, который адресовал его в некую лихтенштейнскую корпорацию?» — осведомлялась она у Уайденфелда осенью [275]. Разнообразие изощренных манипуляций Вера считала творческим подходом к налоговому кодексу США, чему отдавалась со всем пылом души и с помощью различных консультантов. (Айзмен, обожавший Веру, восхищался ее интуицией и умением не упустить ни единой мелочи. Однако ее корыстный интерес был для него совершенно очевиден. «Сколь бы ни были теплы отношения между Верой и мной, налоговые льготы для нее были важнее», — признавал он впоследствии.) Этой колдовской механике Вера отводила кучу времени, пока в соседней комнате Владимир ткал свою сложнейшую и изощреннейшую художественную паутину. 20 ноября Вера высказала предположение, что муж «достигнет желанного берега» в ближайшие две недели, после чего ему потребуется еще всего две недели на окончательное доведение рукописи до совершенства. Владимир удивил даже жену; рукопись «Бледного огня» отправилась в издательство «Патнам» 6 декабря.

«Не работайте вы оба так много!» — предостерегала Филиппа Рольф Набоковых за неделю до Рождества, сама, судя по письму, достаточно перетрудившаяся к концу семестра. На поток писем — шесть штук от Рольф за три недели — Вера отвечает спустя месяц. Она советует Филиппе (они по-прежнему «мисс Рольф» и «миссис Набоков») не изводить себя чрезмерной работой. Видимо, она и сама за последние месяцы взвалила на себя работы вдвое больше прежнего. Вера отдает себе отчет, что за подарок «Лолита»: «Для меня одним из последствий его [Владимира] славы явилось то, что я безостановочно отвечаю на его деловые письма и письма его почитателей, и это занимает большую часть моего времени». Сделав подобное признание, Вера категорически протестует в ответ на предложение передохнуть. «Это В. работает слишком много (я действительно прочитываю массу писем, иногда просматриваю контракты, правлю верстку и переводы, но это ни в какое сравнение не идет с тем, как работает он)», — возражает Вера, открещиваясь от всех предыдущих заявлений. Письма ее в ту осень и зиму — к Лизбет Томпсон, Филиппе Рольф, к Дмитрию — говорят о том, что самодисциплина стала для нее вторым «я». Лизбет только что сообщили леденящий душу диагноз; теперь Вера делится с ней жизненными установками, которые помогли ей в пору таосского ракового кошмара. Важно, чтобы Лизбет не давала волю дурным предчувствиям. Что касается Рольф, тут Вера надеется, что шведка в Кембридже сможет полностью реализовать свой незаурядный талант. «Не поддавайтесь отрицательным эмоциям, просто пишите, занимайтесь своим делом», — призывает ее Вера, остро чувствуя творческую натуру, хотя сама подобным даром не обладает. К сожалению, пишет Вера, она вынуждена высказать Рольф свое неодобрение: та принимает в Америке свою шведскую сожительницу. Не вполне ясно, вызвано ли Верино неодобрение самой лесбийской связью, или же Вера считает, что это отвлекает Филиппу от занятий. Молодому певцу в Милан она шлет пожелание трудиться, как и они с отцом, по восемь с половиной часов в сутки. Творческая карьера неизбежно сулит взлеты и падения; Дмитрий должен мириться со всякими несправедливостями на своем пути. Ни одна творческая личность не способна объективно взглянуть на свое творчество, особенно с близкого расстояния. Отец испытывал те же трудности.

Возможно, Вере следует вменить в вину, что она оценивала окружающих, принимая за эталон мужа, который в Берлине при менее идиллических обстоятельствах создал восемь романов. В феврале 1962 года ей уже неловко за свои претензии к правительству Германии. Книги мужа переведены на немецкий и пользуются в стране громадным успехом. К концу года Вера узнает, что ей назначен скромный месячный пенсион за утрату трудового дохода, а также единовременная выплата за потерю собственности. Она довольна результатами, хотя Гольденвейзер считает, что останавливаться с требованиями не стоит, и продолжает тяжбу. В ноябре 1965 года Вера возвращает одно из последних своих официальных заявлений с припиской: «Я искренне не считаю возможным свидетельствовать об утрате работоспособности: никогда в жизни я не работала столько, сколько сейчас». Удача имела и оборотную сторону. Из опасения, что адрес Палас-отеля может показаться немцам вызывающим, Вера для ежемесячных выплат из Германии воспользовалась подставным адресом.