Воспитание
Воспитание
Телесное наказание было вообще обычным в той среде, в которой рос и воспитывался Чехов. Нравы были грубые. Контрасты между внешним великолепием и блестящей нарядностью города в кварталах, населенных греками и итальянцами, и обывательскими «развлечениями», были резкими. В театре блистали итальянцы и публика, разделявшаяся на две партии — поклонников примадонн Зангери и Белати — распевала страстные арии. В городском саду играл чудесный оркестр, а по улицам бегали собаки с привязанными к хвостам жестянками, ополоумевшие от страха. За ними охотились, и дрягиля (извозчики) насмерть заколачивали их палками. Везли на позорных колесницах преступников для совершения публичных, так называемых, торговых казней, наказывали арестантов на плацу плетьми, а битье детей в обывательских домах было явлением таким заурядным, что на это никто решительно не обращал внимания.
Павел Егорович в своей лавке таскал за волосы или драл Андрюшку и Гаврюшку и эти расправы доводили до нервной дрожи впечатлительного Антошу, хотя оплеухи, подзатыльники и порка в качестве «исправительных мер» применялись и к нему самому и к братьям.
Это, однако, не говорит об исключительной жестокости Павла Егоровича. Человек старого закала, он прошел суровую школу, в которой телесное наказание было обычным. И из описания детских лет Антона Чехова нельзя выкинуть этих подробностей, рисующих нравы мещанской среды, в которой он рос. Он сам говорил, что его детство было страданием. Несомненно, автобиографическое есть и в воспоминаниях Алексея Лаптева в чеховской повести «Три года»: «Я помню, отец начал учить меня, или попросту говоря, бить, когда мне не было еще и пяти лет. Он сек меня розгами, драл за уши, бил по голове, и я, просыпаясь, каждое утро думал, прежде всего, будут ли сегодня драть меня? Играть и шалить мне и Федору запрещалось. Мы должны были ходить к утрене и ранней обедне, целовать попам и монахам руки, читать дома акафист…». Здесь даже отдельные подробности совпадают с тем, что мы знаем о детстве Чехова: хождение к утрене и ранней обедне, целование попам и монахам рук, чтение акафистов.
Чеховы искренне желали своим детям добра. Евгения Яковлевна была человеком любящего сердца; вся ее жизнь заключалась в детях. Она защищала их от гнева отца и делала такие поблажки, за которые сурово ворчал Павел Егорович, считавший, что дети не могут сидеть сложа руки и бить баклуши, поэтому он неукоснительно посылал «господ дворян» в лавку, а на рассвете будил к заутрене.
В 1874 году Чеховы переехали в собственный дом — на глухую Елизаветинскую улицу. Дом был выстроен на клочке земли, подаренным дедом Егором Михайловичем. Дом был неуклюжий и тесный. Он дорого обошелся Павлу Егоровичу. Пришлось занимать денег под векселя. Семья ютилась в четырех комнатах. В подвальном этаже обитала тетушка, Федосья Яковлевна с сыном Алешей, флигель был сдан жильцам — вдове Савич.
В доме вставали рано. Все должны были трудиться. Александр устраивал электрические батареи, Николай рисовал, Иван переплетал. Вечером возвращался из лавки отец, начиналось разучивание церковных песнопений.
Детям старались дать образование и «приличное» воспитание, их сравнительно рано стали учить языкам. Коля и Саша уже свободно говорили по-французски. Появился и учитель музыки. Словом, жизнь семьи текла так, как подобало в тогдашней средней семье, стремившейся, по выражению биографа А. П. Чехова, его брата Михаила, стать лучше, чем она была на самом деле.