Студент-медик
Студент-медик
В конце августа 1879 года Антон приехал в Москву. Его ждали раньше, но он все лето провел в Таганроге, добиваясь стипендии, учрежденной таганрогским городским управлением для одного из своих уроженцев, отправляющихся получать высшее образование, — Антоша ее выхлопотал.
Стипендия была небольшая — двадцать пять рублей в месяц. Выдавалась она по третям, так что Антон в день приезда в Москву имел на руках сумму, которая при тогдашней чеховской бедности могла показаться значительной. Он привез в Москву не только сто рублей, но и двух нахлебников — своих гимназических товарищей — В. И. Зембулатова и Д. Т. Савельева. Вскоре, и совершенно неожиданно, прибыл еще один нахлебник — Н. И. Коробов — из Вятки. Его привез Коробов-отец, откуда-то узнавший, что живут в Москве милые люди Чеховы, которых можно уговорить принять в дом юношу, «застенчивого как девушка». Коробовы были очень богаты, но их не смутило, что квартирка Чеховых была в подвале.
Нахлебники являлись большим подспорьем в хозяйстве Евгении Яковлевны. Жилось тесно, но весело. Перебрались на новую квартиру в пять комнат — по той же Грачевке в доме Савицкого. Зембулатов и Коробов заняли одну комнату, Савельев другую; Антон, Николай и Михаил — третью, мать и сестра — четвертую. Пятая была общей приемной.
Павел Егорыч после долгих хлопот, наконец, получил место по письменной части в оптовой торговле купца Гаврилова, у которого жил и столовался. Получал он тридцать рублей в месяц. Нравы и обычаи Гавриловского дела описаны Чеховым в повести «Tри года».
Личность отца отошла на задний план — Антон занял положение хозяина.
20 августа Чехов подал прошение о вступлении в университет — на медицинский факультет. Зембулатов, Савельев и Коробов стали также студентами-медиками.
О Чехове-студенте вспоминал один из его однокурсников, что был он «хорошим товарищем, общей студенческой жизнью очень интересовался, часто ходил на собрания и сходки, но активного участия в общественной и политической жизни студенчества не принимал». А время было бурное. О нем писал С. Я. Елпатьевский так: «Был 1880 год — время наиболее яркого развертывания революционного движения, в Москве было шумно и оживленно». И В. К. Дебагори-Мокриевич, в свою очередь, отмечает, что в 1881 году он застал в Москве огромные перемены. «Прежде всего, бросался в глаза количественный рост революционных элементов. Чуть не половина студентов Московского университета и Петровско-Разумовской академии считались революционерами».
Разгром «Народной воли» после 1 марта 1881 года и наступившая жесточайшая политическая реакция резко изменили общественное настроение Москвы, но биограф Чехова не может не отметить, что первые годы студенчества Чехова протекали в боевой атмосфере. Она не коснулась Чехова — так же как в гимназии, он и в университете был очень далек от «политики».
После историко-филологического, замечательного по подбору профессоров, медицинский факультет стоял тогда на втором месте. Чехов слушал лекции Бабухина, Захарьина, Клейна, Фохта, Снегирева, Остроумова, Кожевникова, Эрисмана, Склифасовского. Многие из них имели европейское имя и составляли цвет тогдашней медицины.
Студенческие годы в его биографии занимают важное место в росте и формировании сознания. Вполне индиферентный к общественным делам, ничем особенно не выделяющийся в студенческой массе, добросовестный и исполнительный посетитель лекций и занятий, Чехов приобрел в университете не только необходимые знания, но на всю жизнь проникся глубочайшим уважением к науке и свою творческую, писательскую интуицию сочетал с верным пониманием чисто научного метода. Он вполне понимал значение, которое имело для него медицинское образование.
Медицинская практика Чехова занимает не слишком большое место в его биографии. Он не считал себя врачом-профессионалом и не скрывал того раздражения, а часто и отвращения, которое испытывал от будничной докторской работы. Не практика, а теория интересовала его и нас занимает не «вольнопрактикующий врач Чехов», а тот Чехов-писатель, который научился мыслить научно.
Еще студентом, читая Дарвина, о котором говорил восторженно, — «какая роскошь Дарвин», он предлагал брату Александру написать «Историю полового авторитета» — работу чисто научного характера.
В одном из ранних своих рассказов «Житейская мелочь» (В собрании сочинений заглавие изменено — «Неприятность») Чехов описывает доктора, который мечтает «упрятать себя на всю жизнь в келью какого-нибудь монастыря», надеясь, что его, «как человека с университетским образованием, не будут посылать к утрене, к обедне, позволят есть скоромное», а он «день и ночь будет сидеть в башенке с одним окошком, прислушиваться к печальному звуку и писать «Историю медицины в России». Эти строки автобиографичны, потому что и сам Чехов начал в 1884-85 гг. научную работу под названием «Врачебное дело в России». Рукопись этого незаконченного труда хранится в Центроархиве и обследована Н. Ф. Бельчиковым.
Для этого исследования Чехов делает выписки и из летописей, и из истории Карамзина, и из народных лечебников. По «Систематическому каталогу русским книгам» В. И. Межова достает нужные для его цели пособия и по ним изучает ряд отделов истории. В подборе книг обнаруживает Чехов верное понимание исторических процессов: он ставит явления в их взаимную связь и понимает, что разработать такой специальный и мало освещенный вопрос, как врачебное дело, он сумеет лишь поняв прошлое во всем объеме и во всей широте.
Он особенно интересуется фольклором — теми «медицинскими» моментами, которые нашли свое отражение в былине, песне, поверьях. Судьба медицинского дела в России интересовала Чехова как врача, а среди множества тех материалов, над которыми он работал, находились и такие, которые не могли не волновать его как художника.
На этом незавершенном труде сказалась не только величайшая добросовестность, столь ему вообще свойственная, не только точность, так характерная для него, как беллетриста, но и слияние художника и исследователя, медика и писателя. Ведь Чехов и Гете ценил именно за то, что в создателе «Фауста» «рядом с поэтом прекрасно уживался естественник». А о самом себе говорил, что не сомневается в серьезном влиянии на его литературную деятельность занятий медицинскими науками. «Они, — отмечает он в автобиографии для доктора Г. И. Россолимо, в письме 11 октября 1899 года, — значительно раздвинули область моих наблюдений». И дальше:
«Не сомневаюсь, занятия медицинскими науками имели серьезное влияние на мою литературную деятельность, они значительно раздвинули область моих наблюдений, обогатили меня знаниями, истинную цену которых для меня, как для писателя, может понять только тот, кто сам врач; они имели также и направляющее влияние, и, вероятно, благодаря близости к медицине, мне удалось избегнуть многих ошибок. Знакомство с естественными науками, научным методом всегда держало меня настороже, и я старался, где было возможно, соображаться с научными данными, а где невозможно — предпочитал не писать вовсе. Замечу кстати, что условия художественного творчества не всегда допускают полное согласие с научными данными; нельзя изобразить на сцене смерть от яда так, как она происходит на самом деле. Но согласие с научными данными должно чувствоваться и в этой условности, то есть нужно, чтобы для читателя или зрителя было ясно, что это только условность и что он имеет дело со сведущим писателем. К беллетристам, относящимся к науке отрицательно, я не принадлежу; и к тем, которые до всего доходят своим умом, не хотел бы принадлежать».
Чехов радовался, когда в рассказах удавались ему моменты чисто медицинские. Ему был поэтому очень приятен комплимент его читательниц, находивших, что роды в рассказе «Именины» «описаны правильно». Он считал себя обязанным «мотивировать медицинские случаи».
Ему неприятен совет Суворина «перестать гоняться за двумя зайцами и не помышлять о занятиях медициной». Он недоумевает: «Почему нельзя гоняться за двумя зайцами, даже в буквальном смысле этого слова, были бы гончие, а гнаться можно». Гончих — в переносном смысле — у него, по всей вероятности, нет, но он «чувствует себя бодрее и доволен собой, когда сознает, что у него два дела, а не одно». «Медицина моя законная жена, а литература — любовница. Когда надоедает одна, я ночую у другой. Это хотя и беспорядочно, но зато не так скучно. Да и к тому же от моего вероломства обе решительно ничего не теряют. Не будь у меня медицины, я свой досуг и свои личные мысли едва ли отдавал бы литературе» (из письма 11 сентября 1888 года).
Поборола в конце концов все-таки литература. От практической врачебной деятельности он устал и отстал, а целиком отдаться теоретической работе не смог именно потому, что медицина, точнее сказать — метод мыслить научно, помог его творческой интуиции развернуться во всю ширь и не в области чисто научной, а исключительно — в художественной. Правда, уже будучи известным писателем, он где-то в глубине души таил мечту стать популярным и в медицине. И едва ли только в шутку говорил он о своем «Сахалине», как о труде академическом, за который можно получить премию митрополита Макария. Больше того, известно, что покойный профессор Г. И. Россолимо по просьбе А. П. Чехова, его университетского товарища, вел переговоры о возможности назначения Чехову кафедры и степени доктора медицины, приняв «Сахалин» как научную диссертацию. Переговоры не увенчались успехом, но тот факт, что они велись, весьма показателен и говорит о всей серьезности отношения Чехова к возможности признания научной ценности за его публицистической книгой.
С другой стороны, он понимал, что медицинская практика очень ему мешает и в явном противоречии с самим собой, писал Григоровичу, что к нему, по «уши втянувшемуся в медицину», чрезвычайно подходит поговорка о двух зайцах. Но это уже из области тех противоречий, которые вообще уживались в Чехове. Вряд ли можно принимать на веру и слова его — в письме к А. С. Суворину, — что для медицины он «недостаточно любит деньги», а для литературы ему «нехватает страсти». Вопрос о «страсти», как о творческом темпераменте, — это особый вопрос, который нужно поставить уже не в плане исследования вопроса о чеховских «двух зайцах» — медицине и литературе, за которыми он «гонялся», начиная с первого же своего дебюта в печати. Но несомненно одно, что в первые годы его, как он сам выражался «шатания» по юмористическим изданиям и газетам, медицина мешала ему, так же как литература мешала науке.