Студент в России больше, чем студент
Студент в России больше, чем студент
Отрочество и юность Николая Миклухи протекали в переломный период в истории России, связанный с отменой крепостного права. И в годы подготовки этой реформы, и после ее провозглашения в 1861 году на условиях, выгодных помещикам, в стране происходили крестьянские восстания, вспыхивали студенческие волнения, активизировали свою деятельность революционеры-демократы. «Это было удивительное время, — вспоминает известный революционер Н.В. Шелгунов, — время <…> когда каждый, у кого было что-нибудь за душой, хотел высказать это громко. Спавшая до того мысль заколыхалась, дрогнула и начала работать. Порыв ее был сильный и задачи громадные»[45].
Мощный демократический подъем не обошел стороной и Вторую Петербургскую гимназию. «Тогда и в обществе, и в среде учащейся молодежи, — писал консервативно настроенный преподаватель гимназии А.В. Курганович, — усиливалось то брожение умов, которое сказалось в теориях Чернышевского и Писарева, в разглагольствованиях о бесполезности эстетики, в предпочтении идеальному грубого утилитаризма <…> — все это более или менее коснулось и учащегося поколения, на которое притом специально обращено было умышленное внимание со стороны с целью вербовать будущих нигилистов. Между учениками стали появляться личности, подбивавшие товарищей на разного рода выходки против требований заведения. <…> Некоторые ученики старших классов собирались вместе у одного из товарищей и читали "Колокол" и другие сочинения Герцена»[46].
Нет оснований утверждать, что Курганович имел в виду именно Миклуху. Но известно, что тот читал и обсуждал со своими школьными друзьями, прежде всего с Василием Суфщинским (будущим присяжным поверенным) и Константином Поссе (сыном сослуживца Николая Ильича, ставшим профессором математики, а с 1916 года академиком) запрещенные произведения Герцена и издаваемый им за рубежом «Колокол», а также сочинения Чернышевского и Добролюбова. Возможно, на их встречи приходил знакомый студент, так как в те годы революционно настроенные студенты Петербургского университета в пропагандистских целях устраивали воскресные школы и разные кружки, в том числе для гимназистов старших классов. Именно это подразумевал Курганович, говоря о вербовке «будущих нигилистов».
В сентябре 1861 года, с началом учебного года, вспыхнули волнения в Петербургском университете. Студенты протестовали против новых, «путятинских» (по фамилии министра народного просвещения) правил, предусматривавших усиление надзора за студенчеством, запрещение сходок, всех форм корпоративной деятельности (создание на выборных началах библиотек, читален, касс взаимопомощи и т. д.), почти полную отмену стипендий для неимущих. Многолюдные сходки с темпераментными выступлениями нередко антиправительственного содержания сначала происходили в университетских аудиториях, но затем нарастающий вал протестов выплеснулся за стены университета.
7 октября студенты устроили грандиозное шествие от университета через Дворцовый мост, Невский и Владимирский проспекты на Колокольную улицу, к дому попечителя учебного округа генерала Г.И. Филипсона. По пути к колонне студентов университета, растянувшейся на целую версту, присоединялись слушательницы женских курсов, студенты-медики, студенты-технологи, воспитанники военно-учебных заведений, гимназисты. Петербуржцы никогда не видели ничего подобного. На Невском французы-парикмахеры выбегали из своих заведений и, весело потирая руки, восклицали: «Революсьон! Революсьон!» Будущий знаменитый химик Д.И. Менделеев, тогда молодой приват-доцент университета, занес в свой дневник: «История встающей России началась. Этот день запишут и долго, долго будут помнить»[47].
Массовые студенческие сходки проходили и в следующие дни на улице и набережной, примыкающих к главному зданию университета. Несмотря на начавшиеся аресты, поддержать студентов сюда приходили толпы горожан. Среди них были и братья Миклухи. Михаил сообщает, что «братья, извещенные старшими товарищами, участвовали в студенческих беспорядках»[48].
14 октября возле университета были арестованы сразу 35 человек, в том числе Сергей и Николай. Их препроводили в Петропавловскую крепость и заключили как «секретных арестантов» в Кронверкскую куртину. Тюремный быт был очень тяжелым. Характерно, например, донесение коменданта крепости генерал-лейтенанта А.Ф. Сорокина петербургскому военному генерал-губернатору Н.Н. Игнатьеву об условиях, в которых содержались арестованные гимназисты: «В покои, где помещаются арестованные, для ночного освещения ставится ночник из конопляного масла, которое в продолжении ночи производит такую копоть, что у арестованных делается чернота в ноздрях, ушах и даже наружно, на лице, белье грязнится в короткое время, комнаты чернеют, воздух в оных заражается и разрушительно действует на здоровье лиц, в оных заключенных, потому что они не выходят из комнат даже "для естественной надобности", имеющейся же форточки для освещения комнаты слишком недостаточно, да и не всегда могут быть таковые раскрыты»[49]. Никакие свидания и передачи с воли не допускались. Юные арестанты были полностью изолированы от внешнего мира.
К счастью, заключение в крепости оказалось непродолжительным. Судьбу братьев Миклух и нескольких других гимназистов решило прежде всего то, что они были учащимися средних школ. Кроме того, на допросе братья преуменьшили свой возраст. Шестнадцатилетний Сергей сказал, что ему 15 лет, а пятнадцатилетний Николай — 13. Гимназисты дали следующие письменные пояснения: «Второго октября (старого стиля. — Д. Т.), проходя по надобностям нашим мимо здания университета в то самое время, как полициею забирались студенты, мы были захвачены без всякого с нашей стороны повода к беспорядкам, потому что на сходках студентов никогда не были и в делах их никакого участия не принимали». В числе подписавшихся был и «сын инженер-капитана Николай Миклуха». Следственная комиссия признала их «взятыми по ошибке», и утром 18 октября гимназисты были отпущены[50].
Как показали дальнейшие события, заточение в крепость по-разному повлияло на братьев Миклух. Если Николай, несмотря на пережитое потрясение и очередное ухудшение здоровья, не отказался от своих взглядов и продолжил контакты с радикально настроенными студентами, то более прагматичный Сергей решил отныне держаться подальше от политики и избегать столкновений с властями.
Правительство ответило на продолжающиеся волнения усилением репрессий. В октябре более трехсот студентов было арестовано и помещено в Петропавловскую крепость и Кронштадтскую цитадель. Нескольких студенческих вожаков отправили в ссылку в места не столь отдаленные. Остальных арестованных освободили в декабре, но при этом большинство иногородних выслали из столицы. Всего за участие в беспорядках были исключены из университета 683 студента. 1 января 1862 года Александр II распорядился закрыть Петербургский университет «вплоть до пересмотра университетского устава».
Студенческое движение в Петербурге не прекратилось и в 1862 году, только стало менее массовым и приняло иные формы: печатались и распространялись прокламации, велась устная пропаганда среди молодежи, соблюдая конспирацию, продолжали собираться кружки, на основе которых начала формироваться тайная организация «Земля и воля». Николай Миклуха с увлечением читал прокламации и проникавшие из-за кордона новые выпуски «Колокола». Но наибольшее влияние на впечатлительного юношу произвел роман Н.Г. Чернышевского «Что делать?», опубликованный по недосмотру цензуры в журнале «Современник».
В наши дни нелегко понять тот поистине огромный интерес, который вызвал роман в русском обществе, особенно в передовой его части. Современники восприняли роман Чернышевского не столько как художественное произведение (его чисто литературные достоинства едва ли велики), а как своего рода манифест, в котором в завуалированной форме проповедовались идеи переустройства общества, преимущественно на началах утопического социализма, предлагались для подражания идеальные образы «новых людей». Николай с негодованием воспринял известие о том, что Чернышевский заточен в Петропавловскую крепость. Как сообщает Михаил, роман «Что делать?» стал для его брата настольной книгой на многие годы[51].
Конечно, гимназист Николай Миклуха читал в 1861 — 1863 годах не только «Что делать?», милый его сердцу «Колокол» и разнообразные статьи в русских журналах, ставших значительно более интересными в связи с цензурными послаблениями. Ему приходилось корпеть над латинской грамматикой, заучивать математические формулы, углубляться в античную историю. В небольшом архивном фонде инженер-капитана Миклухи сохранились невесть как попавшие туда школьные тетрадки его сына по этим предметам. Николай по-прежнему тяготился учебой в гимназии, частенько хворал и не упускал ни малейшей возможности «не ходить в классы».
При подведении итогов 1861/62 учебного года Николай Миклуха получил «хорошо» по латинскому и французскому языкам, «удовлетворительно» по русскому и немецкому языкам, естественной истории, географии, истории, физике и «посредственно» по математике[52]. Пересдав последний предмет, он с трудом перешел в следующий класс.
В 1862/63 учебном году, будучи учеником шестого класса, Николай перенес, по его словам, «воспаление в легких»[53]. Гимназию он посещал только в октябре, декабре и марте. В результате ему выставили «хорошо» по французскому языку, «удовлетворительно» по истории, немецкому языку и физике, «посредственно» по русскому, латинскому языкам и естественной истории, а по математике и географии он вообще не аттестовался. Средний балл равнялся 2 7/9, и Николай был оставлен на второй год в шестом классе.
«Это постоянное стеснение», постоянное насилие способностей не может не иметь дурных влияний на ученика, — писал в 1860 году педагог А.Н. Робер, призывая к реформе школьного образования. — Многие, очень многие природы не могут выносить семи лет такой жизни, постоянно находясь в борьбе, питают чувство вражды к воспитателям, беспрестанно подвергаются наказаниям, делаются дурными учениками, наконец принуждены бывают выйти из гимназии, не кончив своего курса»[54]. Именно так решил поступить Николай. 27 июня 1863 года он подал заявление о выходе из гимназии.
Многие биографы Миклухо-Маклая, прежде всего его брат Михаил и другие родственники, утверждают, что Николай был исключен из гимназии по политическим мотивам, а формально за «малоуспешность». Приемный сын Екатерины Семеновны Михаил-младший предложил в качестве объяснения и вовсе фольклорный сюжет. «Окончательным поводом к исключению, — уверял он, — послужила следующая шалость: он ошибся в склонении слова "гапа" (лат. «лягушка». — Д. Т.). Раздраженный замечанием учителя, он нарисовал лягушку и приколол к фалдам вицмундира преподавателя. Конечно, разразился скандал и его исключили»[55]. Б.Н. Комиссаров, опираясь на архивные документы, в 1983 году восстановил действительный ход событий, но в 1994 году пресловутая лягушка появилась вновь в статье, написанной внуком младшего брата нашего героя[56]. Правда, нельзя сбрасывать со счетов сообщение Михаила о том, что брат любил «заводить с учителями разговоры на политические темы», что экспансивный юноша «высказывал без всякой утайки свои мысли в разговорах с учителями»[57]. Это могло серьезно осложнить дальнейшее пребывание Николая в гимназии.
Уйдя из гимназии, Николай Миклуха был полон решимости продолжить образование. По словам Михаила, «брат в душе был художник и любил природу и прекрасное»[58]. На школьной скамье он мечтал поступить в Академию художеств, но отказался от этого намерения, вняв, как он сам писал, тактичным уговорам матери. Николай решил воспользоваться существовавшей тогда возможностью без окончания гимназического курса стать вольнослушателем Петербургского университета. Но какой факультет предпочесть? 24 сентября 1863 года он подал прошение о зачислении его вольнослушателем на отделение естественных наук физико-математического факультета. Такой выбор был не случаен. В те годы у образованной части русского общества, особенно у молодого поколения, возник своего рода культ естествознания, так как считалось, что поразительные успехи естественных наук способны преобразить всю жизнь человечества. «Эта мода, — вспоминает известный литератор и педагог Е. Н. Водовозова, — подчинила тогда такое множество интеллигентных людей, что нередко талантливые музыканты, художники, певцы и артисты забрасывали искусство ради изучения естественных наук и вместе с другими бегали на ботанические, зоологические и минералогические экскурсии, работали с микроскопом, определяли тщательно собираемые камешки — все были загипнотизированы великим значением естествознания»[59].
Но Николай не просто поддался всеобщему увлечению. Среди узколобых формалистов, буквоедов, интриганов и злобных невежд, которые составляли большинство в педагогическом коллективе Второй Петербургской гимназии, выделялся своими познаниями и педагогическими способностями учитель естествознания Карл Карлович Сент-Илер. Он совмещал преподавание в гимназии с работой в Зоологическом институте Петербургской академии наук и сумел пробудить у любознательного, хотя и редко приходящего на занятия ученика интерес к естествознанию. Определенное влияние на будущее Николая мог оказать и учитель географии Матвей Семенович Кобылин, который, выходя за рамки школьной программы, рассказывал на уроках о новейших открытиях и исследованиях. В сочетании с книгами о путешествиях, в изобилии имевшимися в библиотеке отца, эти рассказы привлекли внимание Николая к экзотическим странам и населяющим их народам.
Семнадцатилетний вольнослушатель сразу же окунулся в студенческую среду с ее высокими порывами и повседневными заботами. «Он усердно занялся естественными науками и даже с товарищем намеревался издавать записки», — сообщает Михаил, а в черновом наброске уточняет: брат хотел «издавать лекции, что ему было легко… так как он хорошо рисовал».
Не ограничиваясь записыванием лекций, Николай Миклуха усердно штудировал книги по естественным наукам. В его записной книжке за 1863 год даны лаконичные, но очень выразительные оценки прочитанных книг — от «дельно, очень дельно» до «весьма плохо, дрянь». Так, его увлекли труды выдающихся русских ученых — «Рефлексы головного мозга» И.М. Сеченова и «Обновление и превращение в мире растений» А.Н. Бекетова, но разочаровала пользовавшаяся тог да большой известностью в кругах радикальной русской интеллигенции книга немецкого естествоиспытателя К. Фогта «Естественная история мироздания»[60].
В 1863 году у Николая появился новый приятель — князь Иван Тарханов (Тархнишвили), который, сдав экстерном экзамены на аттестат зрелости во Второй Петербургской гимназии, стал студентом естественного отделения физико-математического факультета университета. Приятели выкраивали время, чтобы бегать в Медико-хирургическую академию на лекции И.М. Сеченова. Тарханов — красавец грузин очень знатного происхождения, потомок великого полководца Георгия Саакадзе, — придерживался, как и Миклуха, демократических убеждений.
В том же году университетскую кафедру зоологии возглавил выдающийся ихтиолог-дарвинист К.Ф. Кесслер. Он настоял на разделении зоологических и анатомо-физиологических дисциплин на физико-математическом факультете. Уже в конце 1863 года была учреждена новая кафедра анатомии человека и физиологии животных. Руководить ею был приглашен Ф.В. Овсянников, до того преподававший в Казанском университете и в год переезда в столицу избранный экстраординаторным членом Петербургской академии наук. При Овсянникове в Петербургском университете впервые началось преподавание физиологии. 3 февраля 1864 года, в начале нового семестра, Миклуха подал следующее прошение ректору: «Имея желание слушать лекции 1-го курса г. профессора Овсянникова, прошу о выдаче мне нужного для этого свидетельства». Прошение было удовлетворено, «с взысканием 8 рублей»[61]. На лекции Овсянникова записался и И. Тарханов. Но приятелям не довелось стать его учениками: молодой князь ходил на лекции Овсянникова не более трех месяцев, а нашего героя уже в конце февраля 1864 года изгнали из университета.
Новый университетский устав, принятый в июне 1863 года, предоставлял значительную автономию профессорской корпорации и ее выборному органу — совету университета. Вместе с тем в уставе и правилах, составленных на его основе в каждом университете, по существу, повторялись многие «путятинские» правила, которые привели к студенческим волнениям. Новый устав не дал студентам никаких корпоративных прав.
Запрещались любые их коллективные действия — сходки, подача адресов, жалоб и прошений, выбор депутатов для объяснений с начальством, устройство в университетских зданиях касс взаимопомощи, библиотек, читален, концертов, выражение одобрения и неодобрения преподавателю. Доступ посторонних в университеты разрешался только по «билетам», то есть пропускам.
Неудивительно, что студенчество, в отличие от профессуры, было недовольно уставом 1863 года. Нарушения новых правил начались вскоре после того, как в сентябре возобновились занятия в Петербургском университете. Так, студенты вопреки запрету аплодировали одному из профессоров, пытались втайне от начальства создать кассу взаимопомощи. Тайный агент Третьего отделения, действовавший в студенческой среде, сообщал, что студенты, осуждая новый устав, многозначительно вспоминают события осени 1861 года. Живой и общительный Миклуха, откровенно высказывавший свои мысли, едва ли уклонялся от участия в этих разговорах и потому, скорее всего, попал на заметку инспектору студентов Н.В. Озерецкому, его помощникам и тайным соглядатаям.
Серьезное влияние на обстановку в стране оказывало восстание в Польше, начавшееся в январе 1863 года. Полякам, борющимся за независимость, сочувствовала не только значительная часть студенчества, но и отдельные офицеры. Дядя Николая Сергей Семенович Беккер, командовавший батареей во время Крымской войны, в 1863 году был вынужден уйти в отставку из-за ссоры с офицерами, едва не окончившейся дуэлью: он заступался за поляков, а их полк получил приказ отправиться на усмирение восстания. Выйдя в отставку, Сергей Семенович приехал в Петербург и поселился у сестры[62]. Учитывая демократические взгляды, которых придерживался в то время будущий путешественник, его польские корни по линии матери и демонстративный поступок дяди, нетрудно догадаться, на чьей стороне были его симпатии в «польском вопросе». Но не эти симпатии, — если даже он их выражал публично, — послужили непосредственной причиной изгнания из университета вольнослушателя Миклухи.
«Причиной его увольнения из университета, — писал Михаил-младший, — послужило то, что он привел на сходку своего приятеля не студента. Когда они уходили, то педель (надзиратель за студентами. — Д. Т.) отказался выдать пальто приятелю, желая его задержать; но Н[иколай] Николаевич] так на него прикрикнул, что тот немедленно выдал пальто и сейчас же донес о поступке Н.Н. по начальству. Этим, конечно, воспользовались и исключили из университета»[63]. В воспоминаниях Михаила-младшего встречаются домыслы и неточности. Но на сей раз он оказался недалек от истины. «Вольнослушателю Миклухе, — доносил 9 марта 1864 года анонимный осведомитель Третьего отделения, — воспрещено посещать лекции за то, что он наговорил Инспектору и Секретарю Правления дерзости по поводу желания его провести в аудиторию, для слушания лекции, постороннее лицо»[64]. Фамилия «постороннего лица» в архивных документах отсутствует, но можно со значительной долей уверенности утверждать, что это был Василий Суфщинский — школьный друг Николая, разделявший его убеждения и продолжавший с ним часто встречаться после ухода Миклухи из гимназии. Как мы увидим, их дружба продолжалась вплоть до смерти «белого папуаса».
Примечательна обстановка, в которой Николай Миклуха провел или пытался провести в университет своего друга. 26 февраля там — впервые с осени 1861 года — начались волнения. Студенты обвиняли в «шпионстве» одного из своих товарищей, а тот путано оправдывался. Началась сходка, которая, то затухая, то разгораясь, продолжалась несколько часов. На следующий день волнения вспыхнули с новой силой, причем теперь студенты критиковали университетские порядки и громко требовали убрать ненавистного им помощника инспектора по фамилии Пальмин. Именно в этот день Николай явился в университет с Суфщинским. Похоже, он хотел не провести друга на некую лекцию, как сообщал тайный осведомитель, а познакомить его, гимназиста выпускного класса, с университетскими порядками, со свободолюбивыми настроениями и требованиями студентов.
В тот же день, 27 февраля 1864 года, инспектор студентов Н.В. Озерецкий отправил отношение петербургскому обер-полицеймейстеру генерал-лейтенанту И.В. Анненкову. «Дворянин Николай Миклуха, — говорилось в письме, — состоя в числе вольнослушателей С.-Петербургского университета, неоднократно нарушал во время нахождения в здании университета правила, установленные для этих лиц». Поэтому инспектор счел нужным «воспретить г. Миклухе <…> дальнейший вход в университет». Озерецкий просил «препровождаемые при сем документы, а именно: метрическое свидетельство за № 599, копию с протокола о дворянстве и свидетельство о привитии оспы выдать ему и при этом взять с него подписку в том, чтобы он не являлся более в университет к слушанию лекций»[65]. Через две недели Николай пришел в полицию, получил свои документы и дал требуемую подписку. В письме Озерецкого привлекают внимание слова о том, что вольнослушатель Миклуха «неоднократно нарушал» правила. Они подкрепляют гипотезу, согласно которой Николай и ранее находился на плохом счету у университетского начальства.
В предсмертной автобиографии знаменитый путешественник писал, что был «исключен <…> без права поступления в русские университеты»[66]. Эту версию повторяли все авторы, писавшие о Миклухо-Маклае в конце XIX — начале XX века. Версию о «волчьем билете», якобы полученном будущим путешественником, в 1923 году поставил под сомнение Д.Н. Анучин — первый серьезный биограф, исследователь и публикатор научного наследия Миклухо-Маклая[67]. Однако это ошибочное представление прочно утвердилось в научной и научно-популярной литературе советского периода.
В 1983 году полную ясность в этот вопрос, казалось, внес Б.Н. Комиссаров, который не только восстановил хронологическую канву событий, но и показал юридическую несостоятельность рассматриваемой версии. «Исключение с воспрещением вступать в какой-либо из университетов, — писал он, — являлось мерой наказания студентов, причем самой суровой. Решение о ее применении выносил университетский суд, а затем по представлению совета университета утверждал попечитель учебного округа. <…> В отношении вольнослушателей университетскими властями могла быть применена только одна санкция — не сопровождавшийся особой бюрократической процедурой запрет на вход в университет»[68].
Студенческие волнения в университете продолжались, причем одной из причин недовольства стало изгнание вольнослушателя Миклухи. Чтобы прекратить волнения, университетский суд 12 марта исключил шесть «беспокойных голов», будораживших других студентов. Вообще такая карательная мера, как исключение из университета, довольно широко применялась начальством, которое опасалось повторения «студенческой истории», происшедшей осенью 1861 года. В апреле за участие в «политическом деле» был исключен и приятель Николая Иван Тарханов. Но у молодого князя нашлись настолько высокие покровители, что в решении об исключении подлинная причина была заменена на мнимую — «невзнос платы за учение». Тарханову разрешили остаться в столице и поступить в Медико-хирургическую (с 1881 года — Военно-медицинскую) академию. Мы не раз встретимся с ним на страницах книги.
После изгнания из университета Николай оказался на распутье. Как характерного представителя русской демократической молодежи 1860-х годов, его нетрудно вообразить и участником нарождавшегося «хождения в народ», и членом подпольной революционной организации. Но если такие планы и приходили на ум Миклухе, он хотел совместить их с получением высшего образования. Для этого необходимо было засесть за учебники, сдать экстерном экзамен на аттестат зрелости и поступить в одно из высших учебных заведений, но не в Петербургский университет, куда путь ему был заказан на ближайшие годы. Николай не был уверен, что ему удастся без затруднений стать студентом, ибо бывший вольнослушатель, как теперь говорят, «засветился» в полиции. Не эти ли опасения к концу жизни ученого трансформировались в его предсмертной автобиографии в необоснованное утверждение, будто он был исключен без права поступления в русские университеты?
Тут подоспело письмо от В.В. Миклашевского. Окончив юридический факультет Петербургского университета, Валентин Валентинович уехал в Гейдельберг, чтобы подготовиться там к преподавательской деятельности в области юриспруденции. Узнав о крупной неприятности, постигшей Николая, он рекомендовал своему воспитаннику поступить в Гейдельбергский университет, где, как и в других немецких университетах, российским подданным не требовалось предъявлять никаких документов об образовании. Ввиду того что Николай интересовался экономическими и политическими теориями и участвовал в студенческом движении, Миклашевский посоветовал ему сосредоточиться на общественных науках; если же увлеченность юноши естественными науками окажется непреодолимой, — что ж, в Гейдельберге существуют прекрасные возможности и для изучения естественных наук[69]. После некоторых размышлений Екатерина Семеновна согласилась с доводами Миклашевского и, несмотря на трудное материальное положение семьи, поддержала появившееся у сына желание отправиться для учебы в Германию. Но как получить заграничный паспорт? В связи с восстанием в Польше власти ввели жесткие ограничения на выезд за границу, особенно для молодежи. Однако вышло по пословице: не бывать бы счастью, да несчастье помогло.
Как вспоминает Михаил, брат ходил тогда в одеянии, популярном у неимущего студенчества, — рубашке-косоворотке, шароварах и полушубке. В таком наряде он пришел на французскую оперу, которая давалась в Михайловском театре, разумеется на галерку. В жаркой и душной атмосфере галерки Николай, не снявший полушубка, изрядно вспотел, а после спектакля, выйдя во влажной одежде на улицу (дело было в начале марта!), продрог, простудился и заболел воспалением легких, осложнившимся плевритом. Семейный врач Миклух П.И. Боков — друг и соратник Н.Г. Чернышевского — сумел вылечить молодого человека. Но организм Николая серьезно ослабел, в его легких и плевре сохранились остаточные очаги болезни. На этом основании Екатерина Семеновна обратилась к петербургскому генерал-губернатору с просьбой выдать сыну заграничный паспорт для лечения на немецких курортах. После освидетельствования в полицейском управлении комиссией из девяти врачей, признавшей обоснованным прошение Е.С. Миклухи, Николай получил нужный паспорт. 21 апреля 1864 года он выехал поездом в Германию[70].
В активе Николая Миклухи были хорошее знание немецкого и французского языков, большая, хотя и несколько беспорядочная начитанность и, главное, огромная сила воли, унаследованная, очевидно, от матери. Что станет на чужбине с непрактичным, болезненным юношей, уезжающим почти с пустым кошельком? Не совершает ли Екатерина Семеновна ошибку, отправляя сына за рубеж? Об этом говорили родные и друзья, провожавшие его на Варшавском вокзале.
…Почти через два десятилетия газета русских революционных эмигрантов «Общее дело», издававшаяся в Женеве, заявив, что Н.Н. Миклухо-Маклай уехал в 1864 году в Германию, «спасаясь от ревнивого надзора охраны», высказала предположение, что, «не сделай он вовремя этого отступления», его жизнь приняла бы драматический оборот: он подвергался бы на родине преследованиям и в конечном итоге угодил бы в ссылку на какую-нибудь северную или сибирскую окраину[71]. Учитывая свободолюбивые устремления будущего ученого, его прямой и открытый характер, проявившийся уже в гимназические годы, это предположение едва ли можно считать беспочвенным. Примечательно, что его младшие братья, Владимир и Михаил, как мы увидим ниже, были близки к революционным народникам, причем первый даже состоял в военной организации «Народной воли».
Данный текст является ознакомительным фрагментом.