Сэм Клеменс из штата Миссури

Сэм Клеменс из штата Миссури

К десяти-одиннадцати годам Сэм стал здоровым ребенком, сорванцом, которому нипочем было переплыть Миссисипи, удрать из школы на холм Холлидея, сыграть шутку с учителем, отдубасить какого-нибудь одноклассника.

Прелесть богатой и мягкой природы, едва-едва тронутой рукой человека, проникала в душу мальчика с самых ранних его лет. Великолепна была река с холмистым берегом у Ганнибала и уходящими вдаль просторами на иллинойской стороне. Навсегда запомнил Твен и радости жизни на ферме дяди Куорлза, где мальчишкой проводил чуть ли не каждое лето.

На ферме рукой было подать до леса, а в лесу водились тетерева, фазаны, дикие индейки и утки. Дети, и, конечно, Сэм в том числе, принимали участие в ночной охоте на енотов и опоссумов. Но детей привлекала не только охота. Их радовало ощущение, что вокруг так много самых различных живых существ, что они движутся, подают голос. На ферме были коровы, лошади, куры, собаки, кошки. Ужи, выползавшие греться на дорогу, и летучие мыши вызывали у мальчуганов восторг. Ужей подкладывали в рабочую корзинку тети Патси — жены Куорлза. А что могло быть забавней, чем выражение лица матери Сэма, когда она соглашалась засунуть руку в карман сына и нащупывала там (о ужас!) летучую мышь!

Любовь к животным всегда была одной из характернейших черт Твена. В одном из отброшенных вариантов его книги «Таинственный незнакомец» есть такие слова: «Животные не оставляли его в покое — настолько он им нравился; и он испытывал такое же чувство по отношению к ним». Твен говорит здесь о своем герое, но его слова могут быть отнесены и к нему самому. В годы детства Твена кошки в их доме водились десятками. А как любил он прислушиваться к стуку дятлов и к пению птиц («лес звенел от птичьего пенья», — писал он позже)!

Восстанавливая в памяти события юных лет, Твен в старости создавал вдохновенные поэтические картины. Под его пером возникали целые рапсодии во славу родных лесов и прерий. В манере Твена даже появлялось что-то напоминающее Уитмена, величайшего поэта американской земли. Он писал: «Я могу вызвать в памяти торжественный сумрак и таинственность лесной чащи, легкое благоухание лесных цветов, блеск омытых дождем листьев, дробь падающих дождевых капель, когда ветер качает деревья, далекое постукивание дятлов и глухое токование диких фазанов, мельканье потревоженных зверьков в густой траве, — все это я могу вызвать в памяти, и оно оживает, словно наяву, и так же радостно. Я могу вызвать в памяти широкие луга, их безлюдье и покой; большого ястреба, неподвижно парящего в небе с широко распростертыми крыльями, и синеву небосвода, просвечивающую сквозь концы крыльев. Как сейчас вижу пурпурные дубы в осеннем наряде, позолоченные орешники, клены сумахи, пылающие румяными огнями, и слышу шуршание опавшей листвы, по которой мы бродили. Вижу синие гроздья дикого винограда, висящие среди листвы молодых деревьев, помню их вкус и запах. Я знаю, какова на вид дикая ежевика и какова она на вкус; помню вкус лесных орехов и финиковой сливы; помню, как по моей голове барабанили дождем простые и грецкие орехи, когда вместе со свиньями мы собирали их морозным утром и они сыпались на землю, сбитые ветром».

На ферме был и ручей, где дети купались все лето, несмотря на запрет, несмотря на угрозы наказания.

Но ничто, конечно, не могло сравниться с купанием в Миссисипи. Умение плавать далось Сэму Клеменсу недешево. Много раз он тонул. В письме к другу детских лет Твен вспоминал, как однажды в штормовую погоду он стоял на речном перевозе и, когда его шапку унесло ветром, спрыгнул за борт и проплыл чуть ли не несколько километров, прежде чем настиг ее.

Много удовольствия доставляла детям рыбная ловля. Прекрасным уголком был остров Глескока, где можно было искать в песке черепашьи яйца, из которых получалась превосходная яичница, плавать голышом (власти запрещали это в черте города) и просто греться на солнце в длинные летние дни.

Импульсивный, озорной, жадно любивший жизнь, Сэм Клеменс умел извлекать удовольствие и из многого другого, что его окружало. Пещера, находившаяся неподалеку от Ганнибала, была примечательным местом. Рассказывали, что когда-то там прятались разбойники. В пещере можно было заблудиться и умереть с голоду; какой-то индеец спасся от голодной смерти только потому, что стал поедать летучих мышей. Врач из города Сент-Луиса, по фамилии Макдоуэлл, установил в этой пещере наполненный спиртом медный сосуд и перевез туда труп четырнадцатилетней девочки (возможно, своей собственной дочери). Да, там было страшно. Но мальчишек эта пещера, которую стали называть пещерой Макдоуэлла, влекла неудержимо. В своей «Автобиографии» Твен рассказывает, что однажды он заблудился там вместе с какой-то девочкой.

Среди друзей Сэма было немало таких же бесшабашно-веселых искателей приключений, как и он сам. Вилл Боуэн, ровесник будущего писателя, не уступал ему в проказах, даже если они грозили серьезными последствиями. Сэм с Виллом однажды спустили с холма Холлидея огромный камень. Катясь вниз, он разбил вдребезги мастерскую медника и только чудом никого не искалечил. В зрелые годы Твен и Боуэн любили вспоминать, как они играли в Робин Гуда, дрались игрушечными мечами и воровали фрукты в чужих садах.

Близким другом Сэма был и Джон Бриггз. Вспоминал Твен также Норвала Брэйди, которого прозвал Гуллом по имени героя «Путешествий Гулливера». Имеете с Виллом, Джоном и Гуллом он играл в разбойники, наводнял номера местной гостиницы кошками — к крайнему неудовольствию жильцов, — совершал нападения на недругов, удил рыбу, дрался, посещал представления заезжих актеров.

Бриггз, Боуэн и Брэйди были больше по духу Сэмюелу Клеменсу, нежели его собственный младший брат Генри, добрый и послушный.

Это он, Генри, разоблачил хитрость Сэма, который, несмотря на запрещение, отправился купаться, вспорол наглухо зашитый матерью ворот рубашки, но, увы, по рассеянности зашил его снова нитками не того цвета. Это из-за него, Генри, шалун был подвергнут основательной трепке. Сэм не удержался как-то от соблазна бросить из окна третьего этажа огромную корку арбуза прямо на голову брата. А тот запустил в него булыжником.

Был в Ганнибале бедняк из бедняков — Том Бланкеншип. Сэм Клеменс и его товарищи охотно дружили с Томом, хотя родители поглядывали на это косо.

Что и говорить, создавая «Приключения Тома Сойера», Твен опирался на очень многое из того, что видел и перечувствовал в детстве сам. В книге возникают даже имена, с которыми он сжился с ранних лет. Имя главного героя романа, вероятно, взято у Тома Бланкеншипа. Гек Финн заимствовал свою фамилию у одного из «городских пьяниц» Ганнибала — Джима Финна. Пещера Макдоуэлла получила в повести созвучное название пещеры Макдугала. Попутно заметим, что подлинные имя и фамилия маленькой подруги детства Сэмюела Клеменса, названной в повести Бекки Тэтчер, перенесены в роман «Позолоченный век», главную героиню которого зовут Лорой Хокинс.

И все же в повести «Приключения Тома Сойера» нашли отражение лишь отдельные, главным образом более светлые, стороны детства писателя.

Еще в юные годы Сэм Клеменс не мог не ощутить, что на свете есть также немало тоскливого, мрачного.

Вспомним, что в Ганнибале существовало рабство. В годы юности Твена на каждого седьмого жителя городка приходился один невольник. Пусть, как подчеркивают все биографы, рабство не принимало в Ганнибале столь страшные формы, как в более южных штатах, где негры работали на хлопковых плантациях. Но рабство оставалось рабством.

Ганнибальскому негроторговцу Бибу была продана последняя оставшаяся у Клеменсов рабыня — негритянская девушка Дженни. И он отправил ее на южную плантацию. В своих «Деревенских жителях, 1840—43» Твен рассказывает, что много лет спустя кто-то (возможно, он сам) встретил Дженни на пароходе, где она работала горничной, — негритянка плакала и горько жаловалась на свою судьбу».

Родной штат Сэмюела Клеменса соединял в себе особенности американского Запада и американского Юга. Отдаленный от «старых» южных штатов, Миссури все же отразил в своем укладе влияние плантаторских порядков.

В Ганнибале почти все относились к рабству, как к явлению естественному и неизбежному. Невольничество было признано законом; церковь и общепринятая мораль внушали почтение к рабовладельцу. Но то обстоятельство, что обильная плодами земля, на которой родился Сэм, все-таки была землею рабства, не могло не оставить свой след в его душе.

Твен писал в «Автобиографии»: «В школьные годы я не знал отвращения к рабству. Я не подозревал, что в нем есть что-нибудь дурное. Никто не нападал на него при мне; местные газеты не высказывались против рабства; с кафедры местной церкви нам проповедовали, что бог его одобряет, что оно священно…» Писатель рассказал о том, как в детстве он рассердился однажды на взятого родителями в услужение мальчика-раба, негритенка Сэнди. Этот Сэнди надоедал ему своим пением. И мать, тоже считавшая рабовладельчество чем-то естественным, но чуткая душой, сказала: «Если он поет, бедняжка, то это значит, что он забылся… Он никогда больше не увидит свою мать; если он в состоянии петь, я должна не останавливать его, а радоваться».

Неподалеку от ганнибальской пристани часто лежали негры в ожидании парохода, который должен был повезти их «вниз по реке», на хлопковые плантации Юга. У них были, вспоминал Твен в своей «Автобиографии», «чрезвычайно печальные лица». В десятилетнем возрасте он был свидетелем того, как белый надсмотрщик за какую-то пустячную провинность ударил раба куском железа по голове. Он вскоре умер…

С неграми связаны были трагические и постыдные воспоминания, о которых даже в записях Твена последних лет его жизни, где приподнята завеса над многими безрадостными фактами прошлого, говорится очень мало. Так, писатель мимоходом упоминает негритянского мальчика, который принял на себя вину за какое-то совершенное Джоном Бриггзом «позорное» деяние и в результате был продан «вниз по реке».

Однажды Сэм видел, как шестеро мужчин привели беглого негра. Жутко было слышать стоны избиваемого до смерти человека.

Даже детям нетрудно было понять, что в жизни негра есть много мучительного. В любую минуту его могли ударить, искалечить. И негр-мулат, будь он хоть совсем белым по цвету кожи, полностью принадлежал своему хозяину. Тот мог делать с ним, что хотел.

Загробное царство «доброго черного бога» нередко представлялось неграм царством отдохновения и счастья.

Тяготы повседневной жизни рабов, их страх перед будущим, неуверенность в том, что принесет завтрашний день, — все это помогало плодить суеверия. Впрочем, среди белых тоже было распространено великое множество предрассудков и нелепейших верований.

Детям Клеменсов и Куорлзов, да и всем товарищам Сэма мир казался наполненным привидениями, таинственными звуками, колдовством, смертельными опасностями. Крик совы, вой собаки — все имело свой страшный смысл. Ночью, верили дети, появляются таинственные существа без рук, без ног, без головы. В темноте всегда можно было ожидать, что кто-то схватит тебя за горло — может быть, это кровожадный «вампир». Глаза зверей, казалось мальчуганам, горят ночью особенным, неестественным светом. Души покойников бродят по миру и иногда вселяются в других людей. Колдуны могут лишить человека сна и даже жизни. Если ночью мышь грызет вашу одежду — значит вы обречены на смерть. Для того чтобы защитить себя от всех этих ужасов, нужно пользоваться талисманами, нашептываниями, особыми знаками. Существовала целая «наука» для борьбы со страхом неизвестности, с колдунами, вампирами, привидениями. Дети не сомневались в магических свойствах заячьих лапок, соли, перца, кладбищенской земли, костей мертвецов.

Что удивительного в том, что Сэм и его друзья верили, будто седая негритянка, жившая на ферме Куорлза, достигла почтенного возраста в тысячу лет и беседовала с самим Моисеем, а круглая плешь на ее голове была вызвана испугом при потоплении египетского фараона. Старуха, по всеобщему убеждению, умела «изгонять бесов».

Жизнь была не сладка, конечно, не только для негров, но и для большинства белых, особенно для тех, кого презрительно называли «белой дрянью». В маленьком Ганнибале не было крупных богачей, там отсутствовали те чудовищные контрасты между нищетой и роскошью для немногих, которые мучили Твена в конце его жизни. Но «демократия», коей гордились многие обитатели западных штатов, была буржуазной демократией, и с каждым годом социальное неравенство не уменьшалось, а возрастало. Когда некий врач представил властям Ганнибала счет за лечение одной бедной семьи, «отцы города» решительно отказались его оплатить. Нищая семья, в которой на всех взрослых и детей имелось лишь одно одеяло, была описана в начале 50-х годов в газетке, которую редактировал брат Твена — Орион Клеменс. Нищенствовали и Бланкеншипы. В заметках Твена, которые не вошли в собрание его сочинений, есть такие строки «Бланкеншипы. Родители — нищие, пьяницы. Девушек обвиняют в проституции — не доказано. Том — добрый молодой язычник. Бенс — рыбак. Дети не посещали ни школу, ни церковь». Проживали Бланкеншипы рядом с Клеменсами, в доме, похожем на заброшенный амбар.

В Ганнибале любили рассказывать разные истории о речных пиратах, хозяйничавших в тех местах: например, о Морреле. Их время прошло. Но такие дельцы, как Стаут и Биб, обирали людей не менее энергично, чем Моррел. Порою они тоже лишали жизни своих жертв, не прибегая, однако, к ножу и пистолету. Был случай, когда местный богач воспользовался и пистолетом. Он застрелил неугодного ему человека, и это не повлекло за собой никакого наказания. Обстоятельства гибели «дяди Сэма»— старика Смарра, запомнились Твену на всю жизнь. Смарр, как показал один свидетель во время допроса (его вел судья Клеменс), «был не менее честным человеком, чем любой другой житель штата». Ни для кого он не представлял опасности, но открыто выражал свое отрицательное мнение о местных богачах сомнительной репутации. Он обвинял в мошенничестве Айру Стаута и другого состоятельного дельца — Уильяма Оусли, который, как иногда заявлял Смарр под влиянием винных паров, обобрал двух его друзей.

Решив отомстить, Оусли вооружился пистолетом и, встретив Смарра на улице, дважды выстрелил в него с четырех шагов. Твен рассказывает, что на грудь умирающего положили старинную библию, которая, не давая ему дышать, увеличила его мучения и ускорила агонию. Сэму было тогда девять лет. Как и все обитатели Ганнибала, он долго жил воспоминаниями об этом убийстве. Иногда по ночам ему казалось, что он задыхается под давящей тяжестью огромной книги.

Оусли был привлечен к суду лишь год спустя. Богатство и связи помогли ему избежать тюремного заключения. Суд оправдал преступника, и друзья привезли его из соседнего городишка, где происходил процесс, с восторженными криками. Твен рассказывает в своих «Деревенских жителях, 1840—43», что общественное мнение заставило Оусли вскоре покинуть Ганнибал. Однако имеются данные, что и семь лет спустя он преспокойно продолжал вести там свои торговые дела.

Это не единственный случай убийства в Ганнибале за годы детства и юности Твена. Через городок с его сравнительно крупным речным портом тысячи переселенцев направлялись дальше на запад, к Тихому океану, а это создавало обстановку ажиотажа, нервозности.

Переселенцы на Дальний Запад стали особенно часто появляться в Ганнибале к концу 40-х годов, после захвата американцами — в результате войны с Мексикой — новых огромных территорий в западных областях континента и открытия знаменитых калифорнийских золотых россыпей. Надо сказать, что Ганнибал не только служил важным перевалочным пунктом на пути в Калифорнию, но и сам поставлял немалое количество переселенцев в районы Дальнего Запада. В апреле 1849 года местные газеты писали, что улицы Ганнибала переполнены повозками, в которых переселенцы надеются добраться до Калифорнии. Среди людей, отправившихся тогда на Запад, было около восьмидесяти обитателей городка. Уехали местный врач, аптекарь, муж учительницы, редактор газеты. В начале 50-х годов численность населения графства Марион, в которое входит и городок Ганнибал, уменьшилась на несколько сот человек — и все за счет эмиграции в Калифорнию.

В Ганнибале росла преступность. Сэму Клеменсу неоднократно приходилось видеть, как жажда наживы и спиртные напитки, которыми переселенцы глушили страх перед неизвестностью, превращали иных из них в диких зверей. Чуть ли не с каждым пароходом — а ежедневно у ганнибальской пристани останавливалось с полдюжины речных судов — в городок прибывали шулера, воры, мошенники, искавшие простаков с деньгами в местных «кофейных домах».

В Ганнибале были молодые люди, разгуливавшие с пистолетами в руках и охотно пускавшие их в ход. Сэм видел, например, как один из братьев Гайдов уперся коленом в грудь своего деда, а другой пытался его пристрелить. Но пистолет дал осечку. Однажды после целого дня, проведенного за городом, мальчик забрался в контору отца, служившего тогда по судебному ведомству, и при лунном свете различил на полу очертания человеческой фигуры — это был убитый с глубокой раной на груди. Его принесли с улицы.

Сэму было уже четырнадцать лет, когда ему довелось стать свидетелем нападения некоего Линдли, «незнакомца из Иллинойса» (так значилось в опубликованной вскоре газетной заметке, возможно вышедшей из-под пера будущего писателя), а также друзей «незнакомца» на дом, где проживала старуха с молодой дочерью. Защищая свою дочь, старуха взяла ружье и уложила Линдли на месте. Примерно тогда же он видел, как «молодой переселенец в Калифорнию» был зарезан своим пьяным товарищем.

Воды Миссисипи частенько выносили на берег трупы неизвестных людей. Капитаны речных пароходов редко останавливали свои суда, когда кто-либо оказывался за бортом. Нельзя сказать, что человеческая жизнь на Миссисипи ценилась дорого.

То безрадостное и отвратительное, что характерно было для жизни взрослых обитателей Ганнибала, находило отклик и в мирке детей. Ни в одной из опубликованных книг Твена о Томе и Геке не найти детского образа, в котором было бы что-либо общее с сыном негроторговца Биба. Но Генри Биб реально существовал в Ганнибале. Он был сыном зажиточного человека и всюду хвастал своим нарядным костюмом, а также санками, привезенными из самого Сент-Луиса. Но, конечно, не только по этой причине писатель в письмах к другу детства Боуэну и в повести «Таинственный незнакомец в Ганнибале» (еще не увидевшей свет) дает волю своей ненависти к Генри Бибу. У этого малолетнего негодяя была дома маленькая бойня, и он свежевал там щенков и котят.

Все это откладывалось в сознании Сэма, мучило его. Ему снились убитые люди и растерзанные животные.

Вообще детство Тома было омрачено ночными кошмарами. Отчасти они были порождены и тем религиозным воспитанием, которое он получил.

Джейн Клеменс не разделяла скептического отношения своего мужа к религии. Ее сыну Сэму не было и восьми лет, когда его мать стала пресвитерианкой. Ласковая, добрая, она тем не менее уверовала в жестокого и мстительного бога. Она внушала эту веру и своим детям, даже такому неисправимому озорнику, как Сэм. В семье часто говорили о муках ада, которые ожидают, грешников после смерти.

Все, что происходило вокруг Сэма, все ужасы жизни в маленьком городке, казалось, имели божественное происхождение. Их придумывало провидение специально для того, чтобы наставить мальчика к лучшей жизни. По ночам ребенок испытывал страх смерти, ощущал над собой существо, у которого нужно вымаливать прощение за всякие «грехи».

Воспоминания об одном случае долго мучили Сэмюела Клеменса.

Пьяный бродяга как-то попросил у него спичек, чтоб закурить трубку. Юноша (Сэму было уже семнадцать лет) дал бродяге коробок. Случилось так, что пьяницу арестовали и посадили в маленькую местную тюрьму. Он поджег солому, на которой лежал, и сгорел вместе с тюрьмой. По сути дела, Сэм ни в чем не был виноват. Но чувствительная совесть, растравленная поучениями пресвитерианцев, долго не давала ему покоя. Сэму становилось не по себе уже при приближении ночи.

Ганнибал не был идиллическим городком. И детство Твена не было идиллией.

Но все же Твен в зрелые годы говорил о поре своего детства с очень теплым чувством не потому только, что детство всегда кажется счастливым временем, а окружавшая писателя действительность уже мало его радовала. В Ганнибале в канун Гражданской войны и в самом деле было что-то привлекательное.

Вспоминая далекое прошлое на склоне лет, когда Америка вступила в эпоху империализма, Твен обоснованно отмечал, что в середине прошлого века в поселениях на Западе еще были заметны кое-какие патриархальные черты. С радостью рассказывал писатель о простоте нравов, царивших до возникновения «золотой лихорадки».

«В годы моей юности, — писал он, — я не помню в наших краях ничего похожего на… обожествление денег или богачей». В наивных стихах и песнях, которые пользовались тогда популярностью среди молодежи, речь, шла, во всяком случае, не о деньгах. Разбойники и пираты, говорит Твен, «бродили по колени в крови», но совершали свои подвиги, чтобы «помочь беззащитным, а не ради денег». Герои «женились по любви, а не для того, чтобы добиться денег и положения»,

В годы юности Твена ему довелось видеть немало добрых и сильных характером людей. Узнал он также о подлинных, а не выдуманных подвигах во имя помощи «беззащитным».

Однажды во время рыбной ловли старший брат Тома Бланкеншипа Бенсон (или попросту Бенс) обнаружил беглого негра. Закон обязывал его сообщить властям о своем открытии. Защитнику беглого невольника грозило всеобщее осуждение, а поимка негра доставила бы ему почести. Наконец, за чернокожего была назначена денежная награда. У Бенса, представителя семьи, члены которой, на взгляд «приличных» людей, являлись воплощением порока, было более чем достаточно оснований выдать беглеца. И все же он этого не сделал. Бенс помог негру спрятаться в болоте, носил ему пищу. Но беглого раба выследили, за ним устроили погоню. Спасаясь от преследователей, негр утонул.

Сэм Клеменс знал об этом факте не только с чужих слов. Как-то раз, когда он и его приятели купались, из воды поднялась по пояс фигура утопленника. Тело, по-видимому, находилось под запутавшимися в зарослях бревнами — их много несет течение Миссисипи — и затем всплыло на поверхность. Мальчики в ужасе убежали.

О том, что все это не легенда, свидетельствует заметка, помещенная в ганнибальской газете «Джорнал» от 19 августа 1847 года. В ней говорится, что обнаруженное тело «соответствует описанию беглого негра, помещенному в листовках…».

Были в городке и сознательные аболиционисты, которые шли на смерть во имя своих убеждений. В одном из своих произведений Твен рассказывает о казни аболициониста Гарди, который помог негру бежать из рабства. Когда полицейский попытался задержать беглого раба, Гарди уложил представителя закона на месте.

Фермеры собрались на казнь со всей округи. Иные из них видели во всем этом только развлечение; они ели пироги да пили крепкий сидр. Но расправа над Гарди заставила многих задуматься. Аболиционистские настроения в Ганнибале не сошли на нет. Напротив, в борьбу с рабством вступили и другие жители городка. Некоторые местные ремесленники и рабочие: кузнец, печатник, пекарь и другие — создали тайное общество противников рабства. Кузнеца тоже повесили. Он умер со словами: «Смерть тиранам!» Общество аболиционистов продолжало существовать. Врагом рабства сделался и родной брат Твена — Орион.

Хотя у Сэма Клеменса и его ближайших товарищей мысль о помощи беглому рабу могла, пожалуй, вызвать только ужас (ведь негр был ценным имуществом, и, значит, тот, кто помогает негру скрыться, попросту «вор»), все же мальчики, знавшие о поступке Бенса, не выдали его. Смутное ощущение, что в основе рабства лежит какая-то несправедливость, уже тогда шевелилось в сердце насмешника Сэма.

С самых ранних лет ему были близки негритянские ребятишки — верные товарищи по охоте, купанию и разным проказам. На ферме дяди Куорлза были и взрослые негры, к которым нельзя было не испытывать чувства живой привязанности.

Рабы жили там, по замечанию Твена, в трех или четырех маленьких и убогих хижинах, которые назывались «негритянским участком». И Сэма всегда тянуло туда, ибо на «негритянском участке» его ждали искренняя дружба и веселые приключения.

Добрым другом детей был негр дядя Дэн, превосходный рассказчик и советчик в беде. «Помню, — говорится в «Автобиографии», — кухню дяди Дэна, какой она была в счастливые вечера моего детства; как сейчас вижу черную и белую детвору, сгрудившуюся поближе к очагу, игру огня на их лицах, тени, пляшущие по стенам, светлые по сравнению с пещерным мраком в глубине комнаты; слышу, как дядя Дэн рассказывает бессмертные сказки…»

Еще в детстве Сэмюел Клеменс полюбил негритянские песни, которые с огромным волнением слушал и сам напевал всю жизнь. Одна из его дочерей заметила как-то, что в исполнении ее отца негритянские песни звучали, как вопль души.

Сколько нежности в описании негритянки — тети Филис, героини еще не опубликованного рассказа Твена, бесспорно основанного на воспоминаниях детских лет! У тети Филис осанка гренадера. «Но, будучи чернокожей, она добродушна до мозга костей. Это прирожденная привилегия и прерогатива ее чудесной расы. Она полна веселья, неистребимого веселья и живости; как радостно быть рядом с ней! Ее смех, этот светлый смех, этот вдохновляющий и бодрящий смех, всегда готов сорваться с уст; и вот он звенит, точно колокольчик, смех, исходящий прямо из сердца…»