Весна-лето 1944-го

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Весна-лето 1944-го

Весна 1944-го была ранняя, в середине мая уже все зазеленело, одновременно цвели яблони и черемуха. И хотя в институте приближалась напряженная пора экзаменов, много времени приходилось проводить над книгами и конспектами, вечерами и библиотеки, и общежитие пустели — так славно было бродить по городу! Так приятно было отогреться после длинной зимы!

Новосибирск.1944 г.

Уходили гулять и мы с Аликом. Обычно шли к речной пристани. Там было безлюдно и не доносился шум города. Зеркало Оби разливалось чуть не до горизонта, противоположный берег еле виднелся в тумане. И такой немыслимой красоты закаты опускались над рекой, что просто дух захватывало. Мне никогда не приходилось видеть такого огромного неба, такого буйства красок, отраженных в лакированной глади воды… Казалось, что эти космические феерии разыгрывались специально для нас. Мы бродили по пустынному берегу, сидели на теплых бревнах, дожидаясь первых звезд, и уходили уже затемно.

Этими ясными призрачными вечерами на берегу Оби мы больше молчали — не хотелось нарушать тишину. А на обратном пути постепенно, слово за слово, мы вдруг погружались в воспоминания и начинали рассказывать друг другу о чем-нибудь прошлом, довоенном. Будто какой-то шлюз молчания прорывался. Я перестала стесняться говорить о мелочах, о житейском. И он мне рассказывал о себе всякое: о том, как в младших классах был драчуном и даже занимался в секции бокса; об увлечении марками, с которых и начался его интерес к истории; о том, как сбежал из пионерского лагеря; о поездке с родителями в Крым, о Бахчисарае, о светящемся ночью море… Показал домашние фотографии и впервые говорил об отце и маме. Становился он проще, понятнее мне, и я уже не думала, что он «не от мира сего» и витает лишь в высших сферах далеких от меня наук.

Алик будто постепенно оттаивал, становился мягче, приоткрывался в своих радостях и печалях. Я почувствовала, как он устал от своей замкнутости, как остро живет в нем боль от утраты родителей, как он одинок. И была очень тронута тем, что мне доверился такой сильный независимый человек. Хотя мы оба 23-го года рождения, но я всегда воспринимала его как старшего. И вот, несмотря на его безусловную для меня взрослость, мне захотелось стать для него не только другом, но и сестрой, и даже в чем-то заменить мать.

Хотя Алик и начал оттаивать душой, но внешне оставался скованным, суровым. Казалось, что он разучился смеяться, и я интуитивно, вряд ли задумываясь об этом, старалась как-то растормошить его. Рассказывала о забавных и смешных случаях в своей прошлой и в теперешней институтской жизни, и на лице его все чаще стала появляться улыбка. Она очень красила его. И как же я обрадовалась, когда заметила, что едва увидев меня издали, он уже с открытой улыбкой спешит мне навстречу. Будто новый человек народился.

Единственное, что оставляло меня в недоумении, это то, что Алик по-прежнему обращается ко мне на «вы», и мне, соответственно, приходится отвечать тем же. При той простоте нравов, которая царила у нас в институте, такие отношения выглядели странно. Мне по-девчоночьи было даже забавно: когда же и каким образом он перейдет на «ты»? Не может же так продолжаться вечно?

Произошло это внезапно и в неожиданной для меня форме. В конце мая, теплым долгим вечером возвращались мы однажды с Оби. Алик был непривычно молчалив и я умолкла тоже. А когда дошли до площади и уже должны были расстаться, Алик вдруг сказал, что любит меня, просит быть его женой и готов сделать все для того, чтобы я была счастлива с ним. Я растерялась. Сказала, что еще не задумывалась о замужестве, что рано еще мне замуж… Он просил не спешить с ответом, подумать три дня. Говорил, что ему важно знать мой ответ — от этого зависит вся его дальнейшая жизнь. А само замужество, в случае моего согласия, пусть свершится позднее, по окончании войны, в Ленинграде. Там осталась у него от родителей квартира, а сейчас он тоже не готов к созданию семьи. Сейчас он положит все силы на то, чтобы скорее закончить университет.

Несмотря на неожиданность предложения, я как-то внутренне знала, что отвечу согласием и три дня на размышления мне не были нужны. Но вот то, что вслед за согласием обычно должны измениться и отношения между женихом и невестой, смущало, пугало, и уже поэтому я не произнесла бы своего согласия вслух… Услышав же, что фактический брак откладывается на какое-то неопределенное время, называемое «После войны», сразу успокоилась, и уже готова была сказать «да», но боялась выглядеть легкомысленной, и мы расстались на эти три дня. Значительность происшедшего все больше и больше захватывала меня, и я уже не могла думать ни о чем другом.

А думать было о чем — через несколько дней начинались экзамены. Нужно было успеть досдать зачеты, курсовые работы. Места в читальном зале захватывались чуть ли не по жребию. Завладевший учебником сбегал на весь день в какой-нибудь тенистый уголок парка им. Сталина и спешил заглотить весь объем знаний, не усвоенных за год.

Я, как в тумане, занималась всем, чем положено заниматься накануне сессии, но одновременно во мне уживались и мысли очень далекие от экзаменов. Итак, закончен один период жизни и начинается новый, совсем неведомый, тревожный и радостный…

Встретившись через три дня на скамеечке в сквере возле нынешней Консерватории (в те годы в этом здании находился Военный трибунал), я от волнения не могла заговорить. Но взглянув на него и поняв, что он волнуется не менее моего, что он боится моего отказа, я поспешила успокоить его своим «да».

Какое-то время мы были словно оглушены происшедшим, с трудом привыкали к своим новым ролям, но постепенно, под натиском нараставшей и все переполняющей радости осознания, что кончилось одиночество, что мы теперь единое целое, исчезли и смущение, и неловкость, стало легко и ясно, стало грустно даже сутки провести в разлуке, стало просто и естественно перейти на «ты».

Определившись в самом главном, мы почувствовали необходимость поделиться этой новостью с близкими. Я написала маме и послала маленькую фотографию Алика (другой не было). В качестве жениха и невесты посетили самых близких в Новосибирске. Прежде всего решили пойти к Хочинским. Тем более, что у них было новоселье — они переехали на частную квартиру, и мы их давно не видали.

Когда в маленьком дворике, заросшем цветущей сиренью, мы попали в лабиринт веревок с гирляндами настиранного белья, а в открытые окна приземистой избушки услышали звонкий голос Люси и примирительное ворчание Юры, мы поняли, что семейство Хочинских благоденствует и успешно осваивается «на новых площадях».

Встретили нас очень радушно — мы были их первыми гостями. А когда узнали, что мы пришли к ним, так сказать, в новом качестве, бурно поздравили нас и сказали, что это событие следует отметить праздничным застольем. И предлог для этого был, и, главное, тот редкий случай, когда было чем угостить. Оказалось, что после одного из концертов в сельской местности Юрочке вручили гонорар «натурой» — небольшой мешочек пшеницы. Молодые сначала не знали, что делать с этим даром, но хозяйка их дома быстренько прокрутила зерно на крупорушке и в первый же «банно-прачешный день», когда топили русскую печь, сварила целый котел рассыпчатой, упревшей пшеничной каши.

Вот мы и угодили к тому моменту, когда Юрочкино семейство собиралось ужинать. Во главе длинного деревенского стола уже восседал на коленях у бабушки черноглазый румяный Сашка и стучал ложкой, а у теплой еще печи хлопотала с ухватами старушка-хозяйка, приговаривая: «Уж такой каши, как эта, вы никогда не едывали!».

Пригласили и нас за стол. Я оказалась на парадном месте, «под образами», так как Сашка сразу потянулся ко мне и я взяла его на руки. Я загордилась, думала, что он вспомнил как я нянчила его в общежитии, но оказалось, что его заинтересовали незабудки и ромашки, вышитые на моей кофточке, и он начал старательно «выщипывать» их двумя пальчиками и даже попробовал лизнуть языком. Очень было забавно наблюдать за его «исследовательской деятельностью». Алика усадили на противоположном конце стола, по бокам разместились Юра с Люсей, а напротив — две бабушки, будто одна большая семья. И таким праздничным выглядело наше застолье! Гроздья сирени заглядывали во все окна, будто огромные букеты; старенький самовар на табуретке в лучах заходящего солнца мерцал червонным золотом; от глиняных мисок, доверху наполненных маслянистой кашей, исходил такой аромат, что кружилась голова. Люся хотела забрать от меня Сашку, но он воспротивился и начал старательно таращить на меня уже сонные глаза, не забывая при этом широко открывать рот, как я только подносила к нему чайную ложечку с кашей.

За столом болтали, смеялись, но я как-то целиком отключилась, чувствуя удивительное единение с Сашкой. Он разглядывал меня, а я его, впервые, пожалуй, осознавая, какое это чудо — маленький ребенок. Неожиданно Люся вдруг привлекла внимание всех ко мне: «Нет, вы только посмотрите, до чего же ей подходит роль молоденькой мамаши с младенцем на руках! Ну чем не “Мадонна Бенуа”!» Старушка-хозяйка тут же подхватила: «Бог даст, скоро и сама деточками обзаведется», и я почувствовала, что неудержимо краснею. Все засмеялись, я украдкой взглянула на Алика и удивилась тому, как отрешенно-задумчиво он улыбается, глядя на меня, будто впервые видит. Наши взгляды встретились, и я поняла, что мы подумали об одном и том же: «А ведь когда-нибудь и у нас непременно будет сын…». Меня снова охватило жаром и, чтобы скрыться от взглядов, я встала и понесла Сашку в постельку, укладывать спать. А у самой лихорадочно билось в голове, что будущий сын — это действительно чудо. Ведь я не знала Алика ребенком, мальчиком, и это огорчало меня, а сын будет непременно во всем похож на него, он как бы вновь воссоздаст Алика, и я увижу, узнаю неведомый мне период его жизни… А потом он вырастет, станет таким же умным, красивым, двадцатилетним… Дальше не думалось, а просто в голове был какой-то туман предощущения бесконечного счастья.

Мы долго пили чай, разговаривали, и уже в сумерках Хочинские пошли провожать нас. «Когда и куда пригласите на свадьбу?» — шутя спросил Юра. И Алик очень серьезно ответил: «В первое воскресенье после окончания войны, по адресу: Литейный, дом 7, квартира 28», — и крепко пожал мне руку, я ответила ему тем же. И Юра, и Люся отнеслись к этому приглашению тоже вполне серьезно и пообещали придти первыми. При прощании Люся весело пропела: «Встретимся в 6 часов вечера после войны?» — так называлась новая кинокомедия. И мы оба ответили: «Да! После войны!».

Еще долго мы с Аликом бродили под окнами общежития, и он говорил, что я буду «маленькой хозяйкой большого дома», так как в квартире у них не осталось никакой мебели — всё сожгли в блокадную зиму, но вдоль стены лежит свернутый в трубку ковер, в который его мама упаковала свой свадебный сервиз на 24 персоны. И когда мы вернемся в Ленинград, то мы развернем этот ковер, пригласим наших друзей, все рассядутся «по-турецки», так как стульев нет, зажжем свечи и будем вспоминать о жизни в Сибири и петь песни военных лет. Решили, что непременно вернемся когда-нибудь в Новосибирск — лет так через 10, побродим по всем нашим маршрутам, посмотрим, как изменится этот огромный город.

Еще мы были приглашены на чай с пирожными к Елене Львовне (слух о нашей помолвке — кажется, так это называется? — быстро распространился по общежитию). Сначала она беседовала с нами обоими, а потом попросила меня посидеть на балконе, чтобы поговорить с Аликом наедине. Он так и не рассказал мне о содержании этого разговора, только упомянул, что Елена Львовна любит меня как дочь, очень тревожится обо мне и поэтому устроила ему строгий «экзамен», который он, по-видимому, выдержал, так как при прощании расцеловала нас обоих и благословила на долгую и счастливую жизнь.

Моя любимая подруга Женечка Лихачева неожиданно для меня тоже вполне благосклонно отнеслась к этой новости (ведь при первом знакомстве Алик чем-то раздражал ее и она отзывалась о нем иронично). А теперь поздравила нас, пригласила к себе в гости, познакомила со своей мамой. Мы хорошо провели вечер, Женя остроумно пикировалась с Аликом, без уговариваний согласилась поиграть на пианино. Алику особенно нравилось, когда мы с Женей пели дуэт Полины и Лизы из «Пиковой дамы» и народную песню «Позарастали стежки-дорожки», сказал, что это его любимая песня из тех, что я пела. Оказалось, что есть любимая песня и у него: на слова Лермонтова «Выхожу один я на дорогу». Стоило ему услышать эту мелодию, как он тут же начинал «гудеть» басом, очень старательно подстраивался к нашим голосам и не соглашался прервать длинную песню, пока не прозвучал последний, особенно любимый им куплет:

«Но не тем холодным сном могилы

Я б желал навеки так заснуть,

Чтоб в груди дремали жизни силы,

Чтоб дыша, вздымалась тихо грудь.

Чтоб всю ночь, весь день, мой слух лелея,

Про любовь мне сладко голос пел,

Надо мною чтобы, зеленея,

Темный дуб склонялся и шумел».

Неожиданно выяснилось, что Алик много знает на память. Так, шутя, Женя процитировала что-то из «Евгения Онегина», и он тут же подхватил и легко прочитал несколько строф. Смеялся, что «загнал» нас — мы пытались продолжить, но запутались и умолкли.

Вообще эти вроде «официальные» визиты в разные дома оказались очень важными для нас, запомнились во всех деталях, так как там мы впервые увидели друг друга по-новому, в общении с разными людьми, и в чем-то раскрылись в тех качествах, о которых до сих пор не знали.

Должно было состояться мое знакомство с тетей Арнольда — Кларой Борисовной, но в эти дни она готовилась к возвращению в Ленинград, Алик помогал ей с упаковкой вещей, оформлением документов и встреча эта откладывалась. Чему я, честно говоря, была рада, так как боялась, что не понравлюсь ей. Я была представлена Кларе Борисовне уже на вокзале, в день отъезда, и почувствовала, что мои опасения были не напрасны. Хотя этого не было сказано вслух, но я поняла, что выбор Алика не одобрен, и потому, что я еще такая девчонка, и потому, что я в таком «легкомысленном» институте, и, главное, потому, что я русская…

Понял это и Алик (видимо, Клара Борисовна говорила с ним об этом раньше), пытался неловко успокоить меня — мол, все постепенно образуется, а вообще Клара Борисовна очень хороший человек и после смерти сестры чувствует свою ответственность за его судьбу, и поэтому, естественно, несколько ревниво относится ко всему, что, по ее мнению, может отвлечь его от учебы. И еще он сказал, что к сожалению у его тети есть предубеждение против смешанных браков… Конечно, все это расстроило, но уехала Клара Борисовна, и неприятный осадок быстро выветрился из моей головы. Тем более, что в эти дни вдруг неожиданное «завихрение» произошло в делах институтских.

Дело в том, что Алик уезжал в Томск на сессию, у меня же неожиданно появилась возможность перенести сессию на осень, на то время, когда я буду принимать участие в конкурсе на актерский факультет, а сейчас взять «академический отпуск по семейным обстоятельствам» и ехать к маме в Калининскую область, чтоб там подкормиться и отдохнуть от холодной и голодной зимы. Появилась такая возможность потому, что в нашем подшефном госпитале нужны были сопровождающие для тех раненых, кто был списан «подчистую» и не мог самостоятельно добраться до дому. И вот один солдат с ампутированной ногой должен был ехать куда-то в Подмосковье и ему требовалась провожатая. Когда я узнала об этом, то сначала отнеслась к такому плану, как к несбыточной мечте, но посоветовавшись с Аликом и взвесив все обстоятельства, пришла к выводу, что грешно пропустить такой случай — бесплатно проехать до Москвы и обратно, пожить у мамы, подкрепиться там в преддверии тех двойных нагрузок, которые ожидали меня впереди. А сессия — что ж, сдам ее осенью, а за эти месяцы еще раз повторю весь пройденный материал.

Была и еще одна причина, по которой я так легко уговорила себя в разумности подобного «зигзага»: я запустила занятия и боялась экзаменов, поэтому дарованные мне два месяца на подготовку воспринимала как подарок. Опасалась я, что директор откажет мне, но и тут обошлось, хотя, как мне кажется, наш милейший Николай Евгеньевич догадался о причине «крайней необходимости побывать у мамы». Приказ об академическом отпуске до августа 44-го года был подписан, и я с сего дня обретала полную свободу.

Алик был рад за меня и со спокойной душой уехал в Томск. Я должна была уехать вслед за ним через три-четыре дня — мой подшефный солдатик учился ходить на протезе и его готовили к выписке. Девчонки в общежитии завидовали моей свободе и я «на законных основаниях» забросила все конспекты и учебники (еще успею!) и наслаждалась полным бездельем. Но буквально на второй день моего отпуска я вдруг получаю от мамы письмо, в котором она сообщает, что оформила документы для возвращения в Ленинград и они с бабушкой в первых числах июня уезжают из деревни! Я же не писала ей о том, что приеду, — хотела сделать сюрприз.

Вот здесь я растерялась. Значит, ехать мне некуда? Но если расскажу об этом в институте, то надо немедленно впрягаться в экзаменационную упряжку. Но я же не готова к сессии. Что делать?

Бегу к своей Женечке, рассказываю обо всем, и она тут же предлагает мне совершить новый «зигзаг»: никому не говорить, что поездка сорвалась, дня через два распрощаться в общежитии, взять чемоданчик с конспектами и учебниками и «уехать». А фактически скрыться ото всех и этот месяц отсидеться у Жени — жить, не выходя из дому, так сказать, «на подпольном положении». И все время отдать подготовке к экзаменам. А потом, в июле, «досрочно» вернуться в общежитие — это никого не удивит. Относительно же замены меня в госпитале договориться было несложно — было много желающих проехаться за казенный счет на Запад.

Ничего более удачного придумать не удалось, я была благодарна Жене за такую реальную помощь в трудный момент. Нагрузив конспектами и учебниками свой чемодан, грустно отгуливала свои последние денечки, готовясь к «отъезду».

Свободного времени оказалось так много, что я уже томилась им, а вечерами, в одиночестве, ходила на симфонические концерты. В филармонии заканчивался сезон, и оркестр уезжал вслед за Пушкинским театром в Ленинград.

Но, по-видимому, один «зигзаг», затем второй, неминуемо должен был завершиться и третьим — «Бог троицу любит». Так оно и произошло. Случилось так, что во время концерта в филармонии у меня попросил программку сосед. Разговор о музыке продолжился в антракте, затем этот человек — уже взрослый, с проседью на висках — проводил меня до общежития. Как выяснилось позднее, это был директор одного из московских заводов, эвакуированных в Бийск, а в Новосибирске он бывал наездами, по служебным делам. Звали его Аркадий Ильич Гордин. Отличала его корректность, интеллигентность, отсутствие всякого налета «ухаживания», и этим он вызывал ответное доверие. При прощании Аркадий Ильич спросил, иду ли я завтра на гастроли театра Михоэлса[39], и я сказала, что не иду, так как не удалось достать билетов (а по правде, очень уж дорогие были эти билеты). «Но ведь это такой удивительный коллектив! Вам, театроведу, просто необходимо увидеть их!» — и пригласил меня пойти вместе с ним, а билет он достать сумеет. Соблазн был велик, и я согласилась. На другой день мы встретились с Аркадием Ильичом на спектакле «Тевье-молочник». Театр этот действительно был удивительным, игра Михоэлса просто непередаваема словами… А как там плакали скрипочки свадебного оркестра!..

Провожая меня, А.И. спросил, сможем ли мы увидеться через неделю, когда он снова будет в Новосибирске, я сказала, что буду в отъезде. Он удивился: «Но ведь у вас начинается сессия?» — и я вынуждена была признаться, что затеяла авантюру и перехожу на «нелегальное положение». «Но это не очень разумно, вам действительно следовало бы подкрепить здоровье перед новым учебным годом, а месяц взаперти, в духоте большого города…». Затем он помолчал немного, о чем-то раздумывая, и наконец предложил мне такой вариант.

При его заводе под Бийском есть подсобное хозяйство — совхоз, откуда рабочим доставляют молочные продукты. Это красивое село, расположенное на берегах Катуни. А.И. мог бы представить меня директору совхоза как дочь своего фронтового друга, и мне помогли бы там устроиться с жильем, продукты питания можно выписать по госценам, я смогу жить там хоть месяц, хоть два вполне самостоятельно. «Представляете, встаете рано утром и по росистой траве, босиком спускаетесь к реке… Захватите с собой книги для занятий, еду. Там, на берегу, можно целый день провести и ни одной живой души вокруг. А какой там воздух! А как шумит река!». И так мне захотелось «босиком, по росистой траве»…

Короче говоря, уже через два дня я села в поезд и отправилась в сторону совершенно противоположную моему первоначальному маршруту — на Алтай. Всю дорогу простояла у раскрытого окна, не могла налюбоваться бескрайней панорамой полей и перелесков. Сердце замирало от собственной смелости (безрассудства?) — еду неизвестно куда, даже названия поселка не знаю. Случись что со мной, и никто даже не узнает, куда я пропала. А вдруг А.И. не встретит на вокзале, что я буду делать в незнакомом городе? И что я знаю об А.И. кроме того, что он производит впечатление очень порядочного человека? А вдруг он не тот, за кого себя выдает? Не такой, каким кажется?

И совсем стало страшно, когда уже затемно я вышла в Бийске. Народ быстро разошелся, и я осталась на привокзальной площади совсем одна…

Но вот из-за угла вырулил «газик», взвизгнул тормозами, и А.И. подбежал ко мне: «Ради Бога, простите! — непредвиденно задержался в дороге».

И я сразу успокоилась — все будет хорошо! (Попутно: так оно и оказалось. Мне ни разу не пришлось пожалеть об этой поездке).

A.И. сел за руль, я расположилась на заднем сиденье, верх машины открыт, скорость, ветер в лицо, кромешная тьма вокруг и огромные звезды над головой! Такой восторг охватил меня, что я почти всю дорогу пела.

Прибыли на место уже глубокой ночью. Светился лишь один огонек на краю села — нас ждали. Хозяйка встретила на пороге с керосиновой лампой в руках. Провела через кухню в мою комнатку. Я засыпала на ходу, но не могла отказаться от приглашения «перекусить после дороги». А на столе! Крынка с молоком, горшочки с творогом и сметаной, тарелка клубники! И свежий, еще теплый каравай хлеба… (Хозяйка работает в пекарне, живет с 14-летним сыном).

А.И. прощается и уезжает, а я пирую одна за этим роскошным столом и не помню как добираюсь до постели.

Утром просыпаюсь от слепящего солнца. Распахиваю окно и застываю в изумлении — вот уж воистину «бескрайний простор»! Под крутым зеленым склоном искрится шумная река, за нею, в утренней дымке необозримая степь да на горизонте чуть угадывается призрачная цепь голубых гор… И небо здесь именно как «хрустальный купол» накрывает всю эту божью благодать. И даже жаворонок, песня которого «неисходною струей громче, громче льется» звенит где-то совсем рядом.

Глаз не оторвать от всего этого великолепия! Как завороженная, вылезаю в окно и спешу по склону к реке. С трудом продираюсь сквозь заросли буйных трав и цветов. Здесь мирно соседствуют и полевые, и садовые: глазастые ромашки, лиловые ирисы, желтые лилии, розовый душистый горошек и малиновый кипрей. И весь этот цветочный ковер будто проткан серебристыми нитями — это непрестанно колышется на ветру седой ковыль. От аромата настоянного на солнце разнотравья кружится голова.

С приближением к реке все слышнее ее ровный шум, все чаще набегают струи прохладного воздуха. Вот и Катунь — бурная, быстрая, зеленеющая прозрачностью стекла на изломе волн.

Впечатление, что весь этот мир щедро подарен мне, в мое личное пользование, вокруг ни души, и у меня начинается жизнь как на необитаемом острове. Изба наша на окраине села, хозяйка с утра в пекарне, сын ее возит в город на телеге бидоны с молоком. За месяц жизни в этом благословенном крае о моем существовании узнают лишь председатель совхоза да две-три женщины, которые заходят к хозяйке по своим делам. Ну, и еще Федька, который любит расспрашивать меня «про войну». Вечерами, когда мимо нашего дома медленной трусцой компания мальчишек гонит в ночное табун лошадей, он, явно красуясь передо мной, взнуздывает своего рыжего конька. И вдруг, как с цепи сорвавшись, все переходят на галоп, с гиканьем и свистом уносятся по пыльной дороге куда-то далеко, в туманную даль заливных лугов.

Одиночество ничуть не тяготило меня — напротив, оказалось, что я очень устала от постоянного многолюдства в общежитии, а тут просто отдыхала в тишине и покое.

Дважды приезжал в село Аркадий Ильич. В первый раз он отправлялся с председателем на дальние пастбища и они пригласили меня с собой. Поездка эта казалась мне путешествием в неизведанные страны. Всё было открытием: переправа через реку на пароме, полное бездорожье — машина с трудом шла по степи, утопая в цветах и травах. Из-под колес выныривали какие-то птицы, а над головой кружил настоящий орел. Будто в пятнашки играли с нами сурки и еще какие-то зверушки. На полянках застынут столбиками, сложив лапки на животике, а потом свистнут насмешливо и провалятся под землю! Горы вырастали на глазах, обретали реальность. А когда мы добрались до пастбищ, А.И. с председателем ушли на строительство какой-то фермы, а я осталась в обществе стада телят и совсем пришла в состояние полной умиротворенности и блаженства. Так бы и сидела тут век возле душистой копны, гладила кудрявые лбы с маленькими рожками и кормила бы этих мокроносых коровьих детей, заглядывая в их таинственные фиалковые глаза в длинных ресницах…

В другой раз А.И. приехал с женой и двумя маленькими дочками. Я ходила с девочками за клубникой — мелкой, но очень душистой и сладкой. Кроме ягод, собрали большие букеты ромашек и сплели венки, и старшая девочка сказала, что мы стали похожими на Аленушку из сказки. Я подумала, что она права, — неправдоподобно красивыми и безмятежными были эти дни, и у меня в душе появилась какая-то тревога — слишком уж хорошо. Я еще не знала тогда, что уже сгущаются над головой тучи…

А.И. уехал в командировку — решался вопрос о возвращении завода в Москву. Сказал мне, что я могу жить здесь хоть все лето. Но наступила неделя проливных дождей, я уже по нескольку раз проштудировала все свои книги и конспекты, выучила назубок все-все тексты для конкурса и поняла, что «сказка» кончилась и пора возвращаться, да и обнаружилось, что я соскучилась по Алику и уже предвкушала, как буду рассказывать ему обо всем увиденном за этот месяц.

Новосибирск по возвращении поразил шумом, духотой, пылью, своей нелепой громадностью. На город налетали знойные степные ветры. Пожухла листва деревьев, скрипел на зубах песок. Громыхали грузовики и телеги ломовых извозчиков, раздавался скрежет лопат и дробь отбойных молотков. Повсюду шли ремонтные работы, рыли траншеи, меняли трамвайные рельсы, вся площадь перед театром была разрыта до основания и уже вырисовывались очертания будущего сквера.

Ремонт был и в общежитии, всё пропахло известью и краской. Меня сразу окружили будничные хлопоты. Опоздала получить хлебные и продуктовые карточки — предстояла беготня «по инстанциям». Комендант общежития ушел в отпуск, и я осталась без постельного белья. Отключили воду, и бани работали с перебоями и огромными очередями… Удивительно ли, что все воспоминания о красотах Алтая были мгновенно вытеснены у меня проблемами весьма прозаическими. А уж размышлениями о нравственных основах этой поездки я и вовсе себя не утруждала. Напротив, считала, что Алик одобрит проявленную мною самостоятельность.

Вечером пошла в библиотеку, уверенная, что застану его там на обычном его месте возле окна. Так оно и было. Радостно было увидеть его склоненную над книгами лохматую голову, дожидаться момента, когда он рассеянно взглянет на меня и вдруг весь будто засветится…

Пошли к своему любимому месту на берегу Оби и не могли наговориться. Сначала я просила рассказать его о своих делах, а уж потом, пообещала я, «я расскажу такое!».

Конечно же, и экзамены, и курсовые работы он сдал все на отлично, выступал с докладом на какой-то конференции. Его перевели на пятый курс (это за два года!), в томской библиотеке нашел новые интересные материалы, сделал массу выписок и теперь ему очень хорошо работалось. Рассказал, что вновь вошел в бригаду по разгрузке барж в речном порту (три ночи в неделю), что теперь он стал «богатым» и хотел бы, чтобы я брала у него, если понадобится, не стеснялась. Но я ответила, что мне хватает стипендии и того, что мама присылает.

«Ну, а теперь ты рассказывай. Как ты съездила к маме?» — Алик с улыбкой приготовился слушать. Но только я сообщила, как о великом сюрпризе, что ездила не в Калининскую область, а совсем в другом направлении, лицо его сразу окаменело и он слушал меня молча, ни разу не подымая глаз.

Как ни старалась я изложить свою историю как вполне заурядную, ну что особенного? Один человек предложил другому помощь в трудную минуту, а тот, другой, принял её, но с каждой фразой говорить мне становилось все труднее, и я чувствовала себя как воздушный шарик, из которого вытекает воздух. Забавные подробности, которыми я предполагала повеселить Алика, казались теперь глупыми, рассказ о прекрасных условиях отдыха звучал неуместно.

С трудом я поведала о смешном зайце, который выскочил из-под колес машины Аркадия Ильича и долго бежал впереди нас по степи, и на этом окончательно выдохлась. Наступила напряженная пауза. Ее нужно было немедленно прервать и я, как утопающий за соломинку, ухватилась за объяснение того, как дешевы по госценам в этом совхозе молоко, творог, мясо, и что все это я выписывала в конторе и мне выдавали квитанции… На слове «квитанции» он скривился как от зубной боли, и тут я умолкла совсем.

Чувство вины затопило меня, хотя я и не могла (не хотела?) точно сформулировать, в чем именно виновата перед Аликом. Он так и не проронил ни слова. Я неловко перевела разговор на предстоящие мне экзамены, он ответил, и вроде ничего не изменилось в наших отношениях. Но я знаю, что Алик не забыл этот случай, хотя никогда не упоминал о нем.

Быстро пролетел июль. Экзамены мои прошли благополучно. Удачно закончилось для меня и участие в конкурсе — меня приняли на 1 курс актерского факультета. Правда, как я теперь понимаю, причиной снисходительности комиссии были не столько мои «дарования», сколько то, что я невольно рассмешила их. Дело в том, что монолог Лауренсии, который я подготовила, мне хотелось не просто прочитать, но исполнить «войдя в образ». По моим представлениям, для этого надо было сначала взвинтить все свои чувства и, в соответствии с ремаркой в пьесе, разгневанной фурией ворваться в зал заседаний ненавистного ей совета старейшин. Так я и сделала. Уединившись в темном уголке коридора, вообразила все «предлагаемые обстоятельства» своей героини, довела себя почти до экзальтации и, когда выкликнули мою фамилию, я буквально оттолкнула толпящихся у дверей, ворвалась в аудиторию и, не имея сил затормозить на скользком полу, почти врезалась в стол комиссии. Вцепилась в край его и выкрикнула в лица уважаемых экзаменаторов:

«Дозвольте мне войти в совет мужчин,

и дайте место женщине средь них!».

В первое мгновение от меня отшатнулись — это я успела заметить — и тогда с еще большим остервенением начала обличать сидящих передо мною во всех грехах и преступлениях. А когда закончила и скромно опустила голову, ожидая одобрения, то вдруг услышала смех. Смеялись до слез и величественный патриарх Юрьев, и мой любимый Черкасов, и дорогая Елена Львовна. «Провал? Но я ведь выложилась вся до основания… И ведь они в начале вздрогнули!». И уже была близка к слезам, но тут все отсмеялись и даже кто-то произнес: «Ну что ж… Очень хорошо. Спасибо». И мне предложили почитать прозу. Читала я те страницы из «Войны и мира», которые начинались словами: «В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск». И дальше — как он подъезжает к Москве: «Вот и угол, перекресток, где Захар-извозчик стоит… Вот лавочка, где пряники покупали… Скоро ли!?». Эти страницы были так близки мне! Ведь и я сколько уже раз представляла себе, как вернусь домой в Ленинград и так же буду вглядываться в знакомые улицы, дома, магазины… Слезы, к которым я была близка после чтения монолога, здесь снова застлали глаза, уже по другому поводу, и я закончила чтение Толстого искренне захлебнувшись от переполнявших меня чувств, В заключение пела романс «Мне грустно потому, что весело тебе», удивив аккомпаниаторшу тем, что начала почти в мужском регистре («Ну чем не Варя Панина?»,[40] — сказал кто-то). Видимо, этот контраст между внешностью и низким голосом был тоже забавен и расположил комиссию в мою пользу.

Алик был рад моим успехам. Размышлял о том, как удачно, что я буду одновременно постигать и практику актерского мастерства, и теоретические проблемы театрального искусства, и драматургию. Говорил, что через несколько лет, когда немного высвободится от своего основного труда по политэкономии, непременно возьмется за исследование проблем научного и художественного творчества: он чувствует, что здесь есть общие закономерности. Советовал мне с первых же дней занятий на актерском факультете вести творческий дневник. Кто знает, может быть, мои самонаблюдения могли бы способствовать его исследованиям, и мы стали бы соавторами общей работы.

Хотя эти его планы казались мне мало реальными, но все же сам факт, что он допускал возможность моего участия в какой-то совместной научной деятельности, очень подымал меня в собственных глазах.

Закончился прием на первый курс. В начале августа состоялся традиционный вечер знакомства с первокурсниками и посвящения их в дела институтские. Главной темой наших переживаний в те дни было возвращение в Ленинград. Уже и Пушкинский театр уехал, и Филармония, и многие заводы, а когда же мы?

Директор Николай Евгеньевич вернулся из командировки, рассказывал, что Ленинград живет еще трудно, что здание института требует ремонта, а сколько он продлится — неизвестно. Может, в октябре уедем, а, может, и в ноябре. (Уехали только в декабре).

Вечер завершался забавным капустником. В одной из сценок было представлено гадание «восточных мудрецов». Сидели на полу, скрестив ноги и держа ладони перед грудью, десять «мудрецов» в тюрбанах из полотенец и, мерно раскачиваясь, пели гнусавыми голосами:

«То ли дождик, то ли снег,

то ли едем, то ли нет…

Тум ба-ла-ла, тум ба-ла-ла,

тум ба-ла-ла, тум ба-ла-ла…».

И дальше шло перечисление всех тех причин, по которым наш отъезд может задержаться еще на долгое время. И снова припев: «То ли едем, то ли нет…». Куплетов было не менее 20, и припев подпевали и студенты, и педагоги.

Конец августа и весь сентябрь мы провели на сельхозработах. Жара в этом году была неимоверная. Зерновые почти не уродились, морковь, турнепс, картофель были будто вмурованы в растрескавшуюся окаменевшую землю. Мы занимались уборкой овощей и выматывались до предела. А тут еще жара и трудности с водой. Маялись от жажды и растения, и скот, и люди. Воду для питья получали по норме, а помыться толком, постираться было просто негде. Единственный пруд на краю села превратился в огромную лужу, и там плюхались только гуси и свиньи.

Можно было смириться с тяжелой работой, с плохим питанием, с ночевкой в сарае, но больше всего донимало отсутствие бани или купания. Поэтому у нас установилась очередность негласных отлучек в город, чтобы помыться и постираться.

Я тоже несколько раз вырывалась в город из этой раскаленной пыльной деревни, которая после Алтая с его прозрачной ледяной Катунью казалась местом проклятым людьми и Богом.

Одну из своих поездок я подгадала к 15 сентября, к дню рождения Алика. Я об этом дне случайно узнала у Люси и решила сделать ему сюрприз. Закончив все свои хозяйственные дела, я пошла к Хочинским, и там под руководством Юриной мамы испекла тортик из черемуховой муки. Он получился не очень красивый — черный, но зато вкусный. Вечером я отправилась к Алику. Библиотека в этот день не работала, и я предполагала, что он занимается дома. Так оно и оказалось — он сидел возле раскрытого окна своего маленького домика и что-то увлеченно писал. Мне не захотелось идти в дверь, мимо противной соседки, и я вошла в палисадничек, нагнувшись, проскользнула под соседскими окнами, еле удерживаясь от смеха достала из сумки тортик, лежащий на тарелочке, и осторожно поставила его на подоконник перед Аликом. Он был так изумлен, что некоторое время сидел в оцепенении, глядя на «непонятный черный предмет», потом понюхал его, понял, что это какой-то «странный пирог», и лишь после этого высунулся в окно. Я успела спрятаться за угол. Он выбежал на улицу, увидел меня: «Это ты?!» — и начал хохотать. Оказывается, увидев странный предмет, он почему-то приготовился к тому, что вслед за ним в окно кто-то влезет… Чуть ли не грабитель… Мы смеялись с ним до слез. Я не знала, что он может так заразительно хохотать.

Соседки не было дома и мы устроили чаепитие с моим злополучным «тортом». Он оказался даже съедобным. Алик нахваливал, а меня смущало, что он недостаточно сладкий, а молотая черемуха хрустит на зубах. Алик был очень тронут, что его день рождения отмечен (ему исполнился 21 год). Признался, что вообще-то ему было грустно сегодня, вспоминалось довоенное время, когда его дни рождения были праздником для родителей и родных. Узнал Алик, что мой день рождения в апреле, и оба сошлись на том, что встречать его будем, конечно, в Ленинграде.

Потом Алик проводил меня на ночной поезд и снова начались мои трудовые недели. Предполагалось, что в октябре уже начнутся занятия.