УГАСАЮЩИЙ ВУЛКАН

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

УГАСАЮЩИЙ ВУЛКАН

Страдает ли Лобачевский от того, что в европейских научных журналах нет. положительных отзывов на его геометрию? Нет, не страдает. Не удивляет и молчание Гаусса. Ему от геттингенца ничего не нужно. Свое отношение Гаусс уже выразил, признав казанского коллегу одним из превосходнейших математиков Русского государства. Избрание членом-корреспондентом общества тоже кое о чем говорит.

Другие заботы терзают Лобачевского: в самом ли деле новая геометрия не содержит в себе внутреннего противоречия? Если рано или поздно такое противоречие обнаружится, труд всей жизни пойдет прахом.

Одержимый сомнениями, он снова и снова углубляет, проверяет геометрию в сумрачном опасении наткнуться на противоречие. Дело сделано. И все же оно может рухнуть, как карточный домик, от одного щелчка. Может быть, Гаусс уже обнаружил, великий Гаусс, но молчит, закрывшись в своей башне? Он не любчт приносить людям ни радостей, ни огорчений.

Да, да, Лобачевский, не построил ли ты дворец на песке? Теперь уж не других, а себя он старается уверить в истинности своей системы.

То, что все европейские ученые познакомились с «Геометрическими исследованиями», он знает. Еще в 1840 году, за два месяца до смерти, Литтров сообщал Симонову: «Кнорре принес мне также работку г-на Лобачевского, за что я прошу сердечно поблагодарить его. Неоднократно приветствуйте его от меня и скажите ему, что я искренне радуюсь слышать, что он хорошо поживает. Мне делается тяжело думать о нем, как о влиятельном, взрослом человеке, с кучей детей, тогда как я все еще вижу его перед собой, как милого юношу. Так же обстоит дело с Вами, мой дорогой, добрый друг, который, в моем воспоминании по крайней мере, никогда не может состариться».

Вот и Литтрова не стало. Он, по-видимому, даже не успел прочитать «Геометрические исследования».

Ощущение такое, будто атмосфера постепенно сгущается, а впереди что-то темное, неизбежное.

Позвал к себе больной Никольский. Он высох, пожелтел. Слабо прикоснулся к руке Николая Ивановича и неожиданно сказал:

— Помираю… — И, лукаво улыбнувшись, добавил: — А все-таки, гипотенуза есть символ сретения горнего с дольним…

И умер.

Григорий Борисович приспосабливался всю жизнь, менял свои убеждения. В смертный час он на всякий случай решил обратиться к богу, чтобы и там, на небесах, не остаться в дураках.

И снова Николай Иванович испытал непритворную грусть. Сколько уж гробов переносил он на своих плечах за последние годы!.. Не успели похоронить Никольского, умер Карл Федорович Фукс. Почти бессмертный Фукс…

Прибежал расстроенный Галкин.

— Поглядите, что эти подлецы пишут!

В «Северной пчеле» было напечатано, что доктор Николай Галкин скончался по службе во время плавания на шлюпе «Мирный».

Лобачевский пишет опровержение, в котором указывает, что директор Первой гимназии Галкин до сих пор пользуется совершенным здоровьем и ежедневно присутствует при испытаниях учеников седьмого класса.

Маленькая сценка навеяла воспоминания: на квартиру к попечителю пришел с просьбой о пенсии старенький латинист Гилярий Яковлевич. Николай Иванович напоил его чаем. Потом, улыбнувшись, спросил:

— А помните, как вы пророчили мне: «Лобачевский, ты будешь разбойником»?!

Гилярий Яковлевич смешался, пролил чай. Чтобы успокоить его, Николай Иванович пообещал:

— Будет вам пенсия.

И выхлопотал.

Он по-прежнему не терял чувства юмора.

Только к попам он, как и всегда, относился не с добродушной улыбкой, а с глубоким презрением. Сперва он не понимал, для чего попы. Над каждым стоял волосатый, бородатый поп. Он сопровождал человека от колыбели до могилы. Наставлял, поучал, гнусавил что-то о геенне огненной и прочем вздоре, лез в душу, изгонял из физического кабинета беса, служил панихиду над скелетами из анатомического театра, совал для поцелуя немытую пухлую руку адъюнктам и профессорам. Делал вид, что стоит над суетой людской, а сам доносил в тайную полицию на неблагонадежных, призывал к благочестию, а сам блудил с чужими женами. У каждого попа была своя обсерватория, посредством которой он общался с небом, — церковь. Только церквей в одной Казани было больше, чем астрономических обсерваторий во всей России. На церкви царь не жалел денег. Профессоров философии, права, естественных наук, словно мальчишек, загоняли к обедне, ко всенощным, и они должны были смиренно выслушивать несусветную чепуху, тратить дорогое время. Людей преднамеренно приучали к ханжеству. Попы пользовались почти неограниченной властью. Поп мог оскорбить вас, надругаться над всеми святынями вашей души, попрать ваши высокие порывы, и власти неизменно становились на сторону попа, а не потерпевшего. Николай Иванович всегда с накипающим гневом вспоминает, как сразу же после возвращения Симонова из кругосветного плавания в университет пожаловал самый жирный поп. Он задавал Симонову нелепые вопросы о южных странах, и если ответ Ивана Михайловича не совпадал с дикими представлениями попа, то грубо обрывал его, обвиняя в вольнодумстве и самомнении. Запинает бог премудрых в коварстве их… Человек должен быть блаженненьким, умственно убогим, безвольным фетюком — только таким обеспечен вход в царствие небесное. Хотелось спросить попа: «А что мне, с моей геометрией, делать в вашем раю в окружении подобных ничтожеств?» Но, по-видимому, обитатели рая обходятся без геометрии, как обходятся без нее коровы и свиньи. В нем всегда клокотало еле сдерживаемое бешенство против попов. Это была гнусная шайка обманщиков, растлителей, самых изощренных изуверов. Они нужны были для того, чтобы скручивать человека по рукам и ногам, делать из него послушного раба. Один случай, можно сказать, испортил Лобачевскому всю административную карьеру.

Как-то он заглянул в большой актовый зал, где шли экзамены по богословию. За столом чинно сидел архиерей. Николай Иванович некоторое время слушал ответы студентов, нравоучения архиерея. На минуту Лобачевскому показалось, что вернулись времена Магницкого. «Горнее с дольним… волны лжемудрия…» Неужели так будет во веки веков?! Зачем было строить это прекрасное здание? Уж не за тем ли, чтобы попы здесь вот так безнаказанно несли ахинею, одурманивали молодежь?

Разозленный Лобачевский резко поднялся и надел шапку. Все онемели. Это было святотатство. В присутствии архиерея, на экзаменах богословия, где все пропитано богобоязненностью, елейными речами, сам ректор и попечитель… А он постоял несколько минут, окинул взглядом студентов, саркастически улыбнулся и вышел, резко хлопнув дверью.

Этот случай вызвал много толков. Забывший о христианском всепрощении, кипящий от ярости архиерей сразу же написал донос в Петербург. В министерстве донос приняли к сведению. Поступок ректора расценили как безрассудный.

Зато студенты прониклись к ректору еще большей любовью, а поступок сделался легендой, стал символом бесстрашия и непримиримости (бывший студент университета писатель Боборыкин превратил его даже в эпизод в одном из своих романов).

До сих пор велся спор с архимандритом Гавриилом — проповедником самых реакционных сторон философии Шеллинга, его «сатанологии». Да, это целое учение о дьяволе и его слугах — революционерах. Лобачевского Гавриил причисляет к демонам-искусителям. Николай Иванович высмеивает архимандрита всякий раз, когда представляется возможность.

Умерла дальняя родственница Варвары Алексеевны. Николаю Ивановичу пришлось присутствовать на похоронах. Надгробную речь произносил Гавриил. Он упомянул, что усопшей было шестьдесят лет от роду; затем задал вопрос: «Что была болярыня назад тому семьдесят лет?»

О дальнейшем рассказывает студент Ильинский: «Архимандрит прочитал на лице Лобачевского изумление и лютую улыбку. У него мгновенно созрело решение поправить дело и вместе отпарировать Лобачевскому его же оружием, то есть математикой. Сообразив все это, Гавриил на свой вопрос отвечал: «Усопшая болярыня назад тому семьдесят лет была математической точкой, которая существовала только в воображении ее родителей, а потом, через десять лет, она явилась в этот свет…» Лобачевский после делал упреки архимандриту, что он в проповедях своих выходит из богословских рамок и залезает в математику, а Гавриил отвечал ему: «А ты думаешь, что я не заметил, как ты обрадовался моей ошибке и думал, что я нагорожу чепухи? Нет. Я вовремя спохватился и за злорадство, написанное на твоем лице, решился побить тебя твоим же математическим оружием».

Вот уже год Николай Иванович совмещает должности ректора и попечителя. Он замучен. Сельское хозяйство заброшено, в Беловолжской слободке развал. В кабинете на столе — пустой листок; вверху аккуратно выведено — «Пангеометрия». Будет ли она написана когда-нибудь?..

У Лобачевского есть тайна, которую он тщательно скрывает от всех, даже от жены: он не может больше писать по ночам — появляется острая резь в глазах. Он понимает, что надвигается слепота. Зрение меркнет. Как у Эйлера… Очки уже не помогут. И врачи не помогут. Это угасание, идущее изнутри.

Нужно не подавать виду, держаться, бороться. Лишь бы не заметила Варвара Алексеевна. Ее нельзя огорчать… Чем старше становится Николай Иванович, тем большую нежность испытывает к своей вечно беременной, истерзанной недугами жене. Он любит ее за самоотверженность. Тяжел ее жизненный крест… Сейчас, когда ему пятьдесят три, а ей тридцать три, разница в возрасте не так ощущается. Варвара Алексеевна постепенно научилась понимать мужа, угадывать настроение.

В ноябре 1845 года его в шестой раз избирают ректором. Теперь единогласно. Даже Иван Михайлович Симонов смирился. Они оба уже свое выслужили. На будущий год, в июле, исполнится тридцать лет их неустанным трудам; кафедру согласно уставу придется оставить. Вот и жизнь промелькнула, как будто ее и не было… А Ивану Михайловичу так и не удалось выбиться ни в академики, ни в ректоры. Все чаще и чаще хватается Иван Михайлович за сердце. Лет пять назад он овдовел. Сразу как-то опустился, стал безразличен даже к чинам и званиям. Он сильно любил Марфу Павловну. Постарел… А Гаусс и Гумбольдт все еще живы! Корысть и страсти старят человека. Кто торопится, тот стареет быстрее.

У Лобачевского положение неопределенное. Он лишь исполняет обязанности попечителя. Министерство не торопится утверждать его в этой должности, не спешит и назначать нового попечителя. Оно словно задумало выжать из Николая Ивановича все до последней капли. За свое попечительство он не получает ни копейки. Вести от Мусина-Пушкина приходят редко. Он тоскует по Казани, по Николаю Ивановичу; в столице не прижился. В Петербургском университете встретили недружелюбно, с насмешками. Там, вырванный из казанской атмосферы, лишенный поддержки Лобачевского, он кажется просто солдафоном, мелким самодуром. Нет человека, который подсказывал бы, направлял, руководил… Много, много раз пожалел Михаил Николаевич о том, что оставил Казань!

Настал роковой июль. Ровно тридцать лет тому назад экстраординарный профессор Лобачевский получил кафедру. Тридцать лет! Даже трудно вспомнить, с чего все началось. Каких только лекций не читал за тридцать лет!.. И статика, и динамика, и физика, и гидростатика, и гидравлика, и учение о газах, и физика, и астрономия, и, конечно же, все разделы математики. Он говорил, говорил, чертил, писал, говорил без устали, иногда по двенадцати часов в день. Распухал язык, с трудом ворочался во рту. А перед глазами проходили одно за другим поколения студентов. Он был прикован к науке, как каторжник к своей тачке. Он недосыпал ночей, не видел свежего воздуха, не наслаждался красотами природы, редко посещал театр, все поездки носили служебный характер. Он был рабом университета, его железным слугой. И всегда стремился лишь к одному: как можно лучше делать свое дело вопреки карьеристам, стяжателям, попам, всем этим пиявкам, присосавшимся к чистому телу университета.

Даже трудно вообразить, что не он, а кто-то другой… Трудно это представить и совету профессоров. Лобачевский и университет — разве могут они существовать раздельно? Они уже давно слились в одно целое. В стенах университета царствует могучий дух Лобачевского. Сотворив все, что вокруг, он уже обрел бессмертие.

И совет подает попечителю Лобачевскому пространную петицию, где сказано, что совет «не находит никаких причин освободить от преподавания гг. заслуженных профессоров Лобачевского и Симонова и приступить к избранию нового профессора, но, напротив, почитает за особенную честь иметь в числе профессоров Казанского университета столь отличных ученых и опытных преподавателей».

Николай Иванович растроган. Он должен представить документ на утверждение министру. Его хотят оставить в университете «на столько лет, сколько силы и желание позволяют». Сил осталось не так уж много. А желание… Мусин-Пушкин хорошо осведомлен о том, что думают в министерстве. Против Лобачевского плетется интрига. Припомнили выходку на экзамене богословия. Времена опять изменились в худшую сторону. Ректор Лобачевский продолжает нарушать новый царский устав, жалует не дворянских детей, а выходцев из разночинцев, развращает молодежь своим свободомыслием, непризнанием догматов веры и церковных авторитетов. Ни в одном из его сочинений ни разу не помянуто имя творца. Министр народного образования Уваров чувствует себя неуверенно и, наверное, уйдет в отставку. На его место прочат обскуранта и мракобеса князя Ширинского-Шихматова. В Европе вот-вот вспыхнет революция…

Поразмыслив, Лобачевский пишет министру народного просвещения:

«В отношении к г-ну заслуженному профессор астрономии действительному статскому советнику Симонову, со своей стороны, подтверждая во всей силе заключение совета, честь имею покорнейше просить разрешения в-го в-ва оставить г. Симонова еще пять лет на службе в звании заслуженного профессора…

Что же касается до меня, то со всей признательностью к заключению университетского совета об оставлении меня на службе в должности преподавателя, честь имею представить на благоусмотрение в-го в-ва, что кафедру чистой математики более с пользой, вероятно, может занять учитель 1-й Казанской гимназии Попов, получивший степень доктора в прошедшем году и для которого такое повышение не только будет совершенно заслуженное, но даже должное, с тою целью, чтобы поощрить далее к занятиям при несомненных его хороших способностях. В силах еще первой молодости, неотвлекаемый, подобно мне, другого рода занятиями по службе и обязанностями семейственными, он не замедлит показать себя достойным профессором и встать в кругу самых известных европейских ученых.

При таких обстоятельствах желание с моей стороны оставаться в должности профессора не могло бы почитаться справедливым…»

Лобачевский сознательно уступает дорогу молодому. Да и Симонову желает только добра. О ректорстве ни слова. Срок ректорства только начался. Но в министерстве вздохнули с облегчением. Благородный чудак сам отдает то, за что другой должен был бы держаться зубами и когтями.

И все же устранить намозолившего всем глаза Лобачевского просто так невозможно. А отделить от молодежи необходимо. Министерские головы изыскивают почетную, ни к чему не обязывающую должность.

14 августа 1846 года его назначают помощником попечителя Казанского учебного округа с увольнением от профессорской и ректорской должностей и с производством сверх пенсии по восемьсот рублей серебром в год столовых денег. Уведомление подписано управляющим министерства князем Ширинским-Шихматовым.

Все поражены. Не верят. Лобачевского не будет в университете!.. Ему и самому тяжело, невыносимо тяжело. Ведь он и не собирался сразу отказываться от ректорства. Дотянул бы до следующих выборов. Очень чуткие и отзывчивые люди там, в министерстве… Могли бы хотя бы для приличия повременить немного. Нет, все оформили за неделю. Удивительная поспешность. А кто же будет попечителем? О попечителе ни слуху ни духу. И ректора нет. Университет без хозяина.

Лобачевский пока недоумевает. Все еще не понимает до конца, что же произошло. Мелкие людишки, равнодушные к судьбам университета, обошлись с ним, как с мальчишкой, выставили за дверь — и все! Кому-то он не понравился. С ним не сочли нужным даже поговорить. Назначили помощником попечителя. Кое-кому может показаться, что это даже повышение. А на самом деле — миф! Профессорского и ректорского жалованья лишили, за новую должность не назначили ни полушки и не думают назначать.

Живи, как знаешь. Да в деньгах ли дело?! Удивляет поспешность расправы. Пренебрегли просьбой совета, ничего не объяснили да и не захотели объяснять. Просто отстранили, отняли самое дорогое — университет. Разве так мыслился ему уход из университета?.. Ведь это его детище. Он мог бы не найти общего языка с новым начальством, мог бы подать в отставку… Все могло бы быть. Но тогда он ушел бы победителем, его совесть была бы чиста, он боролся до конца с новым уставом. Студенты поняли бы, что он боролся за них, отстаивал их права. На него всегда смотрят, как на высшего судию. Однажды осмелились пригласить на студенческую пирушку по случаю очередного выпуска. Он не отказался. Он для них прежде всего старший, умудренный опытом друг, товарищ. И он веселился в кругу молодежи, танцевал, пел песни, дурачился, рассказывал анекдоты, потешался над выходками студентов. Потом даже стишки сочинили:

А наш ректор Лобачевский

Над компанией студентской

Громко хохотал…

Он был их воспитателем, педагогом. Он вел их через жизнь, был чутким поводырем, кормчим, защитником. А там, наверху, с ним обошлись, как с чиновником: переместили! Убрали заранее, еще до назначения Ширинского-Шихматова министром. Он не сошелся во взглядах с попами. Как будто хозяева здесь попы! Христианское благочестие, дым кладезя бездны и надменные волны лжемудрия… Ширинский-Шихматов заранее убирает неугодных ему людей. Он числится пока управляющим, но распоряжается уже за министра. А университет без хозяина.

И все-таки хозяин есть! На него по-прежнему смотрят, как на хозяина. Он распоряжается, присутствует на экзаменах, открывает памятник Державину, затевает постройку нового здания физического кабинета и метеорологической обсерватории. Обсерватория нужна для того, чтобы успешнее шло преподавание сельскохозяйственных дисциплин. Она будет оформлена в виде башни с флюгерами. Ее следует снабдить термометрами, барометрами, плювиометром. Он изобретает специальные металлические термометры для измерения температуры почвы в двух колодцах. За новую должность ему все еще не платят, а у него не поворачивается язык потребовать. (За девять лет службы в должности помощника попечителя он не получит ни единого грошика.)

Он сам назначает день избрания нового ректора, предлагает кандидатуру Симонова. Николай Иванович голосовать уже не имеет права: он больше не член профессорской корпорации. Но его пожелания священны для всех: Симонов избран ректором. Он со слезами на глазах бросается на шею Николаю Ивановичу.

Но пигмей не может заменить великана. И все это понимают, даже сам Иван Михайлович. Он аккуратно посещает церковь, пытается сеять добро. Но нет-нет да и долетит до ушей Симонова обидное, произнесенное по укоренившейся привычке: «Вон наш ректор Лобачевский показался!» Как будто здесь нет нового ректора. «Ректора Симонова никто не боялся. Он никогда не показывался в аудиториях, ничего сам не читал, являлся только в церковь и на экзамены», — вспоминает писатель Боборыкин.

Всю жизнь рвался Иван Михайлович в ректоры — и вот результат. Он не может шагу ступить без Лобачевского, чувствует себя за ним, как за каменной стеной. По всем вопросам, большим и маленьким, как и в старое доброе время, идут к Николаю Ивановичу, потому что Иван Михайлович все равно ничего сам не решит, а отошлет опять же к Николаю Ивановичу. Так лучше уж сразу идти к Лобачевскому!

Так уж было заведено: каждый из студентов представляется новому профессору. Лобачевский нарушил традицию: он сам представил аудитории своего преемника на кафедре Александра Попова: «Прошу любить и жаловать…»

Отныне на Попова возложено воспитание Казанской математической школы. У него неказистая внешность, но Лобачевский ценит людей не за красивую внешность, а за ум. Какой прок от того, что философ Хламов красавец мужчина! Все провинциальные барышни без ума от его роскошной бороды. Но в историю университета Андрей Хламов войдет как ярый любитель кваса, бурсак, вечный холостяк. И больше ничего не останется в памяти людей от Хламова и его деятельности. Может быть, вспомнят, как крепко спалось на его лекциях…

Наконец появляется и новый попечитель. Ба, ба, знакомые все лица! Владимир Порфирьевич Молоствов, которого в давние времена студент Лобачевский готовил к экзаменам на чиновничье звание. Оба рады, встрече, смеются и даже не против выпить по рюмке мадеры.

— Я просто безмерно счастлив, что будем вместе с вами управлять округом! — говорит Молоствов. — Вот вперли меня! А я в науке дальше четырех правил не пошел. У нас почему-то во главе учебных округов принято ставить фельдфебелей наподобие вашего покорного слуги. По-видимому, считают, что ученый люд нужно держать в кулаке, а то, чего доброго, революцию придумают…

Молоствов — генерал. Он некоторое время жил в Германии, где близко сошелся с великим немецким поэтом Гёте. На Молоствова сильное впечатление произвела драма Гёте «Торквато Тассо». Поэт Торквато Тассо, пользуясь милостями феррарского герцога, вынужден смирять свой мятежный дух. Это приводит его к сумасшествию.

Николаю Ивановичу везет на начальников. Салтыков почитал Вольтера, Мусин-Пушкин почитал Лобачевского, Молоствов переполнен воспоминаниями о Гёте, умершем пятнадцать лет назад. При первой же встрече Владимир Порфирьевич всучил геометру «Фауста».

— Занятная книжка.

У обоих симпатия к Германии. Но в Германии сейчас революция. Революция и в Италии. Римский папа бежал. Рим провозгласил республику. Говорят, особенно отличился командир добровольцев некто Джузеппе Гарибальди. Однако о революциях Молоствов говорить не любит. Гёте — другое дело. Гёте — «веймарский колосс». Ученый, поэт, мыслитель.

Книга немецкого поэта сперва не произвела на Николая Ивановича должного впечатления. Какая-то мистика… А он терпеть не мог ничего мистического. Но чем больше вчитывался, тем сильнее захватывала огромная философия «веймарского колосса». Поэт словно читал мысли Лобачевского.

Вторая часть «Фауста» стала излюбленной; особенно то место, где Фауст, глубокий старик, задумчиво прогуливается по саду. Осуществив свои грандиозные замыслы, он все еще не удовлетворен, ропщет на непонимание, глупое упрямство людей, которым хотел только добра.

Упорством глупым и строптивым

Испорчен плод моих побед;

Измучен я, терпенья нет;

Я устаю быть справедливым!

Молоствов — человек безвольный, болезненный. Он часто хворает и передает свои полномочия Николаю Ивановичу. К сожалению, это случается слишком уж часто. То и дело Николай Иванович получает официальные уведомления: «Господину действительному статскому советнику Лобачевскому. Чувствуя особенное расстройство своего здоровья, препятствующее мне заниматься делами, я покорнейше прошу Ваше превосходительство вступить ныне в управление вверенным мне округом впредь до моего выздоровления. Попечитель Казанского учебного округа генерал-майор Молоствов».

Попечитель в самом деле ничего не смыслит в науке. В университете предпочитает не показываться. Лямку за Молоствова и Симонова добросовестно тянет Николай Иванович. А жалованье из министерства и не думают высылать. Он трудится «за так».

Должно быть, существует особая категория людей, которым назначено всю жизнь работать за всех.

Там, наверху, делают вид, что ничего особенного не случилось. Новая благодарность от царя. Еще один знак беспорочной службы за тридцать пять лет. Знак отличия беспорочной службы за сорокалетнее достоинство. Чиновничья машина работает исправно. Пенсия — 1829 рублей 87 копеек. Пенсионер трудится. А жалованья за труды так-таки и не платят. Как и встарь, читает лекции. Только не для студентов, а для профессоров и учителей гимназий.

— Ректор Лобачевский! Попечитель Лобачевский!

И, конечно же, принимает экзамены. Странно! Однако факт.

Вот уж и сыновья Алексей и Николай — студенты университета. Родился еще сын — Александр. Алексей как две капли воды похож на Николая Ивановича. Это любимый. Он преуспевает в математических науках. Николай несколько туповат, что приводит отца в раздражение. Невосприимчивость к математическим истинам кажется ему чуть ли не уродством. «Умножение — мое мученье, а с делением — беда», — говорит Николай, посмеиваясь. Один вид формул приводит его в уныние. Ему противна математика и чистая и прикладная, но он боится сердить отца, решившего всех своих детей сделать геометрами и математиками. Даже Варю обучает тритонометрии в надежде, что из нее со временем получится Гипатия Александрийская.

Воспитанию детей уделяет много внимания. Но что-то не ладится. Видно, чужих воспитывать легче. Даже профессора делают сыновьям Лобачевского поблажки. Что из них получится? Как они станут жить, когда Николай Иванович умрет?

В ночные часы, когда усиливаются боли в груди и во всем теле, он все чаще и чаще думает о смерти. Все свои болезни и надвигающуюся слепоту он старательно маскирует: ходит прямо, всегда внешне бодр, подтянут, выбрит до блеска. Но многих уже не узнает в лицо, иногда натыкается на стены. Все относят за счет ученой рассеянности. Пусть думают так! Людей можно ввести в заблуждение, смерть — никогда. Она подкрадывается незаметно, подтачивает изнутри. По ночам душит кашель, разрывается грудь. Следовало бы забросить трубку с янтарным мундштуком. Но зачем лишать себя маленького удовольствия? Приходят давнишние мысли. Смерть, как бездна, которая все поглощает, которую ничем наполнить нельзя; как зло, которое ни в какой договор включить не можно, потому что оно ни с чем не идет в сравнение. Но почему же смерть должна быть злом? Мы живем одно настоящее мгновение; прошедшее все равно как бы не существовало; с будущим — последует то же. Когда смерть придет, тогда все равно, сколько бы мы ни прожили. Мы повинуемся гласу природы, не в силах будучи ему противиться; но, собственно, для нас какая выгода жить более или менее?.. За короткий срок, отпущенный человеку, он едва успевает доискаться до истины, а большая часть людей пребывает и умирает в невежестве. Жизнь человека ограничена тремя измерениями и еще временем. И только свободная мысль вырывается из плена. Ей доступны иные миры, время бессильно перед ней…

В университете появился новый человек. Мариан Ковальский. Адъюнкт астрономии. Его прислал из Пулкова Струве. Василий Яковлевич не забывает старого друга Лобачевского. Как-то выслал экземпляр описания Пулковской обсерватории — «работа, которая, льщу себя надеждой, будет представлять известный интерес для всех тех, которые насаждают науку». Пакет привез племянник Струве, пожелавший попасть в Казанский университет. Теперь Василий Яковлевич «пожертвовал для пользы науки» Марианом Ковальским. С Ковальским Струве передал свои «Этюды звездной астрономии» на французском языке. В книжке изложены проблемы строения Млечного Пути.

Ковальскому нет и тридцати, но он уже успел потрудиться в Пулкове под началом Струве, побывал в трудной экспедиции на Полярном Урале, создал законченную теорию движения только что открытого Нептуна. Его считают талантливым путешественником. Но он еще только вступает в полосу своей бессмертной славы. Он такой же гениальный неудачник, как и Лобачевский. Слава осенит его имя лишь много лет спустя после смерти.

Сын мелкого чиновника, Мариан с трудом попал в Петербургский университет. Русское географическое общество прикомандировало его как астронома к экспедиции. В жгучие сорокаградусные морозы он определил координаты двухсот географических пунктов, вел различные наблюдения. Но слава его была в другом.

Они сидят в недавно отстроенной астрономической башне — полуослепший, больной Лобачевский и молодой, полный энергии Ковальский. Все та же земная глушь, все то же сверкающее небо. Далекие тоскливые гудки пароходов. Лобачевский знает, что скоро ослепнет совсем. Может, потому и тянет его с особой силой в глухие ночи сюда, в башню, ближе к небу. Да, да, когда-то даже невооруженным глазом различал серпик Венеры, а сейчас не помогает и телескоп.

Он сидит ссутулившийся, втянув мощную седую голову в плечи. В неярком отблеске звезд вырисовывается крупный профиль, строго изломанная бровь. Тяжелые веки устало опущены. Он слушает. Ковальский говорит диковинные вещи. Он утверждает, что вся наша звездная система вращается вокруг ее центрального звездного сгущения; «центральное Солнце» внутри Галактики, которое придумали досужие философы и астрономы, отсутствует. Движением всех звезд управляет не «центральное Солнце», а другие силы. Галактика имеет более грандиозные размеры, чем предполагают ученые…

Пройдет почти полвека после смерти Ковальского, прежде чем его гипотезы подтвердятся.

Николай Иванович крепко сдружился с молодым человеком. Их часто видят вместе. Они понимают друг друга. Даже идеи неэвклидовой геометрии не кажутся Ковальскому странными. Он догадывается, что Лобачевский самый глубокий ум из всех: он охватил рассудком и вращающуюся Галактику Ковальского. Николай Иванович все еще не теряет надежды точно измерить космический треугольник. Мариан охотно берется за нелегкую задачу. Кроме того, он определяет точные положения звезд на небе. Отклонений от эвклидовой геометрии не наблюдается.

На Казанской обсерватории Мариан Ковальский определил положения более 4200 звезд! Он был гением трудолюбия и работоспособности.

Розовеет небо, вспыхивает золотой шар Сумбекиной башни. Утро. Просыпается Казань. А два человека все еще ведут неторопливую беседу: они там, в надзвездных краях… Медленно вращается Галактика. Что человеческая жизнь в сравнении лишь с одним оборотом этого гигантского колеса вселенной?!. А таких колес в машине мироздания бесчисленное множество. Может ли звездная необъятность — сложнейшее совершенство, вобравшее в себя все, подчиняться геометрии Эвклида и механике Ньютона? Слишком уж примитивны эти учения. Человек пока не в силах подметить вращение Галактики, он может лишь догадываться о нем, рассчитать его теоретически. Так же человек не в состоянии пока уловить отклонения от эвклидовой геометрии, перейти в высшую сферу познания.

Раньше как-то не встречались люди, подобные Ковальскому, Котельникову, Попову, юному Бутлерову, Зинину. Были всякие: самобытные, чудаковатые, умные, сверкающие красноречием, — но таких еще не было. Они выросли уже здесь, в университете.

Александр Бутлеров — родственник Галкина, а потому считается своим в семье Лобачевских; дружит с Алексеем и Николаем. К Николаю Ивановичу относится с боязливой почтительностью. Оказывается, он не пропустил ни одной лекции для профессоров и адъюнктов — Лобачевский читал свою новую геометрию. Было любопытно, усвоил ли молодой человек необычные идеи.

— Меня заинтересовало ваше замечание о том, что некоторые силы в природе следуют одной, другие — своей особой геометрии. Я много думал над этими словами. Они меня поразили. Вы говорите и о геометрии, которой якобы следуют молекулярные силы. Вот я и думаю: если там, внутри вещества, должна действовать своя геометрия, то вещество надобно признать прерывистым, а всякая частица должна слагаться из атомов. Но каков порядок и способ сложения частицы из отдельных атомов? Должно быть определенное расположение атомов в молекулах. Молекула, по-моему, не мертвая частичка, а целая подвижная система, сущность которой определяется качеством и количеством атомов, их расположением и влиянием друг на друга… Понятие об атоме — величине неделимой химически, и понятие о молекуле — величине, неделимой физически, но делимой химически, — должны быть строго разграничены одно от другого. Я не понял всей глубины вашего учения, но мне кажется, что главная сила его в том, что оно освобождает мысль от тысячелетних оков. И как далеко пойдем мы, сбросив их!..

Так делал свои первые шаги гениальный химик Александр Михайлович Бутлеров. Пройдет немного лет, и его теория химического строения завоюет умы. Он создаст свои «Начала» в химии — «Основные понятия химии», впервые сделает попытку аксиоматического обоснования своей науки.

А для Лобачевского такая непосредственная причастность его геометрии к химии явилась полной неожиданностью. Оказывается, может существовать философия и химических соединений!

Он стал хлопотать о посылке Бутлерова в заграничную командировку.

Смешное шагает в ногу с великим. Бутлеров, Попов и Мариан Ковальский защитили сына Лобачевского Николая от чрезмерной строгости отца, а вернее, спасли от исключения из университета. По существующим правилам студент, провалившийся на переходных экзаменах, увольняется. Николай отвечал бойко. Но вдруг в зале появился Лобачевский. Ему показалось, что испытывают недостаточно строго. Стал задавать дополнительные вопросы по дифференциальному исчислению. У — юноши от страха подкашивались ноги. Он окончательно запутался. Лобачевский влепил сыну единицу! Университетская карьера его была закончена. Переэкзаменовки запрещались. Сильно огорченный, Николай Иванович ушел. Дома впал в меланхолию.

Экзамены принимал Бутлеров. Ему стало жалко Николая. Материал-то он знал! Бутлеров позвал на совет Мариана Ковальского. Тот пригласил Попова, Котельникова. Стали судить да рядить, как спасти отпрыска. Но недаром Мариан был гением. Он нашел выход. Оказалось, что Николай не успел ответить на последний вопрос. Следовательно, экзамен можно продолжать! Общими усилиями вытянули на тройку. Николай перешел на второй курс. Узнав обо всем этом, Лобачевский развеселился. Он дал себе слово не появляться в зале в тот момент, когда испытывают его сыновей. Чувство справедливости всегда заглушало в нем отцовский инстинкт. Бездарность остается бездарностью, если даже это твой сын. В испытуемом он видел только испытуемого. В его странном поступке не было ни капли рисовки. Просто он был фанатиком в науке, никогда не требовал снисхождения к себе и не всегда, когда дело касалось усвоения обязательного курса, проявлял снисхождение к другим. Он считал, что каждый обязан добросовестно делать свое дело. В этом главная причина, корень всех научных и житейских успехов. Человек ленивой мысли вызывал у него гнев, презрение. В человеке должны проявляться любовь к славе, чувство чести. Человеку надлежит щедро расточать себя с пользой для других. В том его назначение.

Не затухает деятельность Лобачевского и в Казанском экономическом обществе. Он повсюду отыскивает дельных, заинтересованных в процветании сельского хозяйства людей. Знакомится с советником Вятского губернского правления. Советнику двадцать пять лет. Но подобной остроты ума Николай Иванович еще не встречал. Тонкое понимание экономических вопросов, глубокая эрудиция, светлый, абсолютно лишенный всяческих предрассудков разум поднимают этого юношу над всеми остальными специалистами, изощренными в экономических учениях.

Но самое примечательное его качество — страстность обличителя. Он яростно ненавидит крепостное право, считает его позором России. Оно иссушает душу народа, обрекает государство на самую дикую отсталость. Он презирает прекраснодушных либералов. В нем глубокая боль за народ, за отечество. Наука должна служить народу, а не кучке коронованных и высокородных мерзавцев. Он предельно резок в выражениях. Новый университетский устав называет свинским. Избавление от тиранов видит в революции, сомневается, что отмена царем крепостного права изменит что-либо в положении народа. Купцов и капиталистов именует деруновыми.

Мороз пробегает по коже от его беспощадных слов. Общественный строй Российской империи молодому советнику представляется в виде огромной пирамиды из людей, в самом основании которой — обездоленный мужик. В Вятку советника упекли за повесть «Запутанное дело», где он призывает чуть ли не к революции.

— Вы тот человек, которого я давно ищу, — сказал Лобачевский. — У вас великолепные исходные аксиомы.

Вскоре на заседании под председательством Лобачевского советник Вятского губернского правления Михаил Евграфович Салтыков (впоследствии Салтыков-Щедрин) был избран членом-корреспондентом Казанского экономического общества.

У Лобачевского острое чутье на людей. В университете трудно сыскать студента, который был бы обойден вниманием Николая Ивановича. Особено чуток он к слушателям физико-математического факультета. Он приходит на лекции Попова и других профессоров. На экзаменах выделяет каждого, xoть в какой-то мере проявившего склонность к самостоятельному мышлению.

На физико-математический факультет поступил девятнадцатилетний Илья Николаевич Ульянов — несомненно, одаренный юноша. Из года в год наблюдает за ним Лобачевский, справляется об успехах у Попова. Попов дает отличные рекомендации. Когда человек к основным дисциплинам по доброй воле на бирает массу дополнительных — скажем, минералогию, архитектурно-техническую, химию, геогнозию, — можно с уверенностью сказать, что он обладает самостоятельным мышлением, преднамеренно и неуклонно идет к своей цели.

Илья Ульянов поступил на факультет в 1850 году. В этом же году Лобачевский закончил постройку метеорологической обсерватории. Требовался человек, которому Николай Иванович мог бы доверить метеорологические наблюдения, измерение температуры почвы, все свои металлические термометры и барометры. Дисциплинированный, аккуратный и любознательный Илья Ульянов подходил для такой роли. В метеорологическую обсерваторию Лобачевский наведывается часто. Ульянов уже успел побывать в колодцах, записать показания термометров. В каждом колодце двадцать термометров. Наблюдения производятся десять раз в сутки. Николай Иванович внимательно выслушивает результаты, запоминает. Ульянов слегка картавит, говорит неторопливо, обстоятельно. В нем степенная уверенность, убежденность в полезности того, что он делает. И это не может не нравиться.

Он глубоко уважает Лобачевского и польщен тем, что сам Лобачевский, создатель университета, запросто разговаривает с ним, расспрашивает об Астрахани, где сын бедного портного Ульянов кончал гимназию. В той же самой гимназии много лет назад учился нынешний ректор Симонов. Сын портного Ульянов попал в Казанский университет лишь потому, что под влиянием Лобачевского здесь по-прежнему живут старым уставом и не отдают предпочтения детям дворян.

И снова Лобачевский задает себе безмолвный вопрос, вглядываясь померкшими глазами в худое, с выпирающими скулами лицо юноши: «Кто ты есть, Ульянов, какую славу принесешь России?..»

Лобачевский не знает, что круг замкнулся.

Гимназист Лобачевский был знаком с учеником Ломоносова. Сейчас он разговаривает с отцом гения революции. Прикосновение руки древнего Румовского. Прикосновение к руке молодого Ульянова. Протянулась ниточка от Ломоносова к Ленину. Соединились две эпохи. Когда-нибудь Илья Николаевич Ульянов расскажет своему сыну Владимиру о Казанском университете, о добром строителе его Лобачевском.

И Владимир Ильич Ленин ступит на чугунные плиты аллей Казанского университета, войдет в его прекрасные здания, созданные умом и энергией великого ректора, великого мыслителя. В этих стенах навсегда поселился могучий дух Лобачевского…

В 1854 году Илья Николаевич Ульянов окончил университет кандидатом математических наук. Лобачевский дал ему путевку в жизнь, назначив преподавателем математики и физики высших классов Пензенского дворянского института. Кроме того, на Ульянова возлагалась организация метеорологической станции в Пензе. Результаты наблюдений он обязан был высылать в Казань.