МИРНЫЙ ШУМ ДУБРАВ
МИРНЫЙ ШУМ ДУБРАВ
Крепкий ветер трепал волосы, бил в лицо. В нем была буйная радостная сила, в этом ветре. Лобачевский стоял у обрыва с расстегнутым воротом рубахи. Там, внизу, над Волгой плыл голубой тающий свет. Вдали сверкало, искрилось. Что там белеет? То ли парус, то ли крыло чайки… У пристани сгрудились телеги, тарантасы, кареты. Покачивается на волнах черная просмоленная завозня, прыгают лодочки. Красные рубахи, малиновые и желтые сарафаны. На баржах горы рябых арбузов, дынь. Даже сюда долетает дынный запах, особенный солнечный дынный аромат. Арбузы разбивают прямо о колено, запускают руки в сочную, мясистую мякоть. Хорошо лежать на стожке сена, слушать, как заливается что-то невидимое в слепящей высоте! Хорошо в одиночестве шляться берегом Волги, окатываться с круч, обдирая до крови локти! Хорошо выбраться на середину реки, плыть, плыть, забыв, где ты и зачем!
Он с детства любит все это. Запах сена, дынь, дегтя, сырости; ветлы, калину с восковыми гроздьями ягод, коровье тырло, непролазные и потому таинственные камыши, перелет уток на заре, спокойные лиманы. Здесь всегда своя, омытая дождями, высушенная ветрами и зноем жизнь, черные от загара, белоголовые ребятишки, васильки и ромашки, здоровый труд и нищета; и этой жизни нет никакого дела до раскаленных мостовых, душных белых зданий, ученых фолиантов, дифференциалов и постулатов.
Глаза горожанина все время упираются в стены. Тоска по простору заставляет одних устремлять взор в небо — и они открывают неземную геометрию; другие упираются взглядом в пол, сами замыкают над собой пространство.
Лучше всего на утесе; здесь вольно дышит грудь. Или в поле, или у обочин пыльных дорог, по которым медленно ползут скрипучие возы, нагруженные пахучими яблоками. Хорошо пить прямо из ручья, пригоршнями! От хрустального холода заходятся зубы. Мирно, уютно вечером, когда пастух уже привел стадо и пыль улеглась.
Ощущение простоты, отрешенности от бумажных дел. По ночам здесь легко думается.
Откуда ты пришел в мир, зачем? Почему случилось так, что именно ты, единственный из всего сонма людей, стал во главе какого-то дела, привлек к себе внимание, заставил других выполнять твою волю? Разве ты стремился к чему-либо подобному? Ты никогда не стараешься повелевать. Повелевают самовлюбленные глупцы, убежденные в своей непогрешимости, в своей исключительности. Разумный лишь выполняет свой долг, волю большинства. Он и есть воплощение этой воли.
Гоббс провозгласил геометрию главной наукой, а краски жизни заменил абстрактной чувственностью ученого сухаря. Он просто забыл, что все делается для людей и только для людей. Великий атеист Вольтер верил в существование «архитектора вселенной» — в «высший разум». Диалектик Гегель тоже признает «мировой дух» и «инобытие» идеи. Почему нужно считать себя тараканом, живущим за печкой у бога?
До тех пор, пока мысль будет опутана предрассудками, человек останется рабом.
Да, славно думается, когда не висят тяжелым грузом на шее заботы!
Он вырвался на простор, на чистый воздух. Он живет, чувствует, мыслит, радуется дождям, высокой траве, солнцу. Он в своей деревне.
Деревня называлась «Беловолжская слободка».
Место Николаю Ивановичу понравилось. Правый берег Волги, поля, леса. До Казани всего пятьдесят верст. Тут есть где развернуться. Давно подавляемая тяга к земле проснулась с неожиданной силой.
Иван Ермолаевич Великопольский, доверенное лицо по продаже имений Варвары Алексеевны, выслал деньги на покупку Беловолжской слободки. Однако деньги выслал не все — остальные двадцать тысяч пообещал отдать позже. Откуда было знать Варваре Алексеевне, что брат ее проиграл эти двадцать тысяч в карты. Отдавать их и не собирался, хотя и заверял в каждом письме, что, дескать, не извольте беспокоиться, все будет в порядке. А на самом деле он даже рассчитывал занять у Лобачевских, так как проигрыш был крупный и Великопольскому не удалось расплатиться.
Беловолжскую слободку купили в рассрочку. Николай Иванович верил на слово старому приятелю, а теперь родственнику Ивану Ермолаевичу. Честь дворянина…
Лобачевский начал с того, что продал царский перстень с бриллиантом, прикупил мельницу, кровных мериносовых овец, выстроил деревянный дом. Им овладело какое-то неистовство. Он надумал развести большой фруктовый сад, выписал саженцы сибирского кедра, возвел прекрасную оранжерею, теплицы, занялся устройством искусственного орошения. Флигель к дому, великолепные амбары, каретники, конюшни, каменная рига, овчарня… Сад соединил с усадьбой дома плотиной.
Хозяйство следует вести на научной основе. Он вступает в Казанское экономическое общество, становится самым активным его членом. Он добивается того, чтобы университет давал и сельскохозяйственное образование. Он ведет целую полемику с маститыми экономистами по вопросу, на каком факультете поставить такое образование.
Да, он ничего не умеет делать вполсилы. С головой погружается в изучение экономической литературы. Пора, пора отказаться от дедовских методов земледелия!.. Во всем должна быть рационализация.
Он скупает гуано для удобрения почвы. С гор бегут ключи. Их можно задержать, соорудив еще одну плотину. Образуется водохранилище. Здесь следует выстроить водяную мельницу. Он изобретает свой способ наковывать мельничные жернова. Оказывается, он прирожденный агроном. Со всех концов Руси в экономическое общество присылают семена. Лобачевский на своих участках производит опыты с семенами, выращивает таинственную культуру му-сюй, заменяющую якобы люцерну. Семена му-сюй привез из Китая Дмитрий Сивиллов.
В любой науке есть свои исходные постулаты. Лобачевский пишет наставления для сельских хозяев, призывает их порвать с рутиной. Каждый должен вести метеорологические наблюдения, получить агрономическое образование, применять удобрения.
Замыслы большие. Как жаль, что Николай Иванович не изучил агрономию до покупки Беловолжской слободки! Земля — камень, глина. Ничего не родит. Но отступать поздно. Соседи посмеиваются: «Вот что значит много-то ума! Ум-то за разум и зашел». Николай Иванович — председатель Экономического общества. Он не имеет права бросить дело в самом зародыше. Рутинеры рано смеются. Вот выведены в парниках небывалые по величине огурцы, поднялась кедровая рощица. Однако главная надежда на мериносов.
Соседи-помещики, наконец, посрамлены: за ycoвершенствования в обработке шерсти Московское общество сельского хозяйства награждает Николая Ивановича серебряной медалью! Это уже реальные результаты.
Он делает доклады о посеве хлебных и технических культур, о том, как хранить зимой картофель, о способах кормления скота, об устройстве водяных мельниц. Кстати, о плотинах и мельницах. Удержать бегущие с гор ручьи не удалось: кирпичную плотину прорвало. Но он не унывает — сооружает новую, вкладывает во все это массу денег. Ему верят в долг.
Есть ли какой-нибудь смысл в занятиях Лобачевского сельским хозяйством? Может быть, просто увлечение? Но увлечение не может длиться целых пятнадцать лет.
За какое бы дело ни брался Лобачевский, он оставался верен своей жизненной философии: всюду быть пионером, прокладывателем новых путей. Так и в сельском хозяйстве. Он мыслил слишком большими категориями, и по отдельным неудачам строго судить его нельзя. Он создал один из лучших в России университетов, создал целиком, начиная с учебных программ, методики преподавания, вопросов воспитания, подготовки профессоров, выпуска «Ученых записок» и кончая строительством необыкновенного размаха, устройством библиотеки, обсерватории, кабинетов. Каждый архитектурный проект выношен в его голове, каждый кирпич, каждая плита уложены почти его руками. А сколько потрачено драгоценного времени! Только в одном 1839 году строительный комитет заседал сто двадцать пять раз! Лобачевский всегда выслушивает своих товарищей, советуется с ними, не считает себя непогрешимым. Он был ректором-строителем. Великим строителем. По изяществу отделки каждой мелочи как в воспитании студентов, так и в строительных работах его можно было бы уподобить искусному стеклодуву, вдыхающему жизнь, свое воображение в аморфную пенящуюся массу.
Теперь вот он задумал создать показательное хозяйство, научную ферму, лабораторию — рассадник знаний, своего рода сельскохозяйственный университет. Все его начинания были глубоко разумны, и его имя по праву заняло видное место между именами немногих передовых сельских хозяев того времени. Он пекся не о доходах, он был счастлив, когда опыт Удавался. Но размахнулся не по средствам.
Да и в средствах ли только дело?
В Беловолжской слободке он бывает наездами, наскоками. Хозяйство в руках вора и пьяницы управляющего, того самого Романа из Полянок, которого Николай Иванович учил грамоте. Роман быстро раскусил своего хозяина: помещик-де он никакой — где нужна строгость, сила, он норовит по-доброму, на совесть. А ежели даже по совести, то как не украсть, когда плохо лежит? Не ты украдешь, так другой… Роман не особенно-то дорожил доверием своего благодетеля, считал его чудаком и втихую посмеивался над ним, хотя внешне всегда проявлял почтительность.
Роман не мог взять в толк, к чему все эти новшества, от которых один урон. Плотину вон опять разнесло, снова приходится строить, бросать деньги на ветер. А как же ей держаться, той плотине, когда кирпич-то и цемент растащили, напихали в середку всякой всячины, для отвода глаз внешнюю красоту навели? Поди проверь! Опять же трава му-сюй. Где-то на тех незнаемых землях, может, и есть от нее прок. Но под Казанью на второй год ее забил пырей. Не прививается, хоть раскидай все гуано. Нельзя вот просто так по собственному хотенью разводить то, что не приспособлено к местным условиям. На чужбине даже человек и то зачахнет, а травка, она требует особого ухода, навыка. У каждого растения своя привередливость. Роман богател, превратился в кулака-мироеда, завел свое хозяйство, коней, коровок, сколотил пятистенный дом. Не успеет трава му-сюй вылезти на свет, а Роман пускает на нее свою скотинку — барского добра не жалко! Да и соседи-лежебоки приспособились: тоже каждый старается урвать себе от безнадзорных лугов и пажитей. А то ради озорства напустят своих холуев на кедровую рощу — и нет рощи. Торчат два-три деревца — и все. Если судиться с каждым, то нужно забросить и университет и науку — никакого времени не хватит. В науке не признают отечественные вороны, в хозяйстве стараются нагадить дикие провинциальные Иваны Ивановичи, воют от злой радости, когда у Лобачевского что-нибудь не ладится.
Варвара Алексеевна полна негодования. Где они, те баснословные доходы, обещанные Николаем Ивановичем? Денег загублено много, а толку никакого. Даже искусственное орошение не помогло. В докладах-то все получается внушительно, а есть нечего. Поменьше бы делал докладов, не мотался туда-сюда, а взял бы хозяйство в крепкие мужские руки. Романа давно пора прогнать. В своем безудержном стремлении привить всем вкус к высокой культуре хозяйствования Николай Иванович доходит до расточительства: почти даром раздает породистых овец, саженцы, выписанные через Дмитрия Перевощикова со всех краев, семена; он готов обласкать всякого, кто, стараясь урвать что-нибудь для себя от хозяйства Лобачевских, расхваливает его прожекты. А то вдруг надумал облагодетельствовать Казань: провести воду из Волги, так как озеро Кабан, откуда пьют обыватели, загрязнено, отравлено.
Он молча выслушивает жену. Может быть, в чем-то она и права. Но в таком случае стоило ли затевать все это? Лишь для того, чтобы получать прибыль для себя… Так ли уж много нужно человеку из еды, питья и одежды? Ведь не обязательно ездить в Английский клуб, на балы, не обязательно каждый день устраивать пиры для гостей. Ей хочется во что бы то ни стало жить на широкую ногу, пускать пыль в глаза. Да, конечно, ей нужны наряды, блеск, общество молодых людей. И справедлив ли он в своем эгоизме? Ведь у нее, кроме той мишурной жизни, ничего нет. У нее нет своей воображаемой геометрии, своего университета, высоких интересов. Куча детей, почти каждый год брюхата. Она молода и не хочет мириться с прозябанием. От всего этого нельзя отмахнуться. Романы Вальтера Скотта, Дюма не могут заменить всех радостей бытия. Не сам ли он провозгласил, что жить — значит чувствовать, наслаждаться жизнью?
Он был сгустком энергии, и энергия проявлялась тем яростнее, чем больше препятствий вставало на пути. Нет, он не отказался от своих хозяйственных опытов, а с еще большим рвением вкладывал себя в каждую затею, верил, что рано или поздно труды будут вознаграждены. Много сменилось управляющих в Беловолжской слободке, все они богатели, жирели, становились почти неодолимой преградой устремлениям Лобачевского. И все же хозяйство хоть и медленно, но верно росло. Правда, росли и проценты, которые рано или поздно придется выплачивать кредиторам. И, к несчастью, если хозяйство росло в арифметической прогрессии, то проценты — в геометрической.
Время, время!.. Хозяйством нельзя заниматься урывками. Всю зиму Николай Иванович болел. Врачи дружно предписывали кончину. Воспаление легких, осложнения и прочее и прочее. Но он выжил. Дотянуть до лета, а там в Беловолжскую слободку, на простор. Окрепнуть, набраться сил!. Увы… Он пишет Великопольскому: «Хотя постоянно недомогаю, но в этот раз приходило на мысль оставить службу. Просил, чтобы уволили на месяц в деревню летом, но вот болезнь жены не позволяет выехать».
Да, пора, пора на покой. В пятьдесят лет нужно позаботиться о старости, заняться хозяйством по-настоящему, полечиться где-нибудь на водах. Он поработал на университет. Строительство завершено. Никто не сможет упрекнуть. Он стар, болен, обременен семьей. На университетское жалованье в самом деле трудно прокормить всех своих чад. А они растут не по дням, а по часам; Алексей и Николай уже в гимназии.
Он вплотную займется наукой. Пятьдесят лет, а главное пока не сделано: не обобщены прежние труды по неэвклидовой геометрии, не сведены в некую пангеометрию, охватывающую как одну, так и другую гипотезу в теории параллельных. Воспроизведение новой геометрии при любом значении параметра, от которого она зависит. Он уже давно пришел к мысли о единстве мира. Мир есть вечно существующая единая система, находящаяся в беспрестанном движении, изменении. Пространство есть протяженность, присущая всем телам, оно не может существовать отдельно от материи, вещества; между свойствами, общими всем телам, одно должно называться геометрическим — прикосновение. Поэтому свойства пространства и есть геометрические свойства протяженных тел. Пространство является необходимым свойством материи. Безразмерных тел в природе нет. «Так можно себе представлять все тела в природе частями одного целого, называемого пространством».
Он меньше всего стремится разрушить геометрию Эвклида. Наоборот, он хочет дать ей незыблемое опытное основание, показав, что в известной нам части вселенной она вполне пригодна; пангеометрия заключает в себе геометрию Эвклида, как частный предельный случай. Но в мировом пространстве могут существовать такие отношения, которые ставят эвклидову геометрию в противоречие с опытом. Разные структурные формы материи обладают различной, объективно присущей им геометрией. Разве мы можем утверждать, что галактики в совокупности не меняют свойства пространства, а, следовательно, и саму его геометрию? А какова геометрия в недрах вещества?..
И ему рисуется сельская идиллия: цветущий сад, уютная беседка, листы бумаги, перо, халат, трубка, бурый волкодав, разлегшийся у ног; озаренные солнцем синие дали, золотой перезвон зенцов в знойной вышине… Осенью в деревянных корытах секут капусту. Ребятишки катают мраморно-твердые запотевшие тыквы. А еще лучше мчаться на коне по опустевшим полям. Николай Иванович до страсти любит верховую езду. А жирные налимы, костерик, уха… Как-то, взглянув на свои кедры, Николай Иванович с печалью в голосе сказал:
— Кедр доживает до полтыщи лет. Пять человеческих веков. А на самом деле — и все десять. Если уж сажать, так сажать! Жаль, кедровых шишек не дождусь. А хотелось бы…
«Дожить до кедровых шишек» — стало одним из шутливых выражений Николая Ивановича.
В этом году в слободке так и не довелось побывать. Сперва по предложению Василия Струве пришлось отправиться в Пензу для наблюдения полного солнечного затмения. (Симонов наблюдать затмение отказался. Он укатил в Петербург добиваться звания академика, а оттуда направился в Германию на какой-то съезд ученых.) Все еще больной, Лобачевский едет в Пензу. Гнетущая жара, все выгорело. Дуют горячие ветры. В Пензе невежественные крестьяне приняли его за колдуна, который собирается потушить солнце. Поднялся ропот. «Колдуна» решили убить. Наблюдать затмение пришлось под охраной.
Бедствие на Казань обрушилось 24 августа 1842 года. Пожар вспыхнул утром на Проломной улице, в доме купца Щербакова. Над городом бушевал ураган. Он подхватывал горящие головни и уносил их на десятки верст. Выгорело почти полторы тысячи домов и девять церквей. Пожары случались и раньше. В 1815 году, например, в Казани выгорело семьдесят кварталов. На Воскресенской улице уцелел только университет.
И снова, как во времена холерной эпидемии, Лобачевскому (на этот раз вместе с Мусиным-Пушкиным) пришлось отстаивать университетский квартал. Особенно страшился Николай Иванович за библиотеку — богатейшее книгохранилище в стране. Можно отстроить здания, но где возьмешь уникальные рукописи, медицинские и философские сочинения Авиценны на арабском языке, древние русские книги? Университетский квартал был охвачен огнем со всех сторон. Словно свечка, вспыхнула астрономическая обсерватория, занялась магнитная станция. Важнейшие инструменты все же удалось спасти. Пламя перекинулось на библиотеку. Библиотека, химическая лаборатория, физический кабинет и анатомический театр расположены полукругом, соединены между собой решеткой; поблизости другие здания, оранжерея ботанического сада, хозяйственные постройки. Огромный труд, деньги, время… Все может обратиться в пепел. Труд всей жизни… Это он, Лобачевский, придумал пустотелые гончарные коробки вместо тяжелых перекрытий в сводах библиотеки, это он предложил закладывать фундамент по новому способу, им самим открытому; это под его наблюдением художник расписывал стрельчатые арки библиотеки… Из дыма то тут, то там выныривала высокая фигура ректора. Волосы дымятся, лицо перемазано сажей, сюртук обгорел. Студенты выносят наиболее ценные книги на Арское поле.
Но главная борьба ведется здесь, за само здание библиотеки. Лобачевский бесстрашно бросается в желтые клубы дыма, увлекая за собой других.
Печальное зрелище представляла Казань после пожара: сплошное пепелище, черные, обугленные остовы домов, запах гари; ветер носит тучи сажи. И только университет по-прежнему сверкает своей первозданной белизной. Сэкономленные ректором пятьдесят тысяч рублей пришлось израсходовать на восстановление обсерватории и пострадавших зданий.
Разумеется, ректор меньше всего думал о спасении собственного трехэтажного дома. Обожженный, забинтованный, он в тяжелом забытьи лежал в больнице. В бреду мерещились столбы огня, красная волна, стремительно надвигающаяся на главное здание университета. Лопались стекла, темный смрад полз по зеркальному паркету…
Трехэтажный дом на Большой Проломной придется отстраивать заново. Семья перебралась на казенную квартиру при университете. В больницу пришел брат Алексей, теперь погорелец. Все его имущество сожрал огонь. Алексей остался, в чем успел выскочить на улицу, — белая рубашка, халат, подштанники. Остальное сгорело. Он поселился здесь же, на казенной квартире. Запил. Варвара Алексеевна выпроводила его в Беловолжскую слободку.
В это время на Лобачевского обрушивается новая лавина милостей и наград. Орден св. Владимира 3-й степени, благодарности царя и министра за спасение университетского городка от пожара, прибавка к пенсии, знак отличия беспорочной службы за тридцать лет.
И, наконец, самое неожиданное и самое радостное: по предложению профессора Геттингенского университета, великого математика Гаусса, 23 ноября 1842 года Николай Иванович Лобачевский единогласно избран членом-корреспондентом Геттингенского королевского общества наук! Вот он, диплом! Каковы мотивы Гаусса? Он заявил: «Лобачевский является одним из превосходнейших математиков Русского государства!»
Потрясенный Лобачевский не знал, что и подумать. Откуда Гауссу известно о существовании казанского геометра? Читал ли он его «Воображаемую Геометрию», вышедшую отдельной книжкой, понял ли ее? Он был так слаб, что даже не смог сразу же поблагодарить Гаусса. Лишь два месяца спустя написал «геттингенскому колоссу»:
«Ваше любезное послание я получил одновременно с дипломом члена-корреспондента Королевского научного общества в Геттингене. Покорнейше прошу Вас засвидетельствовать мою благодарность Королевскому обществу и заверить его, что я почитаю за большую честь принадлежать к его членам-корреспондентам и выражаю желание, чтобы каждая из моих работ в научной области была бы достойна быть на одном уровне с превосходными трудами общества: я, во всяком случае, направляю на это все мои усилия.
Простите мне, что я так долго колебался с ответом, злополучный пожар города ответствен за это: этот последний несколько расстроил мое здоровье, так же как и мои личные обстоятельства, и помимо этого обременил меня еще массой особых служебных забот».
Заботы. Бесконечные заботы! Его вновь избирают председателем строительного комитета на три года. На три года! Можно подумать, что «годов» у Лобачевского в запасе целых сто.
И он снова строит, возводит.
Забыты мечты о деревенской идиллии. Он успевает всюду. Не пропускает ни одного экзамена. Он хочет понять, разгадать каждого, кто выйдет из стен университета, созданного его волей, самоотречением, нечеловеческой энергией. Он готовит не исполнительных чиновников, а мыслителей, ученых высокой гражданственности, тех, кто должен составить славу русской науки. Вот почему бездарности трепещут при одном появлении Лобачевского. Он требует мысли, мысли, отточенной мысли, проявления разума, творчества. Все пристальнее и пристальнее всматривается он в шестнадцатилетнего студента Александра Бутлерова. Что за человек? Химик Зинин хвалит. Кто ты, Бутлеров? Начетчик или один из будущих «отцов науки»? И ректор пишет: «Предъявитель сего студент Казанского университета Естественного разряда наук Александр Бутлеров отправлен мной с ординарным профессором статским советником Вагнером в качестве помощника в ученое путешествие к Каспийскому морю и в Киргизскую степь…»
Ему есть дело до каждого. Великий химик Бутлеров скажет позже о Лобачевском:
— Я научился тогда уважать его глубокие, разносторонние знания, его любовь к науке и мог оценить ту сердечную теплоту, с которой он относился к любознательной молодежи, всегда умея деятельно поощрять ее первые шаги на научном пути. Лобачевскому вполне принадлежит честь самостоятельного входа в новую область, и мы, русские, во всяком случае, вправе гордиться именем этого глубокого мыслителя.
Осененный крылом гения, все выше поднимается по ступеням науки Котельников. Он будет-таки заслуженным профессором, почетным членом университета! А пока ректор сделал его членом строительного комитета. Вот уже и Больцани получил степень кандидата математических наук. По ходатайству ректора Александр Попов утвержден в степени доктора математики и астрономии. Сам Лобачевский никогда такой степени не имел (никто не догадался присудить!).
Кто много заботится о других, всегда мало заботится о себе.
Важно, что он создал в университете свою математическую школу: Попов, Юферов, Янишевский, Мельников и много других.
Из стен университета выходят не только талантливые математики и химики. Часто на квартире у Мусина-Пушкина Николай Иванович встречается с молодым Львом Толстым. Окончил университет будущий писатель Мельников-Печерский. Да всех, кто составит славу отечества, и не перечтешь.
Все они унесли с собой в жизнь поразивший их внешний и внутренний облик благороднейшего человека — ректора Лобачевского. Его любили. Любили даже те, кого он строго судил на экзаменах. Никому не удавалось освободиться от обаяния его личности.
«Личность нашего ректора Николая Ивановича Лобачевского чаще всего была предметом наших вечерних бесед. Все студенты без исключения его уважали, а студенты-математики просто благоговели перед ним. Глубокий ум, обширные познания, широкое понимание жизни, несокрушимая логика и необыкновенная способность говорить просто, ясно и увлекательно, благородство характера, деликатное и внимательное отношение к молодежи, преданность науке и университету — все это давало ему возможность господствовать над всем окружающим и служило неистощимой пищей студенческих бесед» — таково впечатление о великом ректоре одного из его воспитанников — доктора Ворожцева.
«С первого взгляда Н. И. Лобачевский казался необыкновенно мрачным, — свидетельствует астраханский этнограф Михайлов. — Его наружность напоминала ученого, постоянно углубленного в свой предмет. Все студенты относились к нему с особым уважением. Чувствовалось присутствие высшей силы».
Человеком, который любил Николая Ивановича, больше, чем собственного отца, был старший сын Мусина-Пушкина Николай. Под влиянием Лобачевского он поступил на математический факультет и вскоре достиг поразительных успехов. Мусин-Пушкин не мог нарадоваться на сына, был бесконечно благодарен ректору. Николай блестяще окончил университет. Его потянуло в Петербург. Чадолюбивый попечитель не мог удерживать, отпустил. И вдруг приходит известие: во время прогулки на пароходе Николай утонул!
В такое трудно поверить. Михаил Николаевич убит, раздавлен горем. Он уезжает в Петербург. Лобачевскому все случившееся кажется нелепостью. Очень чуткий к чужому несчастью, он невыносимо страдает.
Смерть скосила еще одного: умер Петр Кондырев. Лобачевский несет гроб. У студента Лобачевского были кое-какие дела с помощником инспектора Кондыревым. Но авторитет ректора Лобачевского Кондырев признал безоговорочно. Признал его и как ученого. Кондырев понял: Лобачевский сильнее, умнее — нужно подчиниться. И подчинился раз навсегда. Игра Петра Сергеевича была проиграна еще в молодости. А потом семья, заботы, болезни… Лобачевский скорбит искренне. Все меньше остается вокруг тех, с кем начинал. Ему больше никто не завидует. И в этом своя горечь. Только неугомонный Иван Михайлович Симонов по-прежнему чувствует себя ущемленным. Он все еще верит, что главное впереди. Еще выберут его в ректоры… Николай Иванович печально улыбается. Хоть сегодня готов передать ректорство Ивану Михайловичу. Все свершилось. Мы не вольны выбирать себе спутников по службе, по служению обществу. Каждый из них идет своей дорогой, и хочешь не хочешь принимай его таким, каков он есть. Всех нельзя перекроить по своему подобию. И всегда грустно, когда один из участников жизненной драмы выбывает из игры. На каких бы ролях он ни подвизался…
Из Петербурга приходят тревожные вести: по настоянию жены Мусин-Пушкин решил перебраться в столицу, чтобы быть поближе к могиле любимого сына. Михаила Николаевича назначают попечителем в Петербурге.
Лобачевский в унынии. Возможно, Мусин-Пушкин еще передумает? Ведь вместе строили, создавали… Каков будет новый попечитель? Удастся ли заставить его служить науке? Или, может быть, от Лобачевского потребуют строго выполнять новый царский устав для университетов? Все что угодно, только не это…
Варвара Алексеевна пишет Ивану Великопольскому: «Обстоятельства наши затрудняют нас, но, может быть, все не такие крайние, как твои. Мужу хочется продолжать устройство в новом имении, приготовить здесь приют для постоянного пребывания и даже в городе начать отделку погорелого дома. Он готовится службу оставить. Сами обстоятельства к тому ведут. Пушкин из Петербурга воротился, чтобы только проститься с университетом. Кто на место его будет, еще не известно. При новом порядке дел муж не может оставаться и перейти, таким образом, в другой период службы, с которым университет скорее может идти назад, нежели вперед. Вот наши помышления, которые нас теперь занимают и которые по родству и дружбе тебе только сообщаем».
Мусин-Пушкин прощается с университетом. Студенты задумали, как это делается в немецких университетах, устроить факельное шествие. Ректор отговорил. Не лучше ли выстроиться у парадного входа и молча проводить бывшего попечителя? Немецкие нравы на русской земле смешны.
Умчалась вдаль карета. Лобачевский остался один.
В управление Казанским учебным округом вместо выбывшего к новому месту службы Мусина-Пушкина по совместительству временно назначен Николай Иванович Лобачевский.
Он в самом деле один на весь учебный округ.
Оказывается, негде разместить 2-ю Казанскую гимназию. Это уже забота попечителя. И вот гимназия переезжает в только что отремонтированный трехэтажный дом на Большой Проломной. Поживем пока на казенной квартире, не беда! А для гимназии выстроим дворец.
Варвара Алексеевна вне себя от возмущения. Дом, где она выросла, где пробудилось первое робкое чувство, родовой дом превращен чуть ли не в казарму! В таком случае она туда больше не вернется Если уж Николаю Ивановичу так по душе казенная квартира, то не лучше ли было бы пустить в дом платных квартирантов? Деньги все-таки!..
Лобачевский молчит.