1. Дуэль в «Третьем мире»

1. Дуэль в «Третьем мире»

О советской политике в отношении развивающихся стран за последние годы написано, на мой взгляд, немало критически правильного. Но еще больше неверного фактически (из-за незнания) или злобно-пристрастного и даже лживого (из-за желания не опоздать потрафить новой власти, а также из-за комплекса неполноценности людей, раньше не подпускавшихся к политической кухне). Практически во всех случаях советская политика рассматривается вне «фона» — политики Соединенных Штатов, хотя без этого невозможны ни реальный анализ, ни объективные оценки: ведь именно в таком контексте определялись во второй половине 70-х и первой половине 80-х годов советская линия на арабском и латиноамериканском направлениях, а также наши действия в Афганистане, о чем пойдет речь дальше[66].

Каким представлялось во второй половине 70-х годов направление событий в «третьем мире»? Их политическая канва выглядела довольно противоречивой.

Это смерть Насера и «садатизация» Египта, фактически положившие начало новой расстановке сил в арабском мире и оказавшие влияние также за его пределами. Причем этот поворот стал очередным звеном в цепи, другими звеньями которой были отстранение от власти революционных (или «прогрессивных») националистов: Сукарно в Индонезии, Бен Беллы в Алжире, Нкрумы в Гане, Модибы Кейты в Мали, Ас-Саляля в Северном Йемене.

Но это и победа ориентировавшихся на Советский Союз антиколониальных движений в Анголе и Мозамбике, антимонархический переворот в Эфиопии, приход в этих странах к власти радикально настроенных элементов, что привело к ощутимому кубинскому, а также советскому присутствию в Тропической Африке. Это антимонархическая, антиамериканская национально-клериканская революция в Иране. И наконец, возможно, самое важное — это поражение США во Вьетнаме.

Двойственным, на мой взгляд, было и воздействие этих событий на советскую политику.

С одной стороны, они подталкивали к пониманию сложности и неустойчивости ситуации в развивающихся странах, относительности и обратимости антизападной, просоветской ориентации ряда «третьемирских» режимов. Они свидетельствовали о нашей неспособности контролировать процессы в этом регионе, о нереальности «обращения в нашу веру» и таких фигур, как, скажем, близкий к нам Насер, об узости экономических возможностей СССР и его неготовности играть существенную роль в перестройке внешнеэкономических связей развивающихся стран. Было, наконец, фактически признано, вопреки догматическому упрямству некоторых товарищей, что, следуя тенденции колониальных лет, большинство развивающихся стран идет по капиталистическому пути.

С другой стороны, они — и не в последнюю очередь американское фиаско во Вьетнаме — консервировали чрезмерный «третьемирский» оптимизм, побуждая к пусть небеспричинным, но непродуманным или даже грубо ошибочным акциям. У части партийно-государственного руководства еще сохранялись преувеличенные представления о потенциале развивающихся стран, о несовместимости их интересов с интересами Запада, о способности Советского Союза вовлечь не только в свою политическую; но и идеологическую орбиту некоторые из них и, так сказать, обойти Соединенные Штаты и их союзников с тыла. Вдобавок недооценивалась готовность Запада твердо отстаивать свои позиции в этом мире (и решимость развивающихся стран самим определять свою политику).

Кстати, те же слабости были присущи политике США. Обе сверхдержавы стимулировали друг друга и в конфронтации на земле этих стран, и в ошибочных подходах к ним.

Был ли у нас какой-то общий взгляд на «третий мир»? Господствовало представление, что политическая фаза антиколониальной борьбы в основном завершилась и наступило противостояние в экономической сфере. Отсюда особенность периода — стремление обратить максимальное внимание своих друзей в «третьем мире» па необходимость сосредоточить усилия на экономических делах, придерживаться принципа смешанной экономики и не обрубать связи с Западом. Оно стимулировалось и желанием ограничить собственные затраты.

Споры шли о том, может ли противоречие с США и бывшими метрополиями и на этом этапе оставаться определяющим для политики развивающихся стран, вставших на капиталистический путь. Положительный ответ на этот вопрос освящал курс на тесное сотрудничество со странами вроде Индии, хомейнистского Ирана, Нигерии и т. д. Но именно освящал, ибо определяющую роль играли геостратегические соображения, резоны «реальной политики».

Что касается группировок радикальной интеллигенции и левых националистов, получивших имя революционных демократов, то подозрительное (или отчужденное отношение к ним осталось позади. И этот сдвиг был все-таки формой расширения взгляда на мир и отхода от определенных догм, которые фактически признавали лишь коммунистов единственной законной политической силой.

Сотрудничество с революционно-демократическими партиями стало особым и важным участком международной деятельности КПСС. Более 1ого, временами брала верх точка зрения, что противостояние с империализмом могло бы увлечь революционную демократию на рельсы научного социализма. А связи с КПСС, в дополнение к экономическому и особенно военному сотрудничеству, нризваны были подкреплять эту эволюцию.

Концептуальной основой подобных представлений была теория некапиталистического пути. Возрожденная при Хрущеве, она преследовала, конечно, политические цели. Вот как ее защищал Суслов, споря с Айдитом: «Если невозможен некапиталистический путь, который обосновал Ленин, то какова альтернатива? Свободное развитие капитализма в этих странах и смычка с империализмом? Либо некапиталистический путь развития, пусть это не полностью будет научный социализм, но создается база для усиления антиимпериалистической борьбы… Если будет предоставлена свобода развитию капитализма, то не может быть и перспективы антиимпериалистической борьбы этих стран».

Политический характер эксгумации этой концепции подтверждается и тем, что ее, особенно первоначально, адресовали едва ли не всем развивающимся странам. Приспособили даже к Индии — стране, где полным ходом развивались капиталистические отношения, — видимо, и для того, чтобы дополнительно подкрепить политику тесного сотрудничества с ней. Не без помощи Международного отдела некапиталистический путь стал программной установкой Индийской компартии. Мы дважды — последний раз в июле 1970 года в ходе подготовки Антиимпериалистического конгресса — не на шутку схватывались но этому поводу в кабинете Пономарева с его заместителем профессором Р. Ульяновским, напористым адептом этой теории. Я доказывал, что если в этой идее и есть рациональное зерно, то оно компрометируется безоглядным, повсеместным ее приложением. Пономарев прекратил спор одной фразой, не согласившись со мной, но и не поддержав теоретические аргументы своего заместителя. «Это политически важно», — веско произнес он и на этот раз.

Но к концу 70-х годов тезис о некапиталистическом развитии наиболее активно — и часто в радикальном виде — муссировался уже больше в научных кругах, впрочем, близких к некоторым людям из политического истеблишмента. В сфере же практической действовали, как правило, более осторожно и прагматично. Накопленный опыт не прошел даром. Наряду с установкой на поддержку стран, близких СССР, наблюдалась определенная сдержанность. Это нашло своеобразное отражение в самом термине, который родился для их обозначения: «социалистическая ориентация». С одной стороны, он откликался на амбиции и декларации лидеров этих стран (президент Мозамбика Самора Машел, например, добивался даже приема в Варшавский пакт), учитывал своеобразие создаваемых там политических и экономических структур. С другой — он как бы держал их на дистанции и не узаконивал расчеты на такую же поддержку, какой пользовались социалистические страны.

Существовала ли какая-либо советская стратегия в отношении развивающихся стран? Франсис Фукуяма в двух статьях[67] отвечает на этот вопрос утвердительно. Однако если понимать под стратегией четко очерченную концепцию, ясно сформулированные цели и средства их реализации, основанные на тщательном подсчете своих и противника возможностей, то о ней говорить не приходится. Более того, в этом ракурсе проблема развивающихся стран на политическом уровне вообще не обсуждалась.

Да и, собственно, негде было обсуждать. Политбюро для этого находилось слишком высоко, а на более низком «этаже» — экспертов — попросту негде было рассматривать эту проблему. К ней, правда, время от времени подходили в региональном, например ближневосточном, аспекте, но в краткосрочной плоскости. Дело скорее сводилось к реагированию на конкретные ситуации, хотя при этом принималась, конечно, во внимание, общая цель, нередко туманно представляемая. В то же время действовал ряд постулатов (писаных и неписаных), которых фактически придерживались, как правило, и наша политика, и люди, делавшие ее.

Первое. «Третий мир», играя важную роль в глобальной советской политике, занимает в ней периферийное положение, подчиненное целям соперничества с главным противником. Политика Советского Союза в этой части мира, как, впрочем, и- политика США, была встроена в систему биполярной конфронтации и в целом подогнана под ее задачи. Директор ЦРУ У. Кейси, выступая в октябре 1983 года в Вестминстерском колледже в Фултоне, там, где Черчилль произнес свою знаменитую речь о «железном занавесе», провозгласил, что «третий мир» будет «главным полем советско-американской битвы в течение многих предстоящих лет»[68].

Второе. «Третий мир» — поле борьбы супердержав за преобладание, поле обходного маневра в этой борьбе. Здесь, в отличие от Европы, более всего сохранилась возможность передвигать фигуры и завоевывать новые позиции или, по крайней мере, теснить противника. И чем больше позиций будет отобрано у США, тем лучше. Этот образ мыслей — естественный в пределах логики холодной войны — побуждал иной раз к приобретениям уже вне зависимости от реальной их ценности и способности переварить, от реальных национальных интересов.

Третье. Соперничая в «третьем мире» с другой супердержавой, следует всячески избегать ситуаций, чреватых опасностью острых конфликтов с ней, а тем более военного столкновения.

Четвертое. Самостоятельность развивающихся стран отвечает советским интересам, подрывая позиции Запада в огромной зоне. Советскому Союзу благоприятствует там прежде всего то, что он не был колониальной державой, поддерживает независимость этих стран, а также показал («демонстрационный эффект») способность своего строя в кратчайшие сроки укрепить национальную мощь.

Руководствуясь этими соображениями и идеологическими мотивами — о неотъемлемом праве народов на национальную свободу и о своем интернациональном долге, — Советский Союз оказал весьма весомую поддержку антиколониальной борьбе, серьезно помог укреплению независимости молодых государств. Это его историческая заслуга. Вполне мыслимо, что судьба этой борьбы была бы иной, если бы иной была позиция СССР.

Наконец, пятый постулат. Компартии в этой зоне в обозримом будущем, как правило, не смогут добиться серьезного влияния. Надо ориентироваться на другие силы, прежде всего на харизматических лидеров, подтягивая их к себе политически, а желательно и идеологически.

Этот комплекс постулатов, которым практически следовала наша политика, позволяет судить конкретно, а не абстрактно, о месте идеологических мотивов во внешней политике Советского Союза. И при таком предметном подходе не подтверждается мнение об их главной или фундаментальной роли. Скорее, надо говорить о сложном взаимодействии идеологических соображений, притом разного рода, с государственными интересами, как их представляло и определяло тогдашнее руководство страны, и, как правило, подчиненности первых вторым.

Бесспорно, внешняя политика СССР имела серьезную идеологическую начинку. Но какую? Молчаливо подразумевается, что речь идет о марксистско-ленинских догмах. Между тем идеологическая палитра советской политики была более сложной, более пестрой.

Вера в историческую миссию коммунизма, безусловно, служила внутренним резоном и легитимизирующим фактором советской политики, ее оптимистическим и динамическим нервом («История на нашей стороне, ее силы работают на нас, мы непобедимы!».) Прежде всего она определяла ее наступательный характер и нацеленность на отрыв все новых стран от капиталистического мира. Это включало и себя и определенный мировоззренчески-романтический элемент представление о долге поддерживать борьбу всех народов за освобождение (правда, со временем отступавший все дальше на задний план). В этом же направлении толкали нас связи с компартиями к близость к левым движениям.

Но стержнем идеологической концепции в целом были и оставались положение о Советском Союзе как главной силе революционных преобразований и вытекавшая из него максима: то, что хорошо для СССР, хорошо и для революционного процесса. Так что вся эта эмоционально- идеологическая пирамида на деле оборачивалась нацеленностью СССР на продвижение границ своего влияния и доминирования, то есть великодержавными, а впоследствии и супердержавными мотивами. Иначе говоря, коммунистические установки в действительности практически трансформировались в великодержавные позиции.

Вот почему рядом с первичными, «корневыми» идеологическими соображениями неизменно работали прагматические мотивы, причем они, как правило, и доминировали. Верховенство великодержавных интересов подтверждается и тем, что неуклонно теряли прежний императивный характер, ослабевали или даже угасали такие принципы, как солидарность с освободительными движениями, с компартиями и т. д.

Нельзя не заметить, что наш идеологический стереотип менялся. Вплоть до XX съезда КПСС таких людей, как Насер, Неру, называли в нашей прессе «предателями», «агентами империалистической буржуазии» и т. д. и т. п. Сказывались привычные идеологические клише, наложение старых чертежей Коминтерна на совершенно новый период. Проявлялось здесь и откровенное незнание процессов, происходивших на Востоке. Между тем военные и послевоенные годы возвели Советский Союз в ранг сверхдержавы. Глобальные интересы побуждали его реально «заняться Востоком», а значит, иметь дело с его лидерами. Но идти к ним с привычными проклятиями в адрес национализма означало бы биться лбом в наглухо закрытую дверь. Именно эти обстоятельства подталкивали к усовершенствованию идеологического подхода. И Советский Союз не только отказался от прежних анафем, но и отношения с этими лидерами предпочел связям с компартиями.

Разумеется, и в 60-е, и в 70-е годы идеологические мотивы, окрашенные ностальгическими мировоззренческими эмоциями, не игнорировались. Но в каждом или почти в каждом конкретном случае решающими неизменно оказывались сверхдержавные политические и военно-стратегические интересы. Так, КПСС упорно рекомендовала арабским компартиям перейти к сотрудничеству с существующими в их странах режимами. Это отвечало нашему курсу, усиливая заинтересованность арабских лидеров в развитии хороших отношений с СССР (в руках которого, считалось, находился такой инструмент, как компартии), и страховало от конфликтов с ними из-за коммунистов. Компартии, за исключением суданской, последовали советским рекомендациям (ими, конечно, двигали и собственные мотивы), что в ряде случаев обрекло их на роль «попутчиков» диктаторских или авторитарных режимов. А когда компартия Судана вместе со своими союзниками предприняла попытку переворота, Москва фактически от нее отмежевалась.

Наконец, надо иметь в виду и то, что обычно игнорируют: роль традиционного, марксистско-ленинского фактора во внешней политике СССР неуклонно размывалась. Идеологическая близость, общий в этом смысле «корень» все более представляли ценность не сами по себе, а скорее как залог и символ политической солидарности и послушания. Показателем этого может послужить и наша реакция на антикоммунистические акции.

Репрессии против коммунистов в насеровском Египте (где, собственно, компартии-то не было) в 1960 году и в касемовском Ираке в 1968 году вызвали в Москве бурную публичную реакцию и (по нашей инициативе) временное охлаждение в отношениях[69]. Но уже в 1977 году в Ираке и в 1978 году в Иране все было иначе. Хусейн казнил десятки коммунистов. Но на советских отношениях с ним это заметным образом не отразилось (если не считать прекращения носивших формальный характер связей КПСС с иракской БААС). Более того, в политической, экономической и военной областях они продолжали крепнуть.

В конце 70-х годов в Иране на Народную партию (компартию) развязали настоящую охоту, сопровождавшуюся шквалом антисоветской пропаганды. А СССР предпринимал упорные усилия, чтобы наладить с ним отношения, делал заманчивые предложения, в том числе и экономические. Любые поползновения продемонстрировать солидарность КПСС с иранскими коммунистами решительно пресекались. Предложения нашего отдела выступить с протестом от имени ЦК КПСС были отвергнуты, а попытки пропустить в печать сообщения о репрессиях из иностранных источников наталкивались на неизменный отказ. Не было принято, правда после некоторых колебаний, и предложение отреагировать на антикоммунистические выпады Каддафи, провозгласившего, что этап борьбы с капиталистическим Западом «ушел в прошлое» и в будущем «борьба будет идти с коммунизмом». Подготовленная тогда, с согласия руководства, едкая статья не вышла в свет.

Известны близкие отношения Советского Союза с Южным Йеменом. Без идеологической тональности не обошлось и здесь, тем более что южные йеменцы в своих левых, социалистических наклонностях были искреннее многих в арабском мире. Но и тут преобладающими оказались государственные, прежде всего стратегические, расчеты: возможность создания для флота опорного пункта. Переговоры об этом с президентом Южного Йемена А. Н. Мухаммедом начальник Главного морского штаба адмирал флота Н.И. Смирнов вел в моем присутствии в марте 1983 года. Правда, финансовые соображения заставили отложить на следующую пятилетку реализацию проекта.

Словом, во всех или почти во всех случаях идеологические мотивы, как и рекомендации компартиям и другим близким организациям, были подчинены советской государственной политике. Кстати, в адресованном президенту США меморандуме Национального совета безопасности «Об Африканском Роге» от 1 апреля 1977 г., где анализируются политика и интересы СССР в этом регионе, об идеологии даже не упоминается. Зато пространно говорится о геостратегических факторах. То же относится к развернутому документу госдепартамента, посвященному Ирану и составленному примерно в это же время — 2 февраля.

Можно добавить, что выпячивание советским руководством идеологических мотивов во внешней политике, облачение в идеологические одежды великодержавных устремлений и побед за рубежом служили и на потрёбу политике внутренней. Это как бы свидетельствовало превосходстве нашей идеологии, растущей ее популярности в мире.

Но в идеологическом обрамлении внешней политики СССР был отнюдь не одинок. Деидеологизированной политики тогда не существовало, как, впрочем, не существует и сейчас. От нас не отставал наш главный соперник: идеологический «фарш» политики Соединенных Штатов был не скуднее. Это обосновывалось борьбой против «империи зла».

Теперь эта «империя» канула в Лету, однако американская политика не стала менее идеологизированной. США не отказались ни от возложенной на себя, ими самими мессианской функции (продвижение к демократии в форме американского образа жизни), ни от претензий на роль лидера-гегемона, которая им предназначена «самой историей». Причем эти явно идеологические мотивы встроены в структуру супердержавной политики — она как бы в них «упакована» — и служат ее целям.

Я располагаю авторитетным американским подтверждением своего представления о роли идеологического фактора в период холодной войны. Помощник С. Вэнса, государственного секретаря в период президентства Картера (1976–1981 гг.), М. Шульман говорил на встрече в Осло в октябре 1995 года: «…В обоих случаях (США и СССР. — К. Б.) идеологические соображения затушевывали то, что было на самом деле соревновательными отношениями, которые мы описывали в идеологических терминах, но которые были прежде всего существенными как возможности для завоевания, для увеличения влияния». Достаточно сослаться на возникший как раз во второй половине 70-х годов фактический союз Соединенных Штатов с мао-цзэдуновским Китаем, обращенный против СССР, чтобы убедиться в подчиненной роли идеологических мотивов.

Верно, и в советской, и в американской политике идеологическая оболочка приобретала порой некоторую самостоятельность и оказывала не вполне контролируемое воздействие. Тем более, что столкновение соответствующих стереотипов СССР и США создавало эффект взаимного резонанса, придававший идеологическому противостоянию особую остроту (преувеличенную сравнительно с практическими действиями, которые, как правило, были значительно осторожнее). Именно из идеологической сферы в особенности исходили фундаменталистские призывы к непримиримости, к бескомпромиссной борьбе «до победного конца».

Фрэнсис Фукуяма, возражая тем, кто, по его мнению, недооценивает роль идеологических мотивов в советской политике 70-х годов, совершает ошибку обратного характера. Не только сомнителен его тезис о «советском фокусе скорее на политические организации и идеологию, чем на военную силу как базу глобального влияния и мощи»[70]. Главное — неверно то, что «в особенности советская стратегия в «третьем мире» в течение позднего брежневского периода характеризовалась резко выраженным акцентом на одну специфическую форму политической организации — марксистско-ленинскую партию»[71].

Начать с того, что и в «эру Хрущева» в отношениях с национальными лидерами типа Насера, Сукарно, Нкрумы мы отнюдь не были, как кажется Фукуяме, «индифферентны к политическим структурам и институтам» под ними[72]. Напротив, в контактах с Насером, например, всячески убеждали его опереться на крепкую политическую организацию. То же относится к Нкруме, Секу Туре и т. д. И руководила Москвой при этом отнюдь не мысль о создании угодного нам идеологического и политического инструмента, хотя обращенная в перспективу такая мысль не исключалась (не говоря уже об «авангардистских» мечтаниях иных наших деятелей). Идея состояла в том, что подобная организация послужит относительно независимой от судьбы самого лидера гарантией устойчивости режима, смягчит его диктаторские черты и в известной степени оградит от колебаний и импровизаций. Но Насер как раз и опасался формирования автономного центра силы, хотя нуждался в политической организации: именно по его инициативе возник Арабский социалистический союз. Собственно, его опасения оправдались: в АСС сформировался отдельный очаг влияния (Али Сабри, Ш. Гомаа и др.), который и попытался после смерти Насера дать бой Садату.

Не делалось во второй половине 70-х годов акцента и на «авангардные марксистско-ленинские партии». Конечно, и в руководстве, и в высших звеньях партаппарата, в научных кругах были люди, настроенные, скажем так, «бежать впереди прогресса» и охотно предававшиеся схематическим мечтаниям «о марксистско-ленинской эволюции» националистов. Тезис о «второй генерации» национальных антиколониальных движений, «неизбежно рождающей» авангардные марксистско-ленинские партии, был придуман некоторыми руководящими партийными работниками и ретивыми учеными, но определяющего влияния на практическую политику не оказал. Напротив, проводилась линия на сдерживание радикально настроенных элементов, на нейтрализацию попыток опережать события, отрываться от реальной обстановки в этих странах.

И конечно, вопреки тому, что пишет Фукуяма, «марксистско-ленинские авангардные партии» не рассматривались как основной партнер Москвы и сила, способная прийти к власти. Поддерживая, например, идею создания партии в Эфиопии, мы всячески предостерегали против объявления ее марксистско-ленинской, включения в программу положения о диктатуре пролетариата и т. д. Стремясь добиться компромисса с упрямцем Менгисту, Пономарев даже предложил в крайнем случае назвать ее «партией трудящихся» и очень огорчился, когда его предложение не было реализовано.

Наши консультанты, направленные в Анголу накануне учредительного съезда МПЛА, настойчиво советовали не создавать партию, а сделать ставку на «движение», «фронт», что позволило бы вовлечь в нее и другие силы, а не только кадры и активистов МПЛА. И когда ангольцы не послушались, А. Кириленко в беседе с Нето рекомендовал не придавать ни организационной структуре партии, ни идеологическим основам жесткий характер. Точно так же и в Южном Йемене представители КПСС выражали большие сомнения по поводу целесообразности преобразования Объединенной политической организации — Национальный фронт (ОПОНФ) в Йеменскую социалистическую партию, но оно все же состоялось в октябре 1978 года.

Другое дело, что некоторые руководители этих стран сами были сторонниками «обращения в коммунизм». Тут проявились, по-видимому, и навеянное примером КПСС стремление заполучить надежный и послушный инструмент контроля над страной, и желание подчеркнуть таким образом свою близость к Советскому Союзу — не без расчета извлечь из этого определенные политические и материальные преимущества. Возможно, сказывалось также влияние кубинцев и восточных немцев, настроенных, как правило, более ортодоксально.

Не исключено, что определенную дезориентирующую роль могли играть и некоторые наши представители, выступая ретивыми проповедниками советской идеологии и рекомендуя действовать «по марксистско-ленински», решительно. Ангольцы, например, утверждали, что некоторые наши советники были вовлечены в интриги ангольских военных против Нето как человека нерешительного и слабого и т. д. В результате советский военный представитель в Луанде Н. Дубенко был отозван.

Послы СССР в Браззавиле и Бенине, Конакри и Аддис-Абебе — скорее отнюдь не из деловых соображений — инспирировали просьбы местных лидеров об установлении в этих столицах памятников Ленину. В этом же ряду стоят «инициативы» об издании для Африки произведений Брежнева. Между тем подобные и еще более бессмысленные, даже вредные предложения поступали в аппарат, в частности в Международный отдел, уже с «высокими» одобрительными резолюциями.

Разумеется, ни к этим партиям, ни, как правило, к их лидерам марксистско-ленинская этикетка никак не подходила. Они прежде всего были националистами — некоторые из них радикальнее или ближе к марксизму, чем деятели первой волны антиколониальных движений. Главной причиной тому служили скорее конкретные обстоятельства: радикализирующую роль играли опыт и перипетии вооруженной борьбы, враждебность со стороны США, связи с левыми европейскими кругами и т. д.

Очень часто в зарубежных и российских публикациях в качестве свидетельства идеологической ангажированности и неразумности советской политики ссылаются и на такой аргумент: достаточно было какому-нибудь лидеру «третьего мира» заговорить о том, что он собирается направить свою страну по социалистическому пути, как Москва охотно «клевала» на эти речи. Наряду с политической поддержкой начинала щедро литься помощь. Это, мягко выражаясь, большое преувеличение. Хотя известная привлекательность такого рода деклараций для советского руководства действительно существовала, оно было не настолько наивным, чтобы строить свою политику, исходя из них.

Вспоминаю эпизод, происшедший на одной из конференций в Министерстве иностранных дел СССР. Советский посол в Ираке информировал об обстановке там, делая акцент на том, что иракское руководство осуществляет социалистические реформы. Громыко прервал его вопросом, в котором прозвучал нескрываемый скепсис: «Пожалуйста, можете ли вы привести хоть один пример?» Посол, естественно, ничего не сумел сказать. А Андропов на Пленуме ЦК в июне 1983 года выражался весьма откровенно: «Одно дело — провозгласить социализм как чью-то цель, другое — строить его. Для этого нужен определенный уровень производительных сил, культуры и социального знания».

Для советских лидеров, как и для США, дело прежде всего было в политических и стратегических преимуществах. Для Москвы главным критерием служила готовность, сдобренная обычно «просоциалистическими» заявлениями, дистанцироваться от США, Запада, сблизиться с СССР, поддержать его курс. Для Вашингтона решающее значение имело не то, выступают ли те или иные страны за демократию, а их готовность вести политику отчуждения или враждебности Советскому Союзу.

Связи Соединенных Штатов с самыми: одиозными диктатурами достаточно известны. Президент Картер, например, принимал советских диссидентов, писал Сахарову, а затем ехал в Тегеран и заключал в объятия шаха Ирана, хотя положение с правами человека там было куда хуже, чем в Советском Союзе. А Буш, прибыв в 1981 году на Филиппины вскоре после сфальсифицированных президентом Маркосом выборов, которые бойкотировались всей оппозицией, не поколебался публично заявить: «Мы восхищаемся вашей приверженностью демократическим принципам и демократическим процессам»[73]. США энергично (несомненно, обоснованно) протестовали против нарушения прав человека в Эфиопии, но после прихода к власти Менгисту, не ладившего с США. Когда же в Аддис-Абебе правил жестокий, не стеснявшийся в средствах абсолютный монарх, весьма тесно связанный с Вашингтоном, они молчали. Известны и крепкие связи США с самым жестоким и самым коррумпированным диктатором в Африке Мобуту, которого в 1985 году как «проверенного друга» в Белом доме приветствовал Рейган[74].

Таким образом, на советскую политику в отношении развивающихся стран воздействовали, формируя ее, следующие факторы: государственные интересы (главным образом супердержавные, неизбежно включавшие в себя глобальное противоборство с Соединенными Штатами); первоначальные марксистско-ленинские идеологические установки; связи с союзниками — социалистическими странами, компартиями, левыми и националистическими организациями; случайные мотивы и узкие интересы режима.

Иначе говоря (и оба утверждения, очевидно, будут правомерными), столкновение систем «в глубине» являлось одновременно формой соперничества двух сверхдержав и, напротив, само это соперничество было формой столкновения двух систем. Важно, что эти потоки неотделимы друг от друга. Точно так же два слоя, два потоки, накрепко сплетшиеся друг с другом, существовали в идеологическом обрамлении конфронтации.

Многие официальные лица и политологи в США полагают, будто на вторую половину 70-х годов приходится пик советской ставки на «третий мир», его стремления вплотную подтянуть к себе развивающиеся страны и чуть ли не включить их в социалистический лагерь.

Это неверное представление. Действительно, в то время кое-где в «третьем мире» еще росло советское влияние: углубилось сотрудничество с Индией, с рядом арабских государств, наладились дружественные отношения с Мексикой и Нигерией, подписывались договоры о дружбе и сотрудничестве с некоторыми развивающимися странами, расширялись связи с Движением неприсоединения. Этот процесс продолжал работать на укрепление позиций СССР как державы с глобальными, интересами. Однако и там, где мы еще продвигались вперед, и в «третьем мире» в целом большей частью действовал инерционный динамизм, снимались сливки с накопленного на предшествующем этапе. И уже начался период постепенного изживания иллюзий, стала угасать эйфория, рожденная еще хрущевским «прорывом» на Восток. Тогда казалось, что он широко распахнут для дружественного наступления Советского Союза, который может увлечь его за собой, подрывая позиции Запада, — нечто сродни ленинскому представлению о том, что после поражения революции в Западной Европе империализм должен был быть атакован с тыла.

Другое дело, что на этот период пришлись — и отчасти именно эта создает превратное впечатление — советские силовые акции в «третьем мире». Но источник их в ином: в ошибочном выводе о серьезных изменениях в мировом соотношении сил, во вьетнамском крушении Соединенных Штатов и в особенности в обстоятельствах «местного значения», в определенном смысле навязывавших образ действий руководству СССР, у которого не хватило дальновидности пойти против течения.

Практически к концу 70-х годов пик — и даже «плато» влияния Советского Союза в «третьем мире» и интереса к нему советского руководства был пройден. Последнее я явственно ощутил при подготовке отчетного доклада XXVI съезду: поздней осенью 1980 года. Мы работали на даче КГБ в Ново-Огареве. Раздел о национально-освободительном движении в развивающихся странах пользовался заметно меньшим вниманием, и не было прежнего интенсивного спроса на хвалебно-мажорное звучание. А на одной из прогулок Александров, слегка спровоцированный мною, заговорил о нашей политике в «третьем мире». Начиная каждую фразу с отдающих язвительностью слов «ваш третий мир», он не без удовольствия перечислял его слабости и пороки («привыкли клянчить»), говорил о просчетах нашей политики в этой зоне, которую «мы знаем и понимаем плохо». Надо, правда, сказать, он и раньше не был ее поклонником. Как я понял, хотя об этом и речи не было, перемене настроения способствовали наши экономические сложности и развитие событий в Афганистане (Александров был из числа сторонников афганской акции).

С началом нового десятилетия стала все более заметной тенденция к стагнации и даже ослаблению влияния Советского Союза в зоне развивающихся стран. Она порождалась комбинацией причин. Рельефнее выявлялись ограниченность экономических возможностей СССР и набиравшее у нас силу «безвременье». Мрачную тень на его имидж стала отбрасывать интервенция в Афганистане. Иные ветры подули в «третьем мире», питая консервативные силы и настроения. Усилились активность Запада и его поиски подходов к националистам и т. д. На таком фоне отчетливее выявлялись специфические слабости и пороки курса СССР в этой зоне, которые накладывались на общие недоработки его внешней политики. Прежде всего не была должным образом оценена и осмыслена уже ощутимо обозначившаяся тенденция к становлению взаимосвязанного и взаимозависимого мира.

Видное и самостоятельное место развивающихся стран в нем хоть и декларировалось, на деле игнорировалось. Глядя, как и американцы, на эти страны главным образом через призму супердержавной конфронтации, мы недостаточно учитывали их национальные интересы, не совсем понимали автономное значение происходящих там процессов. Во власти такого подхода мы остались до конца, вплоть до перестроечных лет. Не считаясь в должной мере со спецификой «третьего мира», мы, как и США, по сути дела, навязывали его националистическим силам дихотомическое (т. е. в рамках одного или другого лагеря) видение перспективы развития своих стран и, естественно, отталкивали их от себя.

Сближение с «третьим миром» тормозилось и тем, что в политике СССР давали о себе знать элементы патерналистского подхода, в том числе и к дружественно настроенным странам, попытки вести с ними дела с позиции интеллектуального и психологического превосходства. Несмотря на все заявления о противоположном, работа с развивающимися странами считалась делом второстепенным, «подсобным», на «третий мир» смотрели как на периферию мировой политики и экономики.

Серьезно осложняло дело отсутствие системного подхода, комплексной программы работы с выходом на четко дифференцированные группы стран и регионы (азиатско-тихоокеанское, латиноамериканское, африканское направления), утилитарное, лишенное перспективы понимание наших национальных интересов как суммы сиюминутных выгод.

Не принесло прочных выгод оправдывавшееся глобально-конфронтационным подходом стремление утвердить присутствие Советского Союза (зачастую и военное) в возможно большем числе освободившихся стран. СССР не только расширял плацдармы противоборства с Западом, но и брал на себя непосильные обязательства.

Недоставало опыта общения с развивающимися странами, а главное, не было и особого желания учиться. И рядовые, и руководящие работники ведомств имели недостаточно полные и достоверные представления об обстановке в этих странах, их специфике. Роль традиций, религии в общественной жизни, особенности психологического склада народов практически недооценивались.

Нельзя, конечно, сказать, что КПСС слепо руководствовалась традиционными «общими закономерностями» в подходе к развивающимся странам. Это не так. Многое в политических и теоретических оценках говорит о стремлении учесть их своеобразие. Однако мы не сумели полностью отказаться от упрощенных, схематических представлений о классовой борьбе в отсталых обществах Азии и Африки. В результате иной раз нас застигали врасплох «нештатные ситуации», когда массовые противоречия как бы задвигались на задний план, а на авансцену выходили проблемы национально-этнического, конфессионального, лингвистического и иного плана.

Нереалистической была оценка и перспектив развития стран «третьего мира» в обход капитализма, и возможностей мирового социализма в плане поддержки революционных сил этого мира. Мы просмотрели, что притягательная сила социализма стала блекнуть, и недооценили способности современного капитализма к «самообучению» также и во взаимоотношениях с развивающимися странами. Интенсивные поиски Западом компромиссных решений даже при их «асимметричности» в его пользу стали давать определенный эффект, удерживать противоречия между странами развитого капитализма и бывшими колониями в определенных рамках. В свою очередь, и развивающиеся страны начали проявлять повышенную заинтересованность в экономических связях с Западом, привлечении его капитала и новейшей технологии. Интенсификация экономического, а как следствие, и иного сотрудничества на линии Север — Юг приобретала черты крепнущей, перспективной тенденции. Но это означало, что ставились под вопрос сами основы нашей концепции, касающейся «третьего мира», и особенно его будущего, на чем строилась вся схема отношений СССР с ним. Наверное, именно поэтому мы так запоздали с признанием очевидных фактов или даже вовсе не сумели это сделать.

Серьезной неудачей обернулось для советской политики то, что государства социалистической ориентации обнаружили неспособность обеспечить политическую стабильность и экономический динамизм. На первых порах революционные демократы, несомненно, добились определенных успехов в становлении государственности, укреплении независимости, формировании национальной общности, развитии образования и т. д.[75]

Кое в чем помогли эти режимы и нам: в политическом и пропагандистском смысле, в ООН, в военно-стратегическом отношении.

Те, кто ставит сейчас (пусть и не без некоторых оснований) в вину Советскому Союзу связи с иными из них как одиозными, предпочитают все это игнорировать. Такие критики, обычно лояльные американской политике, забывают и о связях США с самыми неприглядными диктатурами. Это, если хотите, закономерность холодной войны, ее побочный продукт.

К тому же мы внесли свою лепту в неблагоприятное развитие событий в странах социалистической ориентации. В Москве некритически подходили к деятельности их лидеров, проявляли склонность списывать как «издержки» расцвет коррупции и непотизма. Ну а авторитаризм и диктаторские приемы не могли, естественно, встретить осуждения с нашей стороны. Мы потакали иждивенческим настроениям части руководства и общественности этих стран, уверовавших, что сближение с СССР должно непременно сопровождаться крупными экономическими льготами и дарами. Это оборачивалось их разочарованием, поворотом к Западу.

Весьма негативно сказались перенос в эти страны принципов и механизмов управления народным хозяйством, господствовавших у нас в 30—70-е годы, ориентация на нашу командно-административную модель, низкая отдача от экономического сотрудничества с СССР.

Да и в целом внешнеэкономическая политика Советского Союза в отношении развивающихся стран грешила серьезными просчетами. Я бы даже осмелился сказать, что наш курс в «третьем мире» не имел ни продуманных, ни даже хотя бы просто очерченных экономических основ. Не было настоящей заботы о реальном сопряжении политических и экономических интересов, о том, чтобы наше присутствие в той или иной стране сопровождалось выходом и на ее экономические возможности.

Не существовало, даже по наиболее крупным странам, долгосрочной концепции торгово-экономического сотрудничества, которая могла бы служить компасом для внешнеэкономических организаций, учитывала нужды и возможности этих стран, а также наши интересы. Упор делался на экстенсивные методы хозяйствования, а не на экономическую эффективность сотрудничества. Не раз получалось, что эксплуатация сооруженных при нашем содействии предприятий лишь возлагала на страну дополнительное финансовое бремя. Бывало, что разведанные с нашим участием и за наш счет месторождения полезных ископаемых попадали затем в руки западных компаний. Еще «смешнее» обстояло дело в Анголе. Кубинцы и мы защищали ее от вооруженного мятежа, поддерживаемого США, а большие экономические выгоды продолжали извлекать американские компании: они преспокойно качали нефть в Кабинде — одной из ангольских провинций. Не уделялось достаточного внимания расширению источников оплаты наших кредитов, хотя возможности взаимовыгодного сотрудничества несомненно существовали.

Все это объяснялось, разумеется, прежде всего общей неэффективностью экономической системы Советского Союза, было продолжением ее недостатков. Но свою роль играли также узкие эгоистические интересы ведомств, порождавшие несогласованность и грубые просчеты в работе.

Все это так. Но отсюда отнюдь не следует, что экономические взаимоотношения с развивающимися странами были тотально невыгодными, как это утверждали некоторые «специалисты» в недавнюю пору охаивания всего прошлого. В действительности они приносили нашей экономике и немалые преимущества. Вот некоторые цифры за 1981–1985 годы.

Поступления свободно конвертируемой валюты на счета Советского Союза от развивающихся стран

(в млрд. руб.):

за 1981 г. 4,0

за 1982 г. 5,0

за 1983 г. 4,6

за 1984 г. 4,3

за 1985 г. 4,7

Всего за 1981–1985 гг. 22,6 (или 36,6 млрд. долл.)

Доля развивающихся стран в экспорте СССР в несоциалистические страны (без спецпоставок)

Наконец, в нашей кадровой политике в отношении развивающихся стран, как правило, господствовал остаточный принцип по всем линиям — дипломатии, разведки, политических работников, экономических специалистов и т. д. В эти страны, особенно наиболее отдаленные и бедные, командировались преимущественно люди профессионально слабые.

В советском руководстве, насколько могу судить, существовали разные оценки значения «третьего мира» и «надежности» наших друзей там. Андропов, Громыко да и Суслов тоже более сдержанно относились к перспективам левой эволюции националистических сил. Тут, видимо, сказывался и их собственный «background» — «родословная»: наличие или отсутствие за плечами коминтерновской школы, марксистской эрудиции, опыта в международных делах.

Фигурой обратного порядка был Кириленко, одно время очень «близкий к уху» Брежнева. Пребывание в Анголе, беседы с Нето, а затем и с некоторыми другими лидерами из этого и арабского регионов произвели на него глубокое впечатление, и он твердо уверовал в их необратимую тягу к СССР, в возможность окончательно включить их в наш лагерь. Как-то осенью 1979 года, в период событий на Африканском Роге, он вызвал меня и поручил подготовить записку-предложение о создании союза прогрессивных государств региона (Конго-Браззавиль, Ангола, Мозамбик, Эфиопия, Южный Йемен) под эгидой СССР Эту инициативу удалось отсрочить, а затем спустить на тормозах лишь ссылкой на необходимость предварительного согласия будущих участников союза. Иначе, мол, другие члены Политбюро отвергнут записку.

О настроениях Андропова в 70-е годы могу судить лишь косвенно, хотя и из того, что мне известно, можно сделать вывод об его прохладном, хоть и пассивном, отношении к африканской «экспансии» Советского Союза. Это подтверждается рассказом О. Трояновского о его беседе с Юрием Владимировичем. На вопрос, почему мы втягиваемся в Африку, тот отвечал: «Нас туда втаскивают». Он не уточнял, продолжал Трояновский, но мое ощущение таково, что не очень был в пользу этого.