3. Консультантские годы

3. Консультантские годы

Осенью 1963 года меня перевели в консультанты. Консультантская группа занимала видное и специфическое место в отделе. О ней я вспоминаю с особым чувством не только потому, что провел там добрую половину своей службы в ЦК. То были годы напряженной работы в необычном, высокопрофессиональном коллективе, открытом для дискуссии и критического анализа всего и вся.

Группа была создана в 1963 году. До этого в штатах отдела имелись один-два так называемых ответственных консультанта. Среди них были люди с именем и положением, как, например, известный ученый-международник, член-корреспондент АН В. Хвостов (тогда это звание было довольно редким). Рассказывали, что некогда консультантом был и О. Куусинен, будущий член Президиума и секретарь ЦК.

Когда же на капитанский мостик пришел Брежнев, он как-то заявил: «Что это у нас выделены какие-то ответственные консультанты? А остальные работники? Они что — безответственные?» И на этом ответственные консультанты свое существование закончили.

Заново созданной группе был придан особый статус, в частности, ее руководителя приравняли, как тогда забавно выражались, но «матобеспечению» к заместителю заведующего отделом. Пономарев ставил себе в заслугу создание первой в ЦК консультантской группы, вслед за которой они были сформированы в ряде других отделов. Появление в отделе в начале 60-х годов группы консультантов было неслучайным.

Во-первых, после XX съезда, в конце 50 — начале 60-х годов, резко расширились диапазон и интенсивность внешнеполитических связей Советского Союза по всем направлениям. А это требовало гораздо большего притока материалов: записок, памяток, справок, текстов речей и докладов и т. д. Многочисленные советские инициативы нуждались в политическом и идеологическом обрамлении.

Во-вторых, произошел своего рода качественный скачок в поле зрения КПСС, а тем самым и Международного отдела попали новые сферы. Теперь речь шла не только о коммунистах, но и о других политических силах и движениях. Даже состав визитеров в отдел и гостей серьезно изменился.

В-третьих, более многогранные внешняя политика и международные связи, так же как рост влияния средств массовой информации, порождали возросшую потребность в обосновании наших действий, адресованном не только партнерам, но и своей стране.

В-четвертых, эти новые запросы сталкивались с определенным свойством начальства, по крайней мере его части: может быть, это и прозвучит чересчур резко, но я бы рискнул сказать даже о его марксистской малограмотности. Марксизм-ленинизм, о котором столь элегически рассуждали наши руководители, они в своем большинстве в общем-то знали весьма поверхностно.

Наконец, сказалась индивидуальность Пономарева, который любил быть и автором, и докладчиком, так что работы консультантской группе хватало. А Отдел социалистических стран, где также появилась консультантская группа, возглавлял Андропов, чей интеллектуализм, назовем это так, был известен и кто, думаю, острее Пономарева ощущал необходимость новых подходов в международной сфере.

Консультантскую группу зачастую называли «мозговым центром» отдела. В значительной мере это было преувеличением, особенно на первых порах, когда в нас видели не столько специалистов, осуществляющих экспертизу решений, сколько пишущую братию, которая призвана обслуживать руководство. Впоследствии, однако, группа стала действительно оказывать влияние на подход к идеологическим и внешнеполитическим вопросам, больше, конечно, к первым.

Как и у отдела в целом, функции консультантской группы можно было бы разделить на две части. Одна носила как бы идеологически-пропагандистский характер. Необходимо было обеспечить руководство аргументами, оправдывающими ту политику, которая определялась и проводилась без нас. Именно в этой сфере возникали творения, которыми менее всего можно гордиться, если не сказать большего. Скажем, после вторжения в Чехословакию мы призваны были оправдывать содеянное и стараться умерить реакцию негодования, в том числе и среди компартий. Другой пример — работа в период съездов и конференций, когда приходилось готовить «информашки», выпячивая славословия зарубежных гостей и т. д.

Правда, к таким поручениям мы относились формально и не старались сделать больше обязательного минимума. Это, скорее ироническое, настроение, как и царивший в группе дух непринужденного, товарищеского зубоскальства, в какой-то мере передают стихи, написанные одним из нас — А. Козловым, очень способным и жизнерадостным человеком, к сожалению, рано ушедшим из жизни.

Парафраз указаний Б. Н. к докладу о К. Марксе

Где фараоны?

Канули в Лету.

Где императоры?

Были да нету.

Прах королей

разметало по свету.

Кара постигла

и Антуанетту.

Кайзеров, цезарей

головы срезаны.

Сгнили эмиры

и триумвиры.

Мат шахиншахам

поставлен Аллахом.

Ханы, султаны, цари, богдыханы —

все бездыханны.

Пали короны,

рухнули троны —

Это итог

объективных законов,

Воли рабочих

масс миллионов!

Есть в президенты

еще претенденты?[50]

Пусть они помнят

эти моменты!

А вот его же стихотворение, которое иллюстрирует отношение к предпринятым при Черненко попыткам подновить догматический мировоззренческий фасад, к людям, с этим ассоциировавшимся.

Печеневу[51]

Он вместе с другом косолапым

Кроил народы и этапы,

Но уберечь от эскулапов

Не смог патрона своего.

Он стер коленки при Черненко,

Снимал со всех варений пенки,

Но вдруг большие переменки…

Прохожий, всхлипни за него.

Другая функция консультантской группы — составление записок по принципиальным политическим вопросам с обоснованием тех или иных позиций и предложений.

Деятельность консультантской группы до и после 1985 года — это два качественно разных периода. Функция политическая, содержательная, более творческая и привлекательная, стала играть большую роль на втором этапе. Мы пытались подсказывать руководству какие-то новые направления и сюжеты в политике, аргументы в пользу нетрадиционных подходов в международных делах, в отношениях с компартиями и социал-демократией. В этот период даже разработка идеологического аспекта наших позиций приобрела иной характер, вписываясь в прогрессивный контекст того времени и соответствующих задач.

Поручения, которые «сваливались» на наших товарищей, были самыми разнообразными. Они участвовали в разработке Программы КПСС, подготовке записок в ЦК, по которым принимались принципиальные постановления, материалов для переговоров, иногда и мидовского плана, встреч с делегациями в ЦК КПСС, речей руководителей партии — всего не перечислишь. Консультанту могли, например, приказать составить за несколько часов публикуемую часть решения Политбюро о Договоре об ограничении стратегических наступательных вооружений, что более приличествовало делать МИД.

Хотя ни один из консультантов не был гарантирован от получения задания, далекого от его профессиональных интересов, все же существовала определенная специализация. Кто-то в большей мере занимался, скажем, экономическими вопросами, кто-то — комдвижением, кто-то — социал-демократией, а кто-то лучше ориентировался в проблемах разоружения. Консультанты как бы дополняли друг друга, что позволяло охватывать широкий круг проблем, которыми приходилось заниматься группе. Я занимался Востоком, проблемами национально-освободительного движения и в силу этого был наиболее тесно связан с секторами, поначалу с арабским и африканским.

В 70-х годах в консультантскую группу пришли специалисты по международному праву, религиозным проблемам, правам человека. Такое положение было связано с дальнейшим расширением тематики, возникновением в ее деятельности новых аспектов. Взаимодополняемость, так же как взаимопонимание и товарищеская атмосфера, обеспечивала довольно высокую эффективность и политическую отдачу этой структуры. Свою роль, разумеется, играли личности руководителей группы, с которыми нам повезло, а также позиция руководства отдела, ценившего труд консультантов и к ним благоволившего. Все это позволяло работать в довольно комфортной обстановке.

К группе относились в отделе по-разному: вначале более сдержанно, если не сказать недружелюбно: завидовали, поговаривая о «белой кости», «голубой крови». Однако постепенно у большинства это предубеждение исчезло: в секторах почувствовали реальную помощь консультантов, стали на нее полагаться.

Состав группы, как и самого Международного отдела, был стабильным. Почти за 30 лет (при штате 10–11 консультантов) в ней поработало 20 человек. Это был внутренне спаянный коллектив, и котором царили хорошие рабочие, товарищеские отношения. Практически не возникало каких-либо личных конфликтов, а, напротив, существовала довольно высокая степень взаимной совместимости, «единства в многообразии». Большая мера взаимного доверия и широкое пространство взаимопонимания позволяли обсуждать самые еретические вещи. Наверное, все это объясняется весьма придирчивым отбором людей — прежде всего по их профессиональным качествам и культурному уровню.

Конечно, консультанты отличались друг от друга по своей подготовке, опыту и темпераменту, по своим склонностям и, да простят мне товарищи, своим возможностям. Но можно твердо сказать: все это были умные, способные и любознательные люди, чуткие к новому, во всяком случае не встречающие его в штыки. Люди, которые ценили интеллектуальные усилия, политическую остроту и политическое изящество. Многие из них хорошо владели пером, даже были наделены определенным публицистическим даром. Уровень консультантов, их квалификацию и отношение к делу характеризует и то, что главным образом из них выдвигались заместители заведующего отделом.

Что было привлекательным в нашей работе? Прежде всего доступ к информации, которая давала широкую панораму событий и обеспечивала определенный кругозор. Консультанты, а в более узких рамках и работники отдела в целом фактически имели информационную и связанную с нею интеллектуальную привилегию. Очень ценной была возможность обсуждать эту информацию, актуальные политические и теоретические проблемы в достаточно квалифицированной среде. Огромную пищу для размышлений давали общение с нашими и иностранными политическими деятелями, заграничные поездки.

Бесспорно, присутствовало и очень много рутины, связанной составлением различного рода стандартных текстов дежурных выступлений, юбилейных докладов и статей. Это — нудное и довольно утомительное занятие, хотя и к нему мы старались относиться не бездумно. Увлекаясь, подчас входили в азарт и страстно спорили по поводу тех или иных оценок. Во всяком случае, работали мы с душой. И были горды, возможно, до смешного, если удавалось добиться успеха в политическом перетягивании каната — сослаться документе на XX съезд, ввести какую-то «прогрессивную» формулировку. Впрочем, известные основания рассматривать это как продвижение вперед были, не говоря уже о том, что мы, может быть, искали в этом и оправдание своим усилиям, и утешение. Думаю, эти «протиснутые» положения тоже сыграли свою роль в раскрепощении общественного сознания. И если бы не этот стимул, никакие привилегии не заставили бы людей трудиться с такой самоотдачей, что называется наотмашь. Сейчас пришла иная генерация (люди, работающие на себя, живущие рыночной нравственностью), не та, что свободно делилась идеями.

Многие консультанты, приглашенные из научной сферы, и не порывали связи с ней. Соприкосновение с наукой было одновременно и внутренней потребностью и служебной необходимостью. Нужно было постоянно насыщаться свежей информацией, давать новую, нестандартную пищу мозгу, чтобы он не засох на аппаратной ниве.

Практически все консультанты помимо службы занимались какой-нибудь творческой работой, писали статьи и книги, где пытались в меру своих знаний выразить себя, сказать нечто иное и большее, чем это удавалось в рамках отдельских материалов. Делать это приходилось, конечно, с большим трудом, как выражался один из наших товарищей, «в порах рабочего времени».

В консультантскую пору я тоже не отрывался от научных занятий. Сказывалась сила привычки, приобретенной в Академии общественных наук. Хотелось, кроме того, иметь отдушину. Наверное, присутствовала и доза честолюбия, потребность, на фоне длительной должностной стагнации, в самоутверждении и продвижении в какой- то другой области. Наконец, стимулирующим обстоятельством стали активные связи с научной средой и тот факт, что сюжет изысканий был близок к моим повседневным занятиям — развивающимся странам. Было, однако, серьезное препятствие — время, тем более что я твердо решил не искать каких-либо окольных ходов (например, присуждения степени «но совокупности работ»), а идти нормальным путем — защиты диссертации.

Как уже говорилось, работали мы напряженно, постоянно выходя за рамки официального рабочего дня. К тому же мой регион был полон неожиданностей, богат форс-мажорными ситуациями и доставлял особенно много хлопот. Могли, например, вызвать в 6 часов вечера к Пономареву (так было перед поездкой члена Политбюро А. Шелепина в Каир) и поручить к следующему полудню подготовить тексты трех выступлений, в том числе в Национальном собрании и по Египетскому телевидению. И мы вдвоем со стенографисткой Т. Беликовой трудились всю ночь и утро. Или пригласить вместе с А. Беляковым в секретариат генсека (так было в день начала шестидневной арабо-израильской войны 1967 г.) и обязать к утру подготовить проект доклада Брежнева по этому вопросу на срочно созываемом Пленуме ЦК КПСС.

Конечно, такие рабочие «свечки» бывали не каждую неделю и не каждый месяц, но бывали. А между ними тоже достаточно плотно заполненные трудовые будни. Но я был относительно молод, и здоровье пока не давало серьезных сбоев. Прибавьте к этому «карабахское» упрямство и целеустремленность — и станет понятным самонадеянный вывод о том, что задача мне вполне по плечу.

На деле все оказалось куда сложнее. Работа над диссертацией заняла более шести лет, ей были отданы отпуска, воскресные дни, свободные вечера, причем приходилось засиживаться за полночь. В результате нарушился сон, я стал злоупотреблять снотворным. И настал момент — очень хорошо его помню, — когда я был почти готов сдаться. Я возвращался по набережной Тараса Шевченко от машинистки с очередной диссертационной главой, когда остро, как и в несколько предшествующих дней, закололо сердце. Вынужден был остановиться, и в голове вдруг мелькнуло: «А ведь помру, не добравшись до финиша». К счастью, эта мысль не овладела мной.

В конце июня 1971 года я представил на обсуждение (так называемую предзащиту) в ИМЭМО опус в 1200 страниц (вместо требуемых 450–500), посвященный проблемам национально-освободительных движений. И здесь начинается рассказ, где некоторые факты могут выглядеть как хвастовство, но я не могу да и не хочу обойти их.

Обсуждение, в котором участвовала практически вся наша научная элита в этой области, — В. Тягуненко, Г. Мирский, Г. Скоров, Л. Степанов, Р. Аваков, К. Майданик, В. Рымалов, — хотя и не обошлось без критических замечаний, прошло «на ура». Вот некоторые из оценок: «Любая из обеих частей работы может претендовать на докторскую. У нее огромный разносторонний и всесторонний характер» (Г. Мирский); «Творческая и новаторская разработка вопроса, диалектический подход в самом лучшем смысле, отсутствие черно-белого подхода, анализ во всех противоречиях» (Г. Скоров); «Мы имеем дело с колоссальной работой по материалу, по богатству мысли («берцовая кость мамонта»). Работа написана по вопросам, которые заезжены, мы все интересовались ими, и тем не менее всюду автор находит свой поворот. Это даже раздражает» (Л. Степанов); «Кроме того хорошего, что было сказано, хотел бы добавить еще два обстоятельства: а) вкус к теории, теоретический синтез, которого еще нет в отношении «третьего мира». Очень хорошее впечатление; б) умение увязать проблемы «третьего мира» с общеисторическими проблемами» (К. Майданик). Конечно, здесь не обошлось без обычных в интеллигентской среде преувеличений и красивостей, а кое-что из сказанного, наверное, надо отнести на счет дружеского отношения коллег. Но самое существенное, думаю, отражало их реальную оценку.

Через восемь месяцев состоялась защита. Она прошла достаточно обычным образом, если не считать одной необычной и некрасивой детали: соискатель, то есть я, из-за очередного поручения Пономарева опоздал на час[52]. Еще через год присвоили звание профессора.

Диссертация послужила основой для объемистой — в 30 печатных листов — книги, увидевшей свет в 1974 году и переведенной на многие языки. Зарубежные контакты позволяют засвидетельствовать: она нашла своего читателя, притом не только в развивающихся странах. Мои работы привлекли внимание и западных исследователей. Они стали темой диссертации и ряда статей Фрэнсиса Фукуямы — ученого, получившего мировую известность после публикации несколько лет назад книги «Конец истории».

Как в Международном отделе смотрели на научные увлечения работников? Ветер времени не оставлял простора для жестко негативного отношения. Но еще и не угасла исторически унаследованная тенденция полагать, что заниматься наукой, работая в аппарате, — своеобразное хобби бездельников. Многие продолжали считать: если сотрудник занимается наукой, значит, он отлынивает от своих прямых обязанностей, крадет мозговую энергию, которую обязан сдать полностью цековскому работодателю.

Такие настроения постепенно увядали, но их всплески случались вновь и вновь. Причиной была и зависть, а у некоторых — не очень уважительное отношение к представителям науки. Слово «профессор» произносилось почти всегда с иронией, своего рода отрыжка антиинтеллектуального настроя части аппаратчиков. Но порой повод подавали и сами ученые — либо недостаточным профессионализмом, либо чрезмерной услужливостью.

Пономарев, как работодатель тоже не чуждый этой тенденции, слыл относительным либералом. Он ведь и сам являлся академиком, считал себя по праву причисленным к этому лику «бессмертных», принимал некоторое участие в академических делах.

Консультанты, конечно, опирались на марксистскую почву и идеологически были достаточно заряжены, однако людьми за идеологизированными они не были. Сошлюсь хотя бы на их позицию по вопросу еврокоммунизма. Я уже говорил о том, что его появление вызвало гнев нашего руководства, которому не терпелось «дать отпор» и как-то объяснить этот феномен нашей общественности. Ведь диссидентство «братских партий» было болезненным фактором, особенно чувствительным с точки зрения внутренней политики. Для аппарата было бы естественным пристроиться к эмоциям начальства, более того, еще и подогревать. А консультанты пытались объяснить руководству, чем вызваны особые позиции ряда западных партий, указать на рациональное зерно в их критике, побудить наше начальство умерить свой воинственный пыл, перевести дело в русло взвешенных оценок и переговоров.

У нас, таким образом, уже существовала своя внутренняя позиция — не просто профессиональная, но и идеологическая. Причем она проецировалась уже и вовнутрь, на наши порядки, к которым мы старались подходить с теми же мерками. Сама работа толкала нас к саморазвитию, учила внимательнее прислушиваться к пульсу времени. Именно поэтому мы постепенно стали выполнять полученные служебные поручения со все большей оглядкой на внутреннюю ситуацию в Союзе, старались поддержать в документах то, что представлялось нам прогрессивным, способным благотворно повлиять на жизнь страны. Но это, разумеется, отнюдь не означает, что в отделе сложилась и действовала некая «диссидентская» группа.

Хотел бы вместе с тем подчеркнуть одну особенность: все эти настроения, все эти прогрессивные потуги были густо замешены на патриотизме, на том, что сегодня могли бы назвать — наверное, не совсем точно — «государственничеством». Мы были очень привязаны к идее мощной Родины, державы и т. д. И еще жаждали создания, как выразился один из наших сотрудников, Ян Шмераль, на собрании в первые перестроечные годы, «партии порядочных людей».

Кстати, именно это, так же как ставка на эволюцию системы, чему мы надеялись содействовать, определяло наше поведение. Оно, к сожалению, не раз сводилось к «бунту на коленях»: тут играли свою роль и то, что мы сами были детьми системы, и «шкурные» соображения (ведь власть обладала не только политической, но и экономической монополией), и, наконец, инстинкт самосохранения. Этот «коктейль» оказывал и на нас самих, и на наших близких, как правило, довольно-таки своеобразное воздействие. Я, скажем, занимал довольно высокое положение в правящей структуре, а в моей семье, у моих детей царило критическое к ней отношение, мною самим воспитывавшееся и поощрявшееся. В августовские дни 1991 года они, полные энтузиазма, ринулись к Белому дому, но развитие событий принесло им разочарование, они сочли себя вновь обманутыми и ищут морального комфорта в аполитичности.

Но я отвлекся — пора возвращаться к консультантской группе. На мой взгляд, в каком-то отношении она являлась уникальной, я бы сказал, близкой к идеалу структурой: я имею в виду сочетание различных аспектов работы и профессиональной подготовки сотрудников. Обладая в своем большинстве научной базой и получив доступ к довольно обширной и разносторонней информации, группа имела возможность сравнивать различные типы стран и общественных процессов, различные формы развития международных событий. Вместе с тем это была структура, сотрудники которой не только зарывались в бумаги (хотя преимущественно занимались этим), но были причастны и к живым контактам с людьми из-за рубежа. Иначе говоря, у них была возможность проверить свои бумажные впечатления, почувствовать «аромат» материала, над которым работали. И это соскабливало с консультантов налет академичности, склонность к чистым абстракциям, если они были.

Разумеется, я не хочу и не стану преувеличивать. Сама наша система была такой, что она ограничивала, а часто и лишала самостоятельности и индивидуальной позиции людей даже на самых высоких ступенях общественной лестницы. Что уж говорить о нас, консультантах?

Но при всех оговорках есть, думается, основание утверждать, что своей деятельностью консультанты оказывали некоторое позитивное влияние.; Оно было умеряющим, когда шла речь о борьбе, так сказать, с «ревизионистами». Оно было стимулирующим, когда шла речь о внимании к новым явлениям за рубежами Советского Союза. И оно было однозначно антисталинистским, когда речь шла о каких-то документах, проходивших через консультантское русло.

Интересен вопрос о том, как сами консультанты эволюционировали в ходе своей работы, как сказывалось на них пребывание в отделе. Конечно, это дело сугубо индивидуальное. Но, наверное, можно выделить то общее, что не обошло большинство или даже всех нас. Думаю, тут правомерно говорить о противоречивом процессе.

С одной стороны, росли наши профессиональные возможности, формировалось качество, очень ценное и крайне необходимое — способность к политическому подходу и мышлению (чего почти нет у нынешней бюрократии), умение быстро вычленять политическую суть проблемы. Расширялись также интеллектуальный и информационный горизонты, появлялось более панорамное, более красочное видение мира, а иногда совершался и подлинный поворот в мировоззрении. Крепло критическое отношение к существовавшим в стране порядкам, осознание необходимости их решительного реформирования. Всему этому, кстати, способствовало и то, что мы могли ближе познакомиться с нашими «вождями». Облик многих из них скорее укреплял наши «ревизионистские» настроения. Как известно, даже великое лучше наблюдать на расстоянии. А когда оно к тому же не очень великое, приближение в особенности опасно. Впрочем, с тех пор мне довелось увидеть, наблюдать, встречаться с влиятельными деятелями и главами многих государств, да и нынешние руководители России дают достаточно материала для сравнения — и мои тогдашние оценки кажутся сегодня наивными и слишком радикальными. Попутно замечу, что наши руководители, и прежде всего генеральные секретари, хорошо относились, даже благоволили к работникам Международного отдела. Это касается и Брежнева, и Черненко, и Андропова, и Горбачева, которые были глубоко вовлечены в международные дела. Но их «благоволение» в какой-то степени, наверное, объяснялось и профессиональными достоинствами работников отдела.

С другой стороны, накапливалось и некоторое негативное качество, что, очевидно, неизбежно в современной политике. Мой 40-летний опыт подтверждает, что пребывание в ней все-таки склоняет к определенному цинизму, к нравственному релятивизму. Россия наших дней дает особенно наглядные тому доказательства. Я, разумеется, не согласен с теми — а их большинство, — кто утверждает, что политика не может не быть отмечена клеймом лжи и двоедушия. Практически это равносильно амнистии или даже благословению политическому воровству. Открытость и демократизм политической системы, независимость и неподкупность средств массовой информации, постоянный недоверчивый контроль над деятельностью политиков и даже, возможно, своеобразная презумпция их гражданской виновности — таков, думается, путь к преодолению этого зла.

Бюрократическая структура и аппаратная атмосфера, тем более в условиях монополии одной партии, не могли не действовать на всех находившихся внутри этой системы — и даже за ее пределами — в нравственном отношении разлагающе. Нам постоянно приходилось ограничивать себя, подвергать цензуре. Мы знали: писать должны то, что нужно или требуется, а свое подлинное мнение часто оставлять при себе. Это развивало и укрепляло двоемыслие.

Конечно, мы сопротивлялись процессу «коррозии», каждый в меру своего этического потенциала и силы характера. Вместе с тем некий конформизм, способность сосуществовать с тем, что мы видели и внутренне отвергали, несомненно, не проходили без последствий далее для лучших из нас. Возможно, это несколько противоречит чему-то из сказанного раньше, но это — противоречие реальной жизни.

Консультантские годы были очень важными для моего политического самообразования. Этому способствовала сама работа — доступ к информации, знакомство с порядками в аппарате, общение с политической элитой того времени. Стимулятором были и международные события, развитие обстановки в социалистических странах, эволюция позиции некоторых компартий, например итальянской. Наконец, свою роль сыграли литература, искусство. Публицистика в «Новом мире», солженицынские «Архипелаг ГУЛАГ», «Раковый корпус» и «Бодался теленок с дубом», некоторые другие вещи, попадавшие в рукописях, отдельные фильмы и театральные постановки действовали не только на чувства, но и побуждали работать мысль.

Или, скажем, такие эпизоды. В конце 60-х годов в связи с ходатайством итальянских коммунистов Суслов поручил Белякову посмотреть фильм А. Аскольдова «Комиссар», уже положенный на полку. Беляков на просмотр пригласил с собой консультанта Б. Пышкова и меня. У дверей кинозала в Комитете но делам кинематографии, в Гнездниковском переулке, нас встретил его председатель А. В. Романов, сразу отрубивший: «Что бы ни говорили, эта картина на публику не выйдет». Фильм произвел на меня не просто хорошее, а сильное впечатление — и сюжетом, и мыслью, и игрой актеров. Понравилась картина и моим коллегам, и в таком духе было составлено заключение, которое, однако, ничего не изменило: Романов оказался прав. Но эта история имела продолжение. В 1989, кажется, году ко мне пришел Аскольдов и попросил помощи: фильм и его самого не выпускают в Израиль. Я «своей властью» ситуацию поправил, но последовавшая реакция была неодинаковой с разных сторон. Мне позвонил С. Смирнов и горячо благодарил от имени Союза кинематографистов. Зато пришлось писать объяснительную записку Е. Лигачеву в связи с пространным протестом, поступившим от наших представителей МИД в Тель-Авиве.

Большое впечатление на нас произвела Памятная записка Пальмиро Тольятти, составленная им в Ялте в августе 1964 года и законченная за несколько часов до фатального инсульта. В ней подчеркивалось, что «неправильно говорить о социалистических странах (и далее о Советском Союзе) так, как будто бы там все всегда обстоит хорошо… В действительности же во всех социалистических странах возникают трудности, противоречия, новые проблемы, к которым нужно подходить в соответствии с их реальным значением… Речь идет не только об отдельных фактах. Речь идет о всей проблематике социалистического строительства — экономического и политического… Вообще говоря, считают, что до сих пор не разрешена проблема происхождения культа личности Сталина, не разъяснено, как он вообще стал возможен. Объяснение всего только значительными личными пороками Сталина находят недостаточным…»

Казалось, Тольятти отражал наши собственные затаенные мысли, когда говорил о демократии: «Проблемой, привлекающей наибольшее внимание, — это относится и к Советскому Союзу, и к другим социалистическим странам — является, однако, проблема преодоления режима ограничения и подавления демократических и личных свобод, который был введен Сталиным… Создается общее впечатление медлительности и противодействия в деле возвращения к ленинским нормам, которые обеспечивали как внутри партии, так и вне ее большую свободу высказываний и дискуссии по вопросам культуры, искусства, а также политики. Нам трудно объяснить себе эту медлительность и это противодействие… Мы всегда исходим из мысли, что социализм — это такой строй, где существует самая широкая свобода для рабочих, которые участвуют на деле, организованным путем, в руководстве всей общественной жизнью». Тольятти отмечал «проявление центробежной тенденции среди социалистических стран… В этой тенденции несомненно есть элемент возрождающегося национализма».

Все это расширяло кругозор, позволяло вставлять то, что сформировалось и совершалось в СССР, в более широкий исторический и международный контекст, как бы приподнимало над землей, позволяя лучше видеть и практически оценивать происходящее.

Об экономическом реформировании мы помышляли куда меньше, хотя дискуссии по этому вопросу, имевшие предысторию[53], шли. Да и казалось, что экономика развивается достаточно быстрыми темпами. Не было, конечно, и мыслей об изменении сгроя, о покушении на его основы. Речь шла лишь об определенной демократизации жизни партии и общества, переводе в русло строгой законности.

Главная надежда в этом отношении была связана, естественно, с фигурой Хрущева. Несмотря на все его зигзаги, на воспроизводство некоторых «культистских» черт, мы считали, что его реформистский пыл не угас. Действительно, у него были разнообразные и далеко идущие планы. Так, незадолго до своего смещения он говорил Генеральному секретарю Компартии Чехословакии А. Новотному о том, что, подняв уровень жизни в Советском Союзе, имеет в виду открыть его границы: зачем насильно держать людей, которые хотят уехать.

И все же устранение Хрущева я правильно оценить не смог. Помешали его беспорядочные метания в последний год, раздувавшиеся сверх меры (и не вполне понятые мной тогда) распри с китайцами, отсутствие правдивой информации, из-за чего принимались за чистую монету уверения организаторов переворота — нового руководства партии.

Скоро, однако, иллюзии начали рассеиваться и становилось ясным, что флагом «стабильности» прикрывают не только топтание па месте, но и попятные шаги. Одним из главных идеологических симптомов этого «охранительного отступления» стало отношение к имени Сталина. Не смевшие действовать в открытую перед лицом наэлектризованного общественного мнения — мне кажется, тогда оно было более непримиримым к Сталину, чем сейчас, — сталинисты в руководстве и аппарате старались, так сказать, тихой сапой протащить в тексты и его формулы, а затем и его имя. И это было предметом политических схваток.

Все окончательно прояснила чехословацкая эпопея 1968 года. Мы восприняли ее — так оно и было по существу — как сигнал отказа нашего руководства от всяких реформ, и не только у себя[54]. Иногда Чехословакию ставят в один ряд с Афганистаном, доказывая «агрессивность» Советского Союза. Но это совсем разные вещи. В Чехословакии главной причиной вмешательства были, на мой взгляд, внутренние причины — боязнь «заразы». Внешнеполитические факторы, очевидно, играли отнюдь не первостепенную роль. В Афганистане же — наоборот. И вряд ли случайно, что Чаушеску, несмотря на все свои вольности и даже прямые действия против советских интересов, военной интервенции не удостоился.

В то же время Чехословакия послужила, думается, своего рода репетицией дальнейших событий. Кажущееся достижение цели, вялая реакция Запада, фактически принявшего философию «дорожного происшествия» (так назвал чехословацкие события де Голль), подкрепили в Москве веру во всесилие военных методов и безнаказанность. В этом смысле дорога в Анголу и Эфиопию, в Кабул вела и через Прагу.

Должен сказать, что «пражская весна» не стала для меня полной неожиданностью. Еще летом 1966 года, когда я был в Праге в командировке, И. Славик, в дни «весны» секретарь ЦК КПЧ, а тогда член редколлегии журнала «Проблемы мира и социализма», откровенно говорил мне, что часть руководства испытывает тревогу в связи с растущим разочарованием населения, особенно молодежи. Он приводил в пример и собственного сына, который, как и его друзья, уже не чувствителен к ссылкам на победу над фашизмом и освободительную роль Советского Союза («они тогда были или младенцами, или даже еще не родились»), но задает такие вопросы: «Почему до войны Чехословакия являлась передовой и зажиточной страной, и австрийцам было до нас не дотянуться, а сейчас мы видим лишь спину Австрии?», «Почему там молодежь ездит куда хочет, а мы не можем?» и т. д. «Надо что-то делать», — заключил разговор Славик.

Я уже рассказывал, какой живой и заинтересованный отклик вызвала у нас «пражская весна». Казалось, было найдено определение тому, о чем думали и мы: «социализм с человеческим лицом». Осознавая, что у нас совершился консервативный поворот, мы рассчитывали, что оттуда, из Праги, придет толчок, который даст начало эволюции, столь необходимой и для нашей страны, и для движения, которым мы занимались, а в конце концов и для мира в целом. Хотя, может быть, мы так определенно и не мыслили тогда.

Напомню, что первоначально события в Чехословакии даже с официальной точки зрения не воспринимались как какое-то основание для особой тревоги. Посетивший Прагу Брежнев не стал защищать Новотного, против которого восстал партийный актив. Предполагалось, что это будет, как у нас тогда говорилось, «здоровый процесс».

Несмотря на абсолютно враждебное отношение нашего руководства к дальнейшему развитию событий, я не думал, что акция такого рода возможна. Ввод войск оказался для меня трагическим сюрпризом не только потому, что мысль об этом казалась дикой, — нет, сама акция по своему существу была дикой: мало того, что интервенция, но интервенция в социалистическую страну-союзник, да еще с тем, чтобы прервать демократический процесс!

Когда же началось вторжение, я — а как выяснилось потом, и другие консультанты — долгие часы, не отрываясь от приемника, слушал репортажи Би-би-си из Праги и отнюдь не желал успеха тем, кто «пришел на помощь чехословацкому народу». А точнее, желал в этот раз поражения «своему» руководству.

Кстати, такая возможность существовала. Чехи, как известно, в свойственной им особой манере оказали массовое и эффективное сопротивление. К. Мазуров и А. Яковлев, так же как и «силовики», посылали из Праги тревожные телеграммы. И, по моему впечатлению, был момент, когда все висело на волоске. Блеснула надежда на пражское фиаско, что, несомненно, явилось бы чувствительным, если не сокрушительным, ударом по нашему руководству. Помню, как на третий или четвертый день после вторжения в межведомственную группу, которая суммировала поступающую из Праги информацию, пришел генерал, представлявший Главное разведывательное управление (ГРУ). Он рассказал, что военные готовят предложение о выводе войск из Праги: чехословацкие офицеры из Министерства обороны стали разъезжаться по воинским частям, а, если начнется вооруженное сопротивление, наши танки, зажатые в узких улицах, станут легкой добычей. Их можно вывести из строя, как он выразился, даже бросал сверху горшки.

О предстоящем вводе войск я узнал накануне. Горечь и разочарование были велики: мы поняли, что это конец мечтаниям и Чехословакия действительно послужит стимулом, но лишь для попятного движения. Мы с Черняевым пошли к нему домой и почти всю ночь, прикладываясь к бутылке, вели какой-то лихорадочный разговор, взвешивал мрачные перспективы. Утром же, как обычно, отправились на работу. В это время советские войска были уже на пути в чехословацкую столицу, и на командном пункте, управлявшем их движением, находился министр обороны ЧССР генерал М. Дзур. А в самой Праге люди из местной «беспечности» начали облаву на «ревизионистов».

Но с этого момента для меня, для нас началась эра особого политического двоемыслия и двоедушия: уже ничто или почти ничто в официальной идеологии и поведении этого руководства (исключая, пожалуй, некоторые внешнеполитические акции) не могло вызвать искреннего согласия. И — поскольку речь идет о нем — надо оставить «бессмысленные мечтания».

Завершая рассказ о консультантской группе, хотел бы сказать хотя бы несколько слов о тех, с кем соприкасался особенно тесно и сотрудничал особенно долго. Я испытываю тем большую потребность отдать им должное, что знаю на собственном опыте, как часто мы бываем невнимательны к своим товарищам и близким. Кроме того, это, может быть, поможет читателю сформировать более правильное представление об аппарате и аппаратчиках. Ведь нечистоплотными, злобствующими перьями сделано немало, чтобы изобразить их в карикатурном виде, исключительно собранием туповатых, карьерных держиморд.

Итак, Александр Вебер — личность сдержанная и осторожная, но отзывчивая, раскрывающаяся и контактирующая не без труда, с глубоким, склонным к теории умом, со вкусом к незлой иронии, оттачиваемой на коллегах. Книжник, умеющий, однако, мыслить политически и реалистически, въедливо работающий над текстом. Человек устойчивых взглядов, убежденный, но не слепой сторонник социал-демократической тенденции еще с тех времен, когда это было табу.

Андрей Ермонский — обладатель «многопрофильного», политического и художественного, интеллекта, соединявший честную, напряженную работу в Международном отделе, корпение над разнообразными бумагами с серьезными литературоведческими исследованиями. Человек с идеями и ярким пером, с чувством юмора и готовностью к компанейскому общению, колоритный и порывистый.

Юрий Жилин — одаренный и политически проницательный человек, с глубокими познаниями в теории, тонкий стилист, мастер точных формулировок. Не без слабостей бонвивана, разумеется, в весьма скромном, советском варианте, что, однако, помешало ему сочинить диссертации и книги. Был неизменно благожелателен, хотя и несколько пассивно, к своим коллегам, пользовался у них («индивидуальностей») авторитетом и уважением.

Игорь Соколов — высококлассный профессионал с творческим складом ума, с большим опытом научной и редакционной работы, с тонким чувством текста. Добродушно-контактный, готовый сотрудничать с коллегами, отзывчивый и совершенно свободный от самоуверенности, несмотря на несомненные неординарные способности.

Анатолий Черняев — мой друг на протяжении десятилетий, по которому я иной раз поверял собственные поступки. Личность одаренная и тонкая. Высокообразованный, интеллектуально и политически увлекающийся, эмоциональный, хотя и скрытно. Но, несмотря на этот богатый букет, без которого вряд ли была бы возможна наша дружба, особенно важно, что это человек, не способный к предательству и двоедушию, обладатель мужского характера.

И наконец, общее для них всех: это порядочные, достойные доверия люди, принципиальные и готовые отстаивать свое мнение, никак не склонные к конъюнктурщине и подобострастию, демократически настроенные, честно работавшие и глубоко преданные своей стране.

Тринадцать лет, проведенных в консультантской группе, вместили в себя, естественно, многое. Некоторые эпизоды той жизни мне представляются и сейчас небезынтересными.

Одним из первых заданий в консультантском качестве была подготовка тезисов по национально-освободительному движению и развивающимся странам. Работа была довольно масштабной по замыслу и весьма интересной. Имелось в виду, обобщая опыт послесталинской внешней политики в этом районе и накопленные о нем знания, взглянуть по-новому на положение в Азии и Африке и, как нам казалось, реалистически оценить перспективы их развития. Разумеется, это предстояло сделать, не покушаясь на основные идеологические каноны.

В группе, которая готовила тезисы, только я был чиновником. Все остальные являлись сотрудниками различных академических институтов: Р. Аваков, Г. Мирский, В. Колонтай, В. Рымалов, В. Тягуненко (из ИМЭМО), В. Павлов, А. Чудаков (из Института востоковедения) — знающие, способные специалисты, светлые головы. Трудились мы интенсивно, нередко засиживаясь до глубокой ночи.

Наше рвение лишь отчасти объяснялось почтительным отношением к поручению ЦК. Напомню, то была осень 1963 года. Хотя «эра Хрущева» двигалась к закату (чего мы, естественно, не сознавали) и внутренние проблемы нарастали, во внешней политике дело обстояло иначе. Особенно это касалось зоны развивающихся стран, где все еще продолжалось «триумфальное шествие» советской политики, начатое установлением отношений с Насером и ярким визитом Хрущева в Индию. «Открытие» Востока Хрущевым впервые сделало нашу политику мировой, глобальной.

Еще не увяла эйфория по поводу возникновения огромной цепи молодых государств, во многом обязанных этим Советскому Союзу. Думалось, что прочные связи с ними обеспечивают СССР все большее влияние на мировой арене, а этим государствам — путь самоутверждения и развития. Большая часть этих проблем оставалась политической и научной целиной, и здесь было где развернуться.

Разумеется, многое из того, что мы написали тогда, не оправдалось, оказалось неточным, а чаще ошибочным. Но некоторые важные положения — о необратимости независимости молодых государств, о неизбежном повышении их значения на мировой сцене, о стойкости цивилизационных отличий этой зоны и вероятности ее своеобразного развития, наконец, о весомости связей с развивающимися странами — не потеряли смысла и по сию пору.

Тезисы легли в основу подготовленного для Хрущева интервью, которое он дал в ноябре 1963 года группе редакторов газет из развивающихся стран. Его содержание не представляет сейчас особого интереса, если только не считать сделанных им нескольких политических заявлений, которые отражают дух времени и акценты хрущевской политики. Я имею в виду, например, такие:

— Любая страна имеет возможность, опираясь на поддержку стран социализма и международного рабочего движения и всех свободолюбивых народов, успешно противостоять натиску империалистов, укреплять свою независимость, самостоятельно определять свою судьбу.

— Каждый народ, сражавшийся против колонизаторов, ощущал твердую поддержку Советского Союза и других социалистических государств. (Читай: СССР сыграл в этой борьбе решающую роль.)

— Все это дает мне основание с уверенностью заявить, что отношения между народами социалистических стран и народами, поднявшимися к самостоятельной жизни, имеют большое будущее. Со своей стороны мы сделаем все необходимое, чтобы эти отношения успешно развивались, становились все более тесными, разносторонними. В лице народов Советского Союза освободившиеся народы всегда будут иметь верных друзей и братьев. (Читай: СССР взял курс на союз с бывшими колониальными странами в противостоянии с США и их партнерами.)

Как видно, все эти фразы имеют характер определенного политического обязательства, основывающегося на весьма оптимистическом прогнозе перспектив отношений между СССР и молодыми государствами.

В том же духе были составлены замечания Хрущева на проект интервью, который поступил 16 октября 1963 г.: «Надо сказать так: но оставшиеся в колониальном рабстве народы могут завоевать свободу только упорной борьбой, потому что всякие декларации Объединенных Наций, которые были приняты, — это, так сказать, моральная поддержка, но она на колонизаторов, на расистов не действует. Поэтому освобождение народов, находящихся в колониальном рабстве, — это дело их собственных рук, а все народы, которые добились свободы, должны оказать помощь в этой борьбе всеми средствами с тем, чтобы разгромить колонизаторов и освободить все народы от колониального рабства… Завоевывать эту независимость можно лишь путем борьбы всех видов и всеми средствами, а страны социализма и народы, которые уже завоевали освобождение, должны оказать помощь не только моральную, но и материальную и всеми другими средствами для борьбы за независимость. Может быть, даже сказать: “И в том числе оружием”».

Несомненный интерес представляют замечания, полученные от Никиты Сергеевича на проект того же интервью месяц спустя 22 ноября 1963 г.: «Здесь дается такой ответ, который выгоден врагам коммунизма, реакционным силам, которые против мирного сосуществования. Здесь формулируется по существу неправильно.

Нельзя смешивать. Мирное сосуществование — это имеется в виду сосуществование государств с различным социально-политическим строем, жить без войн, то есть иметь и поддерживать мирные отношения между государствами: дипломатические, торговые, культурные и прочие, которые найдут необходимым те или другие государства развивать между собой.