6. Миссия в Степанакерте

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

6. Миссия в Степанакерте

22 февраля 1988 г., примерно в шесть или в семь часов вечера, на моем служебном столе зазвонил телефон первой, главной правительственной связи (АТС-1). На другом конце провода был неожиданный собеседник — М.С. Горбачев. Хорошо помню одну из первых его фраз: «Карен, тебе надо будет поехать в Степанакерт. Народ там разбушевался». Я попробовал возразить: «Но, Михаил Сергеевич, ведь я не говорю по-армянски и мне, наверное, не удастся найти общий язык с карабахцами»[202]. Горбачев произнес раздосадованно: «Что же вы, армяне, все не знаете своего языка. Вот и Георгий (Шахназаров, помощник Горбачева. — К. Б.) тоже ссылается на это».

Я решил, что надо соглашаться: повторять свой аргумент, хоть он и казался мне бесспорным, нет смысла. Эго — чего мне особенно не хотелось — могло быть воспринято и как проявление трусости, как уклонение от сложного и, возможно, небезопасного поручения. Горбачев закончил наш разговор словами: «Возьми с собой кого хочешь и поезжай». Так началась моя миссия в Степанакерте, благодаря чему я вновь, через 43 года, вступил на землю своих предков.

Сейчас лишь скупые газетные информации изредка напоминают о нагорнокарабахской проблеме и связанном с нею конфликте. Тогда же это было поистине революционное событие для страны. Впервые возникло массовое национальное движение, бросившее вызов узаконенному политико-административному устройству, монополии партии и государства на политическую деятельность, на постановку принципиальных вопросов общественной жизни. Недооцененное властью, оно оказало серьезное, не соразмерное с масштабами Нагорного Карабаха влияние на развитие событий в Закавказье и даже за его пределами. А в подходе союзного центра к карабахской проблеме проявились многие характерные черты его национальной политики в перестроечную пору.

Правда, Карабах не был первой ласточкой. В январе 1986 года студенты Якутского университета потребовали введения преподавания якутского языка. В декабре того же года молодежь в Алма-Ате протестовала против назначения первым секретарем ЦК Компартии Казахстана вместо казаха Д. Кунаева «варяга»[203] Г. Колбина, до того первого секретаря Ульяновского обкома. Волнения были быстро подавлены, а в официальном сообщении расценены как выступления, происшедшее по «подстрекательству националистических элементов», которым воспользовались «хулиганствующие, паразитические и другие антиобщественные лица»[204]. Между тем даже если это было организовано, как утверждали в Москве, полумафиозной номенклатурой, опасавшейся, что ее безмятежная жизнь будет потревожена, в возникшую трещину прорвались подлинные национальные чувства, распространенные в обществе.

Месяц спустя в выступлении Горбачева на Пленуме ЦК проявилось стремление заново разобраться в уже данной оценке, подойти к национальному вопросу без устоявшегося самодовольства. Бегло упомянув «об успехах национальной политики нашей партии», он призвал «видеть реальную картину и перспективу развития национальных отношений», отметил наличие в этой сфере «негативных явлений и деформаций». Михаил Сергеевич подчеркнул: «Необходимо, чтобы состав руководящих кадров наиболее полно отражал национальную структуру». И как всегда, впрочем не без оснований, досталось ученым, которые «долгое время предпочитали создавать брошюры «заздравного» характера[205].

Однако никаких серьезных политических разработок и практических мер не последовало. Более того, в связи с кампанией антикоррупционной чистки в Узбекистане туда — с благими намерениями — направлялись на работу целые группы руководящих работников из России, Украины, Белоруссии, совершенно не знакомых с местными традициями и обычаями, с психологией и поведением людей, то есть со всем тем, что Горбачев призывал на январском Пленуме «не упускать из виду». Прошло без заметных сдвигов еще 14 месяцев, прежде чем грянул Карабах. Родилось эго движение не случайно и не вдруг, оно назревало годами. Проблема, порожденная произвольным включением в 1921 году Нагорного Карабаха в состав Советского Азербайджана и десятилетиями политики бакинского руководства, отягощала и будоражила сознание карабахских армян.

В 1920 году Нагорный Карабах, наряду с некоторыми другими районами, очутился в центре территориального размежевания между возникшими Азербайджанской и Армянской Советскими Республиками, которое оказалось сплетенным в один узел с урегулированием взаимоотношений между Турцией и РСФСР. 30 ноября этого года Ревком Азербайджана в ответ на телеграмму Ревкома Армении об установлении в республике советской власти обнародовал следующий документ:

«ДЕКЛАРАЦИЯ РЕВКОМА АЗЕРБАЙДЖАНА О ПРИЗНАНИИ НАГОРНОГО КАРАБАХА, ЗАНГЕЗУРА И НАХИЧЕВАНИ СОСТАВНОЙ ЧАСТЬЮ АРМЯНСКОЙ ССР

30 ноября 1920 г.

Всем, всем, всем!

От имени Советской Социалистической Республики Азербайджана объявите армянскому народу решение Ревкома Азербайджана от 30 ноября:

«Рабоче-крестьянское правительство Азербайджана, получив сообщение о провозглашении в Армении от имени восставшего крестьянства Советской Социалистической Республики, приветствует победу братского народа. С сегодняшнего дня прежние границы между Арменией и Азербайджаном объявляются аннулированными. Нагорный Карабах, Зангезур и Нахичевань признаются составной частью Армянской Социалистической Республики.

Да здравствует братство и союз рабочих и крестьян Советской Армении и Азербайджана!

Председатель Ревкома Азербайджана

Н. Нариманов Народный Комиссар но иностранным делам

Гусейнов»[206]

1 декабря 1920 г. на торжественном заседании Бакинского Совета Н. Нариманов огласил декларацию, где говорилось, что «отныне никакие территориальные вопросы не могут стать причиной взаимного кровопускания двух вековых соседних народов: армян и мусульман, территория Зангезурского и Нахичеванского уездов является нераздельной частью Советской Армении, а трудовому крестьянству Нагорного Карабаха предоставляется полное право самоопределения»[207].

4 декабря 1920 г. «Правда» сообщила о переходе Зангезура, Нахичевани и Нагорного Карабаха к Советской АрменииА 7 декабря было опубликовано постановление Ревкома Азербайджана, в котором прямо заявлялось: «С сегодняшнего дня Нагорный Карабах, Зангезур и Нахичевань считаются составной частью Армянской ССР». В мае 1921 гоца правительство Армении выпустило декрет, в котором извещалось, что «отныне Нагорный Карабах составляет неотъемлемую часть Социалистической Советской Республики Армении»[208].

Наконец, 3 июня 1921 г. Кавказское бюро РКП (б) в составе Орджоникидзе, Кирова, Махарадзе, Нариманова, Мясникяна и других приняло решение поручить армянскому правительству в своей декларации указать о принадлежности Карабаха Армении. 12 июня такое заявление было опубликойано.

«ДЕКРЕТ СОВНАРКОМА АРМЕНИИ О ВОССОЕДИНЕНИИ НАГОРНОГО КАРАБАХА С АРМЕНИЕЙ

12 июня 1921 г.

На основе декларации Ревкома Социалистической Советской Республики Азербайджана и договоренности между Социалистическими Республиками Армении и Азербайджана провозглашается, что отныне Нагорный Карабах является неотъемлемой частью Социалистической Советской Республики Армении.

Председатель Совнаркома Армении Ал. Мясникян (Ал. Мартуни)

Секретарь Совнаркома Армении М. Карабекян»[209]

Читатель, возможно, заметил, что в трех последних документах фигурирует лишь Нагорный Карабах: между декабрем 1920 года и маем 1921 года как бы выпала Нахичевань. А дело в том, что ценой заключения 16 марта 1921 г. российско-турецкого договора о дружбе и братстве были, наряду с другими уступками, оставление в составе Турции ряда армянских территорий[210], переход бывшего Нахичеванского уезда под юрисдикцию Азербайджана без права передачи (ст. 3 договора) «сего протектората третьему государству», то есть Армении.

Несуразность этого решения видна из того, что Нахичеванская область (уезд) расположена в географических пределах Армении, не имеет границ с Азербайджаном и была в то время более чем на половину населена армянами. Результатом сделки явилась и другая нелепость — азербайджанцы (которые впоследствии за счет вытеснения армян стали в Нахичевани большинством), «титульная нация» и Азербайджанской ССР, получили вдобавок внутри ее еще и автономию в рамках созданной в соответствии со смыслом договора Нахичеванской АССР.

«Во всех последних наших договорах, — писал Чичерин летом 1921 года, — мы по отношению к отдельным местностям нарушали этот принцип (право на самоопределение. — К. Б.). …Все это связано с тем, что при нынешнем общем положении, при борьбе Советской республики с капиталистическим окружением верховным принципом является самосохранение Советской республики… Ради этого… приходится идти на договоры с буржуазными государствами, в которых наши принципы не осуществляются»[211]. Слова Чичерина в полной мере относятся и к договору с Турцией.

Но этим дело не ограничилось. Настала очередь и Нагорного Карабаха. Под нажимом Сталина (не исключено, что тут сыграла роль и точка зрения турок), а также изменивших свою позицию некоторых азербайджанских руководителей Кавказское бюро на заседании 5 июля 1921 г. отказалось от прежнего решения, и Нагорный Карабах был «возвращен» Азербайджану с любопытным обоснованием: «исходя из необходимости национального мира между армянами и мусульманами». В июле 1923 года он получил в его составе статус автономной области (НКАО). Территориальное размежевание между Арменией и Азербайджаном было проведено таким образом, чтобы изолировать НКАО от Армянской ССР: был образован 5-километровый коридор, отделяющий их друг от друга.

Карабахским армянам, естественно, было трудно смириться со столь «вольным» обращением с их судьбой, тем более что поведение Баку отнюдь не помогло смягчить горечь происшедшего. И каждые 10–15 лет поднималась волна требований о воссоединении с Арменией. И не случайно обвинение в стремлении «оторвать» от Азербайджана НКАО было самым расхожим среди тех, что использовали в своей репрессивной деятельности местные органы ГПУ — НКВД, особенно в 30-е годы. Существует версия, официально пока не подтвержденная, о том, что в 1946 году вопрос о Карабахе был поставлен секретарем ЦК КП Армении Арутиновым, и Берия, которому Сталин поручил «разобраться», вкупе с Багировым предложил комбинированную сделку: Карабах — Армении, Дагестан — Азербайджану, а заодно Сочи — Грузии.

Однако достоверно известно, что в конце 1945 — начале 1946 года руководство Армении, ссылаясь на массовую репатриацию в Армянскую ССР зарубежных армян (всего вернулось 200 тыс. человек), провело в Москве «зондирующие» консультации по этому вопросу (говорилось и о Нахичевани, где армянское население тогда еще было достаточно многочисленным). Арутинов, в частности, «прощупывал» на этот счет Маленкова (второй секретарь ЦК КПСС).

Официально с инициативой о воссоединении Карабаха с Арменией се руководство выступило в начале 1972 года, улучив момент, когда Суслов был в отпуске и секретариат ЦК вел А. Кириленко. Постановлением секретариата руководителям Армении и Азербайджана было поручено совместно изучить поставленный вопрос и предложить его решение. Руководящие «четверки» (1-й и 2-й секретари ЦК, председатели Совминов и Президиумов Верховных Советов) с обеих сторон провели в один из уик-эндов двухдневную встречу (по одному дню на территории каждой из республик), но ни к какому соглашению не пришли. Азербайджанские представители, как и следовало ожидать, приняли предложение Еревана в штыки. В конце концов под давлением армянской стороны условились, что встретятся вновь, но в более узком составе для выработки, учитывая постановление секретариата, хоть какой-то совместной записки.

Однако запланированная встреча не состоялась: руководители Азербайджана съездили к отдыхавшему в Минеральных Водах Суслову и тот по возвращении в Москву добился от Брежнева указания Еревану «отозвать свою записку», что и было сделано.

Подспудные чувства карабахских армян нашли открытое выражение с началом перестройки, обещавшей демократизацию также и в национальных отношениях. С первых месяцев 1987 года в области стали собирать подписи под петициями, создавать инициативные группы, проводить собрания на предприятиях. Ходоки из Карабаха побывали в Москве с обращением, где ставился вопрос о «выводе» области из Азербайджана и ее вхождении в Армянскую ССР. Их принял П. Демичев (в ту пору первый заместитель Председателя Президиума Верховного Совета СССР, кандидат в члены Политбюро), который, разумеется, на основе общего мнения руководства, отверг и осудил эти притязания. Вопрос об НКАО ставился и ЦК Компартии Армении.

В 1988 году в НКАО начался открытый сбор подписей под декларацией, адресованной ЦК КПСС и Президиуму Верховного Совета СССР, с просьбой «рассмотреть вопрос о воссоединении НКАО Арменией». О народной почве нараставшего движения свидетельствовали многие его эпизоды, порой наивное поведение демонстрантов. Так, 12 февраля 1988 г. в районном центре Гадруте состоялось совещание партийно-хозяйственного актива, где намечалось «снять», по указанию Москвы, вопрос, поставленный в декларации. Однако собравшийся у здания райкома народ не отпускал «активистов» до трех часов ночи, добиваясь у юливших руководителей, высказались ли они за воссоединение Нагорного Карабаха с Арменией, и отказываясь поверить в негативную позицию ЦК КПСС. Люди разошлись лишь после того, как председатель облисполкома В. Осипов обещал обсудить этот вопрос вновь. На следующий день люди собрались у райисполкома, и число их значительно возросло за счет приехавших из сел соседнего района. Они потребовали… поставить печать исполкома на декларации и, добившись своего, разошлись. Можно было бы посмеяться над этой святой верой в «печать», но, как оказалось, люди хорошо знали повадки власти и «зрили в корень»: через несколько дней попытались объявить незаконным подобное решение сессии областного совета, ссылаясь на то, что председатель облсовета «потерял печать» и результаты голосования остались незаверенными.

Московское и, что более естественно, азербайджанское руководство отреагировало на события в области традиционным образом. А. Лукьянов, секретарь ЦК, ссылаясь на Горбачева, сообщил, что в ЦК КПСС не рассматривается и не будет рассматриваться вопрос о воссоединении НКАО с Арменией. 13 февраля, уже после упомянутого «приложения печати», члены бюро Гадрутского райкома партии были вызваны в обком, где их подвергли грубому разносу второй секретарь ЦК КП Азербайджана В. Коновалов, секретари ЦК Оруджев, Мехтиев и другие. Вот образцы их лексики. Коновалов: «Пользуясь перестройкой и гласностью, рты пооткрывали… Но эго временное дело». Оруджев, обращаясь ко второму секретарю РК Сафаряну: «Ты вообще — коммунист, ты — за Советскую власть?» Раздавались неприкрытые угрозы: «А вы знаете, что будет с вами, если азербайджанцы из соседних районов, 100 тысяч вооруженных людей, придут в ваши села?» Бакинские деятели даже требовали использовать милицию и прокуратуру, чтобы пресечь собрания на предприятиях. Прокуратура Азербайджана выступила с угрожающим заявлением.

Как почти всегда бывает в таких случаях, эффект получился обратный желаемому. 20 февраля 1988 г. сессия областного Совета народных депутатов Нагорного Карабаха одобрила резолюцию: «Идя навстречу пожеланиям трудящихся НКАО, просить Верховный Совет Азербайджанской ССР, Верховный Совет Армянской ССР проявить чувство глубокого понимания чаяний армянского населения Нагорного Карабаха и решить вопрос передачи НКАО из состава Азербайджанской ССР в состав Армянской ССР, одновременно ходатайствовать перед Верховным Советом Союза СССР о положительном решении вопроса передачи НКАО из состава Азербайджанской ССР в состав Армянской ССР». Не помогло энергичное противодействие присутствовавшего на заседании первого секретаря ЦК Компартии Азербайджана К. Багирова. Провалилась и его попытка обратиться к людям, собравшиеся на площади перед обкомом. Кстати, и впоследствии одно упоминание его фамилии вызывало резко негативную реакцию. И это было скорее выражением отношения не к нему лично, а к руководству республики.

Политбюро ЦК КПСС 21 февраля расценило принятое решение как националистическое, инспирированное экстремистами, а бюро ЦК КП Азербайджана 22 февраля использовало определения и похлеще. Причем обе оценки были даны в отсутствие карабахских представителей. 24 февраля «Правда» опубликовала сообщение «К событиям в Нагорном Карабахе», где выступления части армянского населения с требованиями о включении НКАО в состав Армянской ССР были объявлены «результатом безответственных призывов экстремистски настроенных лиц». Азербайджанские средства массовой информации развернули кампанию против «этих подонков», «экстремистов», «националистов», «групп подстрекателей» и даже наркоманов.

Между тем в Степанакерте и районных центрах НКАО, в Ереване и в ряде других городов Армении начались массовые демонстрации. У здания обкома партии ежедневно собиралось по 15–20 тыс. человек. Они несли государственные флаги СССР и всех союзных республик, портреты Ленина, Шаумяна и Горбачева, транспаранты с лозунгами: «Ленин, партия, Горбачев!», «За ленинскую национальную политику!», «За демократическую национальную политику!», «За перестройку, демократию и гласность!», «Карабах плачет, Москва молчит» и т. д.

Митинги длились до позднего вечера, их участники не расходились и ночью. Они носили вполне мирный характер, не сопровождались ни эксцессами, ни правонарушениями. Тем не менее уже начиная с 13 февраля МВД Азербайджана стало накапливать милицейские силы, была сменена охрана у горкома партии и ряда других объектов. Но эти меры лишь добавляли напряженности.

Такой была обстановка к моменту, когда я получил свое карабахское поручение. Весь день 23 февраля потратил на лихорадочную подготовку: знакомился с материалами в Организационно-партийном отделе, читал шифровки из Еревана от находившихся там А. Лукьянова и В. Долгих (секретарь ЦК, кандидат в члены Политбюро) и Баку, где были Г. Разумовский (секретарь ЦК, кандидат в члены Политбюро) и П. Демичев. Из них узнал, что и к Баку, и к Еревану — по инициативе то ли самой Москвы, то ли ее посланцев — подтягиваются войска.

24 февраля побывал у А.Н. Яковлева. Он рассказал, что Горбачев несколько часов назад принял (как я понял, по его протекции) поэтессу С. Капутикян и писателя 3. Балаяна. По его словам, беседа произвела на Михаила Сергеевича впечатление, позволила впервые вникнуть в проблему Арцаха (древнее название Нагорного Карабаха) и он отнесся к ней сочувственно. Яковлев, который, на мой взгляд, и сам разделял такой подход, тепло меня напутствовал. Однако цель моей миссии не стала четче и определеннее. Скорее всего она состояла в том, чтобы «утихомирить», перевести проблему из состояния митингового ажиотажа в русло спокойного обсуждения. Сразу скажу, что миссию эту я не выполнил: не только потому, что она оказалась прерванной, но и потому, что с самого начала была обречена на неудачу.

25 февраля мы — приглашенные мною профессор Мчедлов, зам. директора Института марксизма-ленинизма, К. Хачатуров, зам. председателя агентства печати «Новости» и я — вылетели в Баку. Здесь познакомились с материалами, подготовленными группой ученых, направленных ЦК КПСС в НКАО. Из них следовало, что область находится в республике на положении насыпка, причем внутри ее предпочтение отдается Шуше, где большинство населения — азербайджанцы. Если в среднем по Азербайджану в 1986 году объем промышленной продукции на душу населения составлял 1838 рублей, то в НКАО — 1370, основных производственных фондов, соответственно, 1805 и 778 рублей, капитальных вложений — 473 и 178 рублей. Не лучше выглядело положение с платными услугами населению: по санаторно-курортным и оздоровительным услугам 12 процентов от среднереспубликанского уровня на одного жителя, но здравоохранению — 53, по жилищному хозяйству — 56 процентов.

Процент армян, учащихся и преподавателей, в шести средних специальных учебных заведениях и пединституте, был заметно меньше доли армянского населения области. Направляя ежегодно 850–900 студентов в вузы других городов СССР по специальной квоте, Баку не выделял ни одного места НКАО на том основании, что эта квота «предназначена только для коренного населения». В учебных пособиях для армянских школ фигурировала история Азербайджана, по не было ни слова о Нагорном Карабахе. В учебниках для 10-го класса говорилось о вкладе Азербайджана в годы Отечественной войны, но не упоминались карабахцы. Между тем отсюда вышли 21 Герой Советского Союза (один — дважды), три маршала и один адмирал флота. В годы войны погибло более 20 тыс. карабахских армян.

Клубы, библиотеки, музеи, многочисленные архитектурные и археологические памятники находились в запущенном состоянии — некоторые из-за того, что Министерство культуры республики не разрешало завершить реставрационные работы. В то же время все культурные памятники азербайджанского народа, например в Шуше, отреставрированы.

НКАО не имела издательства на армянском языке. Армянский язык стали вытеснять из некоторых официальных мероприятий. Армянские названия многих населенных пунктов были заменены азербайджанскими.

Область всячески старались изолировать от Армении. На ее долю приходилось лишь 0,3 процента (40 тыс. рублей!) вывозимых и 1,4 процента ввозимых товаров. Запрещено было получать художественную литературу из Еревана без предварительного согласования названий книг и их авторов. Хотя в школах не хватало учебников на армянском языке, их ввоз из Армении обуславливался вывозом туда равного количества азербайджанской литературы. Люди не Могли смотреть телепередачи из Армении, зато принимались программы иранского телевидения.

Совокупный итог неблагоприятного положения армян Нагорного Карабаха — демографическая динамика. Доля армянского населения с 1921-го по 1989 год сократилась с 96,5 до 75 процентов. Правомерными выглядели опасения карабахцев, что с НКАО произойдет то же, что и с Нахичеванью, где доля армянского населения снизилась с 50–60 до 1,7 процента.

Эти и другие материалы, с которыми ознакомился еще в Москве, рисовали безрадостную картину: у карабахцев было более чем достаточно оснований для недовольства своим положением, и я испытывал все меньше энтузиазма в отношении своей миссии. Из беседы с Разумовским в Баку я понял: у него нет никакой программы урегулирования ситуации, кроме как «снять остроту», «утихомирить» область, желательно гладко. Присутствовавший тут же К. Багиров (московские эмиссары и мы жили в гостевом правительственном доме и столовались вместе с практически постоянно находившимися там руководителями республики) был настроен лишь на обличение происходящего в НКАО.

Вечером того же дня мы отправились в дорогу. Оказалось (первое впечатление!), что Степанакерт, областной центр, не приспособлен для приема самолетов в вечернее время, хотя соседние, азербайджанские, районные центры необходимым оборудованием располагают. Мы сели в Агдаме, откуда на машинах предстояло отправиться в Степанакерт. Но первый секретарь райкома настойчиво приглашал подкрепиться, и, зная восточные нравы, я согласился. В гостевом домике я застал двух человек из «обслуги» сидящими у телевизора, с экрана которого (второе впечатление!) смотрел Хомейни.

Добравшись до Степанакерта и бросив вещи в очередном гостевом домике, который но сравнению с агдамским имел довольно-таки облезлый вид (третье впечатление!), отправился в обком вместе с его новым секретарем Генрихом Погосяном. На площади перед ним увидел человек 500–600 (четвертое и последнее из первоначальных впечатлений!). Это — «дежурящая» часть непрерывной демонстрации, которая нальется силой днем, обретет свой обычный масштаб в 7—10 и больше тысяч.

Погосян мне понравился, производил впечатление искреннего и разумного человека, хотя, как я понял чуть позже, был не так уж и прост. Он оказался в незавидном положении — между молотом требований двух, кстати не вполне идентичных, центров, московского и республиканского, и наковальней народного давления. Генрих Андреевич держался нарочито простовато, не без крестьянской хитрецы. Не противореча прямо «начальству», выполняя его указания, он старался столкнуть его с реальными фактами, с конкретными людьми, выражающими общее настроение, и одновременно не терял связи с населением.

Впрочем, была еще одна реальность, по существу автономная, с которой ему приходилось считаться: ведомство внутренних дел, представляемое заместителем союзного министра Б. Елисовым. Генерал, особенно поначалу, держался слишком напористо, и я вынужден был сделать ему замечание, видя, как он открывает дверь к секретарю обкома чуть ли не «ногой». Всем своим поведением он как бы говорил: «Вы там говорите, заседайте, а я свое дело, настоящее дело, знаю». Отношение к происходящему выразилось в вырвавшемся у него возгласе: «Когда этот балаган кончится?»

Наутро я приехал в обком. На площади вокруг сработанного помоста с трибуной уже колыхалась толпа по крайней мере в несколько тысяч человек с кумачовыми транспарантами. Она внимала оратору, чей голос, усиленный микрофонами, был хорошо слышен. Эту картину я смогу наблюдать беспрерывно три проведенных дня в Степанакерте, в те часы, когда буду в обкоме.

Начал я с беседы с членами бюро обкома. Затем последовали встречи с аппаратом партийных, советских и профсоюзных органов, с руководителями предприятий, с интеллигенцией Степанакерта, с ветеранами партии. В обком потянулись ходоки, желающие встретиться с «уполномоченными из Москвы и передать волю народа». Так состоялись встречи с ветеранами труда, с «афганцами», представителями студенчества, группой преподавателей педагогического института (6 кандидатов наук), с несколькими учителями, с группой крестьян и т. д. Протекали они по-разному. Были, как правило в разговорах с интеллигенцией, моменты по-человечески неприятные, а иногда отдающие и провокацией. Так, доцент педагогического института, несмотря на все мои увещевания, упорно называл азербайджанцев «чучмеками» и убеждал в превосходстве армян, которые «первыми в мире в 301 году провозгласили государственной религией христианство и в этом же веке создали свой алфавит». На собрании интеллигенции директор музыкальной школы истерически кричал: «Вы (Москва. — К. Б.) нас за людей не считаете, мы для вас стадо. Ну что ж, стреляйте, стреляйте…» Но скорее это были исключения. В целом шел вполне пристойный разговор.

Однако в том, что касалось существа дела, я наталкивался на стену практически всеобщего настроения, которое разделял и партаппарат, включая первого секретаря. Люди начинали волноваться, говорить на повышенных тонах, перечислять обиды, испытанные от «рук» азербайджанского руководства, с впечатляющим упорством и единодушием выражал решимость «не возвращаться в Азербайджан». Причем основным мотивом жалоб, особенно у интеллигенции, была даже не материальная сторона, хотя экономическую дискриминацию не обходили, а то, что ущемляло чувство достоинства карабахских армян.

От автономии, говорили мне, непрерывно «отщипываются» все новые куски. Стало обычным мелочное вмешательство, без разрешения Баку буквально «нельзя повернуться». Согласованию подлежит даже назначение рядовых сельских врачей и учителей. Руководящие кадры присылают в Карабах извне, не интересуясь мнением местных. Так попали в Карабах первый секретарь обкома Б. Кеворков, объявивший на активе 12 февраля неприсоединение Нагорного Карабаха к Армении «своим жизненным кредо», и председатель облисполкома В. Осипов. Из трех секретарей обкома только один — армянин (второй, тоже «завезенный» — русский, хотя в области русских почти нет).

Говорили, что через республиканскую прессу и радио настойчиво проводится мысль о превосходстве азербайджанцев и их культуры. Мне принесли целую кипу изданных в Баку книг и брошюр, где ученые, от аспирантов до маститых профессоров, разумеется, без малейших доказательств утверждали, что Нагорный Карабах всегда был чисто азербайджанской землей. Ряд из них (3. Бунятов, Т. Ахундов, Ф. Мамедова) даже доказывали, что карабахские армяне — вовсе не армяне, а арменизированные албанцы, которые были названы предками азербайджанцев. Если поверить официальному списку храмов и церквей, присланному из Баку, в Мартунииском районе НКАО было 14 «албанских» храмов и 2 армянские церкви, в Мардакертском — соответственно 18 и 11, в Гадрутском — 9 и 1, а в Аскеранском районе — 6 храмов, и все «албанские». Продемонстрировали и изданную Азербайджанским государственным издательством («Азернешр») книгу о Шуше, где она выдается за азербайджанский город. И лишь на 30-й странице впервые появляется упоминание об армянах, всего 10 строчек посвящено резне

22 марта 1920 г., уничтожившей армянскую часть города. Причем не уточняется, кем были «погибшие тысячи людей» и «лишившаяся крова половина населения города».

И все это, подчеркивали мои собеседники, на фоне лицемерных заклинаний о дружбе народов и посвященных ей шумных показных мероприятий, которые получили особый размах в последние годы и шли параллельно с усилением дискриминации.

Беседы проходили в «тени» шумевшего за окнами непрерывного митинга, который резонировал возбуждение. Чувствовалась неплохая организация — в ритме митинга, в регулярном подвозе продовольствия, запрете продавать спиртное (хотя по чьей-то инициативе дважды попытались завезти его в город), в отсутствии правонарушений[212], наконец, в ночных «дежурствах» у обкома. Это явно было делом рук «инициативных групп», в которых выделились свои лидеры.

Я оказался в трудном положении. Единственное, чего мне удалось добиться, это наладить спокойный, без первоначального возбуждения и крикливости, но и без сближения позиций диалог с обозначившимся активом, с интеллигенцией, стимулировать у митингующей стороны стремление обсуждать проблемы в невзвинченной обстановке. Но до готовности свернуть демонстрацию и перевести весь процесс в некое конструктивное русло было далеко. Мое положение затруднялось и тем, что, по существу, я не имел политической опоры на месте. Хотя толпа, волновавшаяся у стен обкома, все еще рассматривала его как средоточие и символ власти, хотя слово «партия» еще горело на ее транспарантах, это скорее относилось к «Москве», к «центру». Кроме того, это было, очевидно, и приемом, подсказанным организующим ядром, попыткой ввести свои действия в более или менее легитимное русло, не противопоставляя себя основам режима.

Местная партийная организация, за малым исключением, продемонстрировала, как и следовало ожидать, несамостоятельность и паралич воли. Закрывая глаза на происходящее, она лишилась значительной доли своего влияния. Характерно: хотя подписи в Степанакерте собирались с мая 1987 года и уже закипала митинговая страсть, на пленуме горкома в январе 1988 года по этому, центральному для всего населения, вопросу не было сказано ни слова[213]. Руководство же республиканской партийной организации утратило в области всякий престиж и было окружено откровенной враждебностью.

К тому же у меня нарастали сомнения в обоснованности и правомерности самой моей миссии. Уже стало ясно, что принадлежащая, но словам Лукьянова, Горбачеву формула: «Пусть народ успокоится, социальные и хозяйственные проблемы будем решать вместе[214], а территориальный вопрос не будем рассматривать» — не сработает. И в самом деле, тут был провал в логике: призывать людей успокоиться, втянуться в русло спокойного, конструктивного диалога и в то же время отказываться от естественного шага — обсуждать то, что их волнует, пытаться урегулировать ситуацию в обход основного вопроса.

Я пришел к выводу, что дальнейшие разговоры и встречи ничего нового не принесут. Необходимо пойти «в народ», встать лицом к лицу с митингующими и попробовать переломить их настроение. Шансов не так много, но они есть, если будет обещано пересмотреть позицию осуждения выступлений и отказа обсуждать политические проблемы.

Имея это в виду, я информировал А. Черняева, помощника Горбачева, о своем намерении и просил поддержки. Анатолий Сергеевич очень быстро перезвонил и сказал, что Горбачев меня «благословляет» на такой шаг и поручает сказать митингующим: а) прежнее решение, где демонстрации и все движение в Карабахе квалифицируются как «националистические» и «экстремистские», аннулируется; б) для рассмотрения пожеланий и претензий карабахцев будет создана комиссия, в которую войдут не аппаратчики, а авторитетные общественные деятели, известные своей беспристрастностью.

Окрыленный, стал готовиться к встрече «с народом». Предстояло непростое дело — появиться перед наэлектризованной массой людей, среди которых наверняка есть истерики, фанатики, демагоги, не говоря уже об организованных «клакерах». Через несколько часов собрал уже известных мне фактических лидеров движения и заручился их обещанием не мешать выступить, не прерывать с первого слова.

Но моим благим порывам не суждено было сбыться. Позвонил из Баку Демичев, сообщил, что через 50 минут будет в Степанакерте и просил его встретить. Узнав о моем намерении выступить в ближайшие часы на митинге, заявил, что этого делать уже не надо: состоялось решение Политбюро, и он везет обращение Горбачева к «трудящимся, к пародам Азербайджана и Армении»[215], которое огласит на митинге[216].

Предстоящий приезд Демичева возвестил срочно подтянутый милицейский батальон — милиционеры стояли, казалось, через каждые 10 метров. Совершенно ненужная, никак не оправданная обстановкой мера лишь нагнетала напряженность, создавала настроение, неблагоприятное для восприятия «обращения». Выяснилось, что он собирается лишь накоротке появиться перед митингующими, а затем уехать вместе со мной, оставив остальное на долю Погосяна.

Так и произошло. Но перед тем, как выйти из здания обкома и пройти до подиума (это 15–20 метров), случилась заминка. Петр Нилович остановился перед дверью, он явно побаивался. Лицо его посерело, даже побелело, и он сказал: «Сейчас меня освищут». Затем не слишком уверенным шагом преодолел расстояние до трибуны. Его встретили криками: «Ленин, партия, Горбачев!» Демичев сообщил о горбачевском обращении, произнес еще несколько фраз, круго повернулся и, не оглядываясь, пошел в сторону поджидавших «волг». Садясь в машину, я услышал, как митингующие в ответ на что-то сказанное Погосяном кричали: «Не верим! Не верим!»

В Баку мы прибыли на третий, самый кровавый день сумгаитских[217] событий — 28 февраля. Некоторая о них информация просочилась ко мне. Говорю так, потому что в гостевом доме этой темы избегали. Я отправился по своим прежним «адресам». В больнице, где некогда работал, поговорил с бывшими коллегами, в большинстве азербайджанцами, навестил школьную подругу В. Гальперн, «соратника» по лекторской группе Л. Бретаницкого. Сложилось впечатление, что основная часть бакинцев затаилась, замерла. С одной стороны, моральный шок, ужас перед происходящим. С другой — страх перед «неминуемой» гневной реакцией Москвы, которая «обязательно накажет», и могут пострадать все.

Поражало демонстративное, вызывающее бездействие властей. И за обедом (при полном молчании присутствующих) я схватился с К. Багировым. Но, выходя из-за стола, мне попенял Разумовский. И, как бы объясняя свою позицию, произнес фразу, которая мне хорошо запомнилась. Она, очевидно, выражала суть подхода центра: «Разве можно ссориться с такой организацией, как азербайджанская?»

Вернувшись в Москву из фактически безрезультатной, но очень поучительной поездки, я доложил об ее итогах и накопленных впечатлениях М. С. Горбачеву. Привожу свой отчет полностью.

«1. В Нагорном Карабахе речь идет о настроении, которым охвачены широкие слои населения и которое фактически разделяют партийный актив и даже руководство парторганизации (включая нынешнего первого секретаря обкома). Разумеется, в нынешних событиях участвуют и играют активную роль, и это заметно, группки демагогов-крикунов, людей авантюристического склада, которые хотят завоевать популярность, выйти в «вожди». Есть и люди, которые уже довели себя до исступленно-фанатического состояния.

Но для основной части участников событий характерны два момента:

а) убеждение в том, что только вне Азербайджанской ССР они могут нормально развиваться и сохраниться как этническая группа на данной территории. Это соединяется с настойчивыми заявлениями о готовности жить в дружбе с азербайджанским народом, с которым существуют длительные исторические связи;

б) глубокая и искренняя вера, особенно энергично выражаемая молодежью, в Вас лично, в то, что мероприятия по перестройке открывают путь для решения их насущных проблем. В последний приезд т. Демичева 28 февраля многотысячная толпа (она увеличилась в несколько раз, как только было выставлено охранение, что, кстати, произвело очень неблагоприятное впечатление), встретила его долгим скандированием: «Ленин, партия, Горбачев!». Ваши портреты, наряду с ленинскими портретами, все время были над толпой.

2. В происходящих событиях явно видно организующее начало, эффективность которого, видимо, объясняется тем, что оно опирается на широко распространенное настроение. Это проявляется и в том, что не допускается эксцессов и преднамеренных нарушений правопорядка. Судя по всему, организационное ядро тесно связано с Ереваном.

3. Налицо определенная деморализация актива областной партийной организации, утрата им влияния на массы. Что же касается руководства республики, то отношение к нему нескрываемо враждебное как среди партактива, так и «на улице». Авторитет КПСС высок, но эго не авторитет местной или республиканской парторганизаций.

4. В качестве причин, вызвавших нынешние выступления, в один голос называют «политику дискриминации», которая, как мне заявляли все собеседники, целенаправленно проводится из Баку. Ссылались при этом на задержки в экономическом развитии, на запущенность социальной сферы, на ограничения в культурной и языковой областях, на ущемление достоинства (прилагаю изданную 100-тысячным тиражом книжку для детей «среднего и старшего возраста», которую мне демонстрировали чуть ли не на каждой встрече), на искривления в кадровой политике (непропорциональное число азербайджанцев на руководящих постах в Нагорном Карабахе, регулярное направление сюда на такие посты армян из Баку, Кировабада и т. д.), па создание препятствий связям с Арменией и т. д.

Распространенным убеждением является то, что проводится последовательный курс на вытеснение армян, на превращение НКАО во «вторую Нахичевань», где армянское население почти исчезло.

Все эти негативные явления, утверждали наши собеседники, резко усилились с начала 70-х годов. Разумеется, выверить все это за короткое время не удалось, но, видимо, речь идет о реально существующих тенденциях.

5. Как выяснилось, брожение, которое в конечном счете привело к нынешним событиям, началось около года назад, когда стали слать «ходоков» в Москву, составлять петиции, собирать подписи и, видимо, создавать какие-то инициативные группы. По оценке многих, толчком к серьезной вспышке и к тому, что выступление приобрело массовый и в чем-то «упрямый» характер, в значительной мере послужило толкование, данное ему поначалу («экстремистское» и т. д.). Дальнейшие заявления в этом же духе союзной прессы и телевидения лишь подливали масло в огонь. Аналогичный эффект имели сообщения органов информации из Баку, в которых корили и клеймили участников выступлений.

Надо сказать, что были и такие действия (как в Армении, так и в Азербайджане), которые создавали впечатление прямых провокаций. Например, в Кафане (районный центр Армении) задержали женщину, которая рвала на себе волосы и кричала благим матом, что у нее убили брата, сестру и т. д. При проверке выяснилось, что ничего такого не было и делалось это для того, чтобы подогреть население. В Баку, говорили мои бывшие однокашники, распространяются всякого рода подстрекательские слухи.

6. Целесообразно уже сейчас приступить к разработке программы, имеющей целью преодоление «узких» мест и урегулирование наиболее существенных нерешенных вопросов в экономической и культурной жизни Нагорно-Карабахской автономной области. О ходе этой работы и практических шагах по реализации результатов следовало бы в ближайшее время (а впоследствии регулярно) информировать общественность области.

7. Характерно для событий в Нагорном Карабахе, в отличие, например, от Прибалтики, что не возникает даже и мысли о «выходе» из Советского Союза, об ослаблении связей с Россией. Бдлее того, некоторые участники событий в качестве варианта (в случае невозможности включения НКАО в Армению) выдвигают идею о вхождении в Российскую Федерацию.

Несомненно, у событий есть такие причины, которые уходят корнями в давнее и недавнее прошлое. Свою роль — и важную — играют люди, которые стоят у руководства. Сказываются и религиозные различия. Но главное все же, думается, в самой политике, которая, перестав с определенного момента быть ленинской, стала по названию ленинско-сталинской, а по существу — сталинской.

В результате сегодня мы пришли к:

— максимальной централизации управления национальными территориями (зачастую при ослаблении фактического контроля со стороны Москвы);

— формальным, словесным, не подкрепленным реально политически декларациям о «дружбе народов»;

практическому согласию на господствующее положение в каждой союзной республике «ее» нации за счет ущемления прав и дискриминации других наций и народностей, игнорирования их особенностей (неазербайджанцев в Азербайджане, неармян в Армении, неузбеков в Узбекистане и т. д.). Такая практика способствует переходу части партийного и советского аппарата, а тем более интеллигенции, на националистические позиции (причем это относится и к Армении, и к Азербайджану, да, видимо, и к другим республикам). Наверное, не будет преувеличением сказать, что именно отсюда, а отнюдь не «снизу» исходит «инициатива» во многих делах, которые привели сегодня к уродливым последствиям. В Баку рассказывали, что нынешние события воспринимаются в рабочей среде трудящимися с негодованием. Много случаев, когда азербайджанцы оберегают своих соседей-армян, провожают и встречают их детей из школы, а своих товарищей — с работы и т. д. и т. п.

8. В сложившихся сейчас условиях, думается, нужно найти форму постоянного «наблюдения» за национальным вопросом, своевременного выхода на наболевшие проблемы. Здесь напрашивается прежде всего изменение роли Совета Национальностей.

Может быть, было бы полезно подумать и о каком-то другом органе, общественно-политическом по своему характеру, в который входили бы уважаемые, авторитетные люди разных национальностей из всей страны. Здесь могло бы идти рабочее обсуждение назревших вопросов, а иногда и поиски подхода к возникающим болевым точкам, создающие «задел» для последующих решений директивных органов.

9. События в Нагорном Карабахе подводят к необходимости решения ряда проблем теоретического и политического характера, связанных с совершенствованием национально-государственного строительства в нашей многонациональной стране. Нации и народности нашей страны развиваются, а государственно-правовые формы бытия этих общностей, как и реальное содержание их прав и полномочий, остаются неизменными.

Можно выделить в этой связи две проблемы, во многом типичные:

а) национальные автономии носят во многом формальный характер, они не сопряжены с реальными правами, отвечающими национальным потребностям и национальным чувствам. Конституция Азербайджанской ССР, например, и вовсе не фиксирует никаких прав для Нагорного Карабаха. В Степанакерте говорили о том, что чрезмерная централизация, мелочная регламентация, бюрократическая опека со стороны республики привели к тому, что партийные, советские и хозяйственные органы автономной области зачастую неправомочны решать самые простые вопросы;

б) не урегулированы вопросы взаимоотношений национальных меньшинств, компактно проживающих в разных регионах страны, с одноименной национальной республикой, которая могла бы оказать им содействие в социально-культурном, духовном развитии. Видимо, необходимо предоставить гарантированную возможность таким меньшинствам беспрепятственно пользоваться культурными ценностями, являющимися достоянием всех представителей данной нации.

Может быть, стоит в этой связи подумать и о расширении прав соответствующих партийных организаций.

10. Чрезвычайно важно реальное, не на словах, а на деле, последовательное противодействие любому виду национализма и шовинизма при одном условии: не административно-командными методами, не насильственными приемами. Пресечения заслуживают действительные нарушения закона. В противном случае силовые приемы только провоцируют накопление взрывной ситуации.

11. Отрицательную роль сыграли выводы некоторых наших теоретиков (и соответствующая пропаганда) о форсированном слиянии наций. Объективный ход вещей противоречит этим упрощенческим умозаключениям. Нанесло ущерб интернационализму и то, что при решении крупных для всей страны вопросов (хозяйственного, культурного и иного плана) практически не учитывался национальный подтекст последствий.