Дуэль 1[66]

Дуэль 1[66]

Примерно в это же время я впервые появился на экранах телевизоров. К театру это никакого отношения не имело, но произросло из того же неприятно суетливого стремления выставить себя напоказ и всем непременно понравиться, которое привело меня на сцену и от которого я надеюсь когда-нибудь все же избавиться, — скорее всего, когда доживу до старческого слабоумия. По «Куинзу» прошел слух, что колледж набирает команду для выступления в проводимой телекомпанией «Гранада» студенческой викторине «Дуэль университетов». Я смотрел эту викторину с детства, и меня обуяло отчаянное желание попасть в команду. Капитана ее уже выбрали — каким именно способом, я так никогда и не узнал, однако выбор этот оказался впоследствии полностью оправданным. Капитаном стал блестящий студент отделения современных и средневековых языков Стивен Боттерилл, ныне прославленный исследователь Данте и профессор Калифорнийского университета в Беркли. Он решил, и вполне разумно, набрать трех других членов команды, составив список вопросов и проведя открытые квалификационные испытания. На этом маленьком экзамене я нервничал и волновался куда сильнее, чем на любых официальных «трайпосах». Вопросов я толком не помню, однако один имел какое-то отношение к Натти Бампо,[67] и я с облегчением обнаружил, что ответ на него мне известен. Когда же в моем почтовом ящике объявилась написанная Боттериллом от руки записка, извещавшая, что меня включили в команду, я возликовал и засветился от счастья точно так же, как в тот день 1977-го, когда мама позвонила в нориджскую кофейню «Честный Джон» и сообщила, что я получил стипендию «Куинза». ^† Кроме меня в команду вошли студент-естественник по фамилии Барбер и юрист Марк Лестер — нет, не звезда мюзикла «Оливер!», совершенно другой Марк Лестер. И мы поехали во владения «Гранады», на первый раунд состязаний.

То был мой первый приезд в Манчестер и первое близкое знакомство с телевизионной студией. В Норидже мне однажды случилось посидеть среди публики во время записи длинной и давно забытой комедии положений «Возвращение на родину», снимавшейся компанией «Англия ТВ», — чем мое знакомство с миром телевещания и ограничилось. «Гранада» была организацией куда более внушительной, нежели милая, добрая, провинциальная «Англия». В ее студиях снимались «Улица коронации» и «Мир в действии». По стенам коридоров висели фотографии актеров, кинозвезд и известных всей стране телеведущих вроде Брайана Трумена и Майкла Паркинсона. По лабиринту этих коридоров нас отвели в большую гардеробную и попросили подождать. Мы жевали хрустящий картофель, грызли какие-то фрукты, пили нечто шипучее и нервничали все сильней и сильней. Если мы победим в первом туре, нам придется в тот же день сразиться еще с одной командой. Если мы победим и ее, то позже должны будем еще раз приехать в Манчестер, чтобы сыграть в четверть— и полуфинале. А если выиграем и их, потребуется третий и последний приезд сюда. Таких «если» получалось многовато, и я (а возможно, и остальные трое) почувствовал вдруг, что вообще ничего не знаю. Все до единого факты, о коих я был когда-либо осведомлен, упорхнули от меня, точно голуби, услышавшие ружейный выстрел. Нас ждало унижение. Я постукивал себя по виску в последней попытке восстановить контакты в мозгу.

Вел викторину, разумеется, великолепный Бэмбер Гасконье, лицо и голос которого я знал так же хорошо, как родительские. Он был одним из немногих людей, подобных королеве и Роберту Робинсону:[68] я не смог бы припомнить время, когда ничего о нем не знал. Человек очень умный и добродушный, он понимал, видимо, что другие команды знают о его кембриджских корнях, и потому изо всех сил старался оставаться скрупулезно беспристрастным, не впадая, впрочем, в конфузливое антикембриджианство. Казалось, любой правильный ответ доставляет ему наслаждение, и все верили, что он сам придумывает каждый вопрос и проводит связанные с ним исследования. Он славился своими мягкими эрудированными поправками: «Не повезло; возможно, вы подумали о Дунсе Скоте…» или «Очень близко — разумеется, он был другом Клаузевица…» — сильно отличавшими Гасконье от благословенного Джереми Паксмана с присущими ему фраппированными восклицаниями «Как?» и выражением человека, раскусившего тухлую оливку, которое появляется на его лице, когда он слышит ответ, оскорбляющий усвоенные им представления о том, что должно быть непременно известным всем и каждому. Autre temps, autres m?urs…[69]

Боттерилл, Лестер, Барбер и я пугливо вошли в декорацию, произнесли обычные шуточки насчет того, что столы, оказывается, стоят в студии бок о бок, а не один на другом, как на экране, и заняли отведенные нам места. Стыдно сказать, но кто был нашим противником в первом туре, я не помню. В голове моей вертится Университет Лидса, но я могу и ошибаться. Не сомневаюсь, что мы показались членам его команды отвратными оксбриджскими дрочилами. Взглянув на фотографию нашей команды с ее диковатыми трихологическими различиями, придурковатой серьезностью и нездоровым цветом кожи, никто не назвал бы нас самым симпатичным квартетом, когда-либо представавшим перед телезрителями.

Нервничали мы совершенно напрасно. Командой мы были сильной и разбивали наголову всех противников, какие нам доставались, — вплоть до финала, исход которого определялся в те дни результатом последнего из трех раундов. В этом матче мы сражались с оксфордским колледжем «Мертон». Ребята в его команде состояли достойные и умные, но в первом раунде мы их попросту разгромили с разницей в сто очков. Во втором они набрали на десять очков больше, чем мы, что было досадно, но привело к самому напряженному финалу в истории этих соревнований. Когда прозвучал гонг, известивший о конце третьего, решающего раунда, счет был равным. Дополнительное время, тай-брейк. Выиграть почти наверняка должен был тот, кто получит следующий вопрос. Получил его «Мертон» — и дал правильный ответ. Редко когда бывал я настолько подавлен и чувствовал себя таким обманутым. Мне и поныне больно думать, что наша команда дала намного больше правильных ответов и все-таки проиграла. Трогательный инфантилизм, разумеется, однако сейчас, тридцать лет спустя, пока я ввожу эти слова в компьютер, к ушам моим приливает кровь и все во мне кипит от гневного отвращения, горьких сожалений и скорбного разочарования, вызванного несправедливостью столь оглушительной. И ничего никогда уже не поправить. Ничего, говорю я вам, ничего. А, ладно.