Глава IV Памфлеты в царствование Людовика XIV

Глава IV

Памфлеты в царствование Людовика XIV

Теперь я должен рассказать печальную историю, которая подошла к развязке лишь после трагической кончины госпожи Тике. Но так как происшествия, служившие ей началом, случились раньше этого, то я должен возвратиться несколькими годами назад, к половине царствования Людовика XIV, к эпохе, в которую солнце, принятое великим королем за эмблему, начало тускнеть. Аугсбургская лига нанесла последний удар финансам, уже и так истощенным тридцатилетней войной и безрассудной расточительностью Людовика XIV и его приближенных. Франция одержала победу при Флерю, Нервиндене, Марсели, но она далеко не была ослеплена такой славой и с беспокойством считала, сколько осталось у нее золота и серебра, чтобы покрыть понесенные издержки; в то же время поражение Гоги, неудачный поход 1693 года, которым лично руководил Людовик XIV, обнажил как перед иностранцами, так и перед подданными глиняные ноги колосса.

Творение французского единства, которое ему вручил Ришелье, и которое он так славно окончил, было не без камня преткновения. Людовик XIV не умел останавливаться при виде гиперболы принципа, которой он был обязан своим величием. Создав это единство в управлении, он хотел внушить его своим совестливым подданным. 17 октября 1685 года король отменил Нантский эдикт и наводнил Францию теми странными апостолами, которых называли обутыми миссионерами. В 1686 году другим указом отняли у протестантов право крестить в свою веру своих детей.

Кальвинисты переселялись толпами и, как я уже сказал выше, отправлялись обогащать нашей промышленностью чужие страны. Те, которых лета, болезнь или трусость побуждали к ложному отречению, повиновались, проклиная в глубине души своей власть, принуждавшую их к этому.

Тогда недовольный народ, сдерживавший себя более из уважения, чем из боязни к деспотизму, опомнился, и в частных и мелочных потребностях начал обнаруживать некоторый дух сопротивления, стал требовать возврата прежнего, Все это породило множество пасквилей. Насекомые облепляют трон; они оставили ему его форму, но долбят, подрывают, подъедают его, обращают в прах, который должен был развеяться от могучего дыхания революции.

Эти пасквили сделались тем опаснее, что в царствование Людовика XIV ослепление человека не пережило величие монарха. Двойные лучи венца исчезли. В то время герой турниров, рыцарский любовник Ла Вальер де Фонтанж де Монтеспан, женился в 1684 году на пятидесятилетней вдове безногого Скаррона! Это гражданское сумасшествие полубога доставило его врагам ужасное орудие. Орудие насмешки всегда смертельное в руках народа, который, не в состоянии устоять против искушения посмеяться над теми, кого любит, не считает преступлением позабавиться на счет властелина, которого ненавидит.

Соединенные Штаты, непримиримые враги Людовика XIV, знавшие вес всякой моральной силы, пользовались опорой, которую находили в памфлетистах, и потому давали убежище, ободряли, охотно содержали всех тех, кто брался вложить колючку в лавры, которыми великий король любил украшать свое чело.

Предположив даже, что этот ропот, это стремление к свободе не возмущали и не тревожили самодержавия Людовика XIV. Во всяком случае, достаточно было только вмешательства иностранцев для принятия самых строгих мер не только относительно сочинителей пасквилей, но и распространявших и даже читавших их.

В 1689 году наделал много шума памфлет под названием «Вздох рабствующей Франции, стремящейся к свободе». Либеральные выражения, которыми он был переполнен, составляли такую новизну, что, несмотря на тон несколько поучительный, это сочинение возбудило любопытство людей самого поверхностного ума, и несколько месяцев шла истинная борьба между народом и полицией, с равной жадностью искавших экземпляры: первые — чтобы прочесть их, вторые — дабы уничтожить. Это происшествие было причиной заключения множества лиц в Бастилию, из которых некоторые были подвергнуты даже пытке.

Людовик XIV наказывал за всякое покушение на величие трона, малейшее возмущение против его самодержавия. Он был неумолим в отношении тех, кто осмеливался задеть избранную им подругу. Как человек возвышенного ума, король понял, что в политическом отношении сделал большую ошибку; но он был до такой степени испорчен лестью, что, по его мнению, величайшим преступлением было даже напоминать ему об этом.

В 1694 году в Париже и Версале начали ходить по рукам несколько экземпляров пасквиля под названием: «Тень господина Скаррона».

К сочинению была приложена гравюра, пародировавшая монумент, воздвигнутый господином Лафельядом на площади Победы в честь Людовика XIV. Как известно, на монументе король попирал своими ногами четыре скованные статуи; тут же было изображено, что его опутывают цепями четыре женщины: Ла Вальер, Фонтанж, Монтеспан и Ментером.

Самые ожесточенные враги старухи, как называет ее княгиня Палатин, находились при дворе, в числе принцев крови. Они были изобретательнее в своей ненависти, чем полиция в бдительности: еще господин де Ла Рейни и не знал о существовании этого сочинения, а король уже нашел один экземпляр под своим столовым прибором; мадам де Ментенон получила другой в то же время и таким же образом.

Эта обида, нанесенная королю в самом дворце, еще более ухудшила и так ожесточенный характер Людовика XIV. Потребовав господина де Ла Рейни в Версаль, король горько упрекнул начальника полиции за его преступную беспечность и приказал принять самые деятельные меры для розыска сочинителей пасквиля и наказать их.

Оттого ли, что люди, возбудившие королевский гнев, были очень могущественны или весьма ловки, или оттого, что в ту эпоху средства начальника полиции были недостаточными, но, во всяком случае, искусные сыщики господина де Ла Рейни теряли лишь попусту время. Хотя они и заключили некоторых лиц, у которых нашли оскорбительный пасквиль, в Бастилию, но все-таки не смогли узнать ни сочинителя, ни печатавшего его.

Все это в глазах короля казалось весьма важным, хотя он в ту эпоху еще решал судьбы Европы. Его, по-видимому, столь же тревожила и смущала неудача агентов, как и само оскорбление. Лишь только он встречал полицмейстера, как подзывал его, с нетерпением выспрашивал о результате поисков и осыпал его упреками в том, что все остается безуспешным.

Наконец Бог, или скорее нечистый дух, сжалился над бедным господином де Ла Рейни, предвидевшим на горизонте несчастье, которого всякий сановник боится более смерти, именно — немилость.

Однажды он с рассеянным видом слушал жалобу одного ремесленника, у которого в предшествующую ночь похитили пять тысяч двести ливров.

Бедняк считал без сомнения полицмейстера провидением в малом виде, и, полагая, что от него вполне зависит возврат ему денег, не переставал горевать о своем горе и умолять о заступничестве.

Ремесленник говорил, что эта сумма была предназначена для важной уплаты, и для того, чтобы пополнить ее, он был вынужден прибегнуть к помощи сына, а лишившись ее, должен неизбежно разориться. В это время секретарь начальника полиции быстро вошел в комнату, передал ему письмо и просил тотчас же прочесть его.

Едва полицмейстер взглянул на эту бумагу, как подскочил в своем кресле. По данному знаку секретарь вышел, чтобы позвать урядника, между тем как господин де Ла Рейни с очевидным волнением написал несколько строк на пергаменте, к которому была уже приложена государственная печать.

Его волнение было столь сильно, что он совершенно позабыл о лице, жаловавшемся на похищение пяти тысяч двухсот ливров, что даже не замечал, что он, стоя в двух шагах от его бюро, мог читать все, что он писал; он даже не подумал опустить зеленую занавеску, которой обыкновенно в присутствии посетителей скрывал от них свои бумаги.

Ремесленник смотрел на господина де Ла Рейни с наивной уверенностью человека, столь убежденного в важности своего дела, что не сомневался в том, что именно он поглощает все внимание сановника, но вошедший с урядником секретарь заставил его довольно грубо отступить немного назад.

Вследствие шума, господин де Ла Рейни поднял голову и был неприятно удивлен, когда увидел все еще возле себя докучливого посетителя.

— Напишите ваше имя и фамилию, — сказал он отрывистым голосом, — вашим делом займутся.

Глубокое удивление выразилось в чертах челобитчика; он колебался несколько минут, потом подошел к бюро, взял клочок бумаги и перо, но, подумав, сказал:

— Позвольте мне вам, милостивый государь, заметить, что я уже имел честь объявить вам свое имя и занятие, и вы так хорошо запомнили их, что я даже удивился вашей памяти, увидев, как вы только что их написали.

Господин де Ла Рейни закусил губы и, мигнув незаметно глазом, подал своему секретарю знак подойти к ремесленнику.

— Вы зоветесь Жан Ларше, — сказал он последнему.

— Точно так, милостивый государь.

— Вы переплетчик книг на улице Льон-Сен-Поль, напротив отеля Фьебе, под вывеской «Золотая Книга».

— Милостивый государь ничего не забыли, — сказал бедный Жан Ларше, улыбаясь и комкая кусок бумаги, на котором начал писать.

Господин де Ла Рейни также улыбался, но улыбка его была совсем другого рода; он отошел с урядником к окну и, сказав ему на ухо несколько слов, представил его переплетчику:

— Вот этот человек, — продолжал он, — проводит вас до вашего дома; он наведет необходимые справки, чтобы найти похитителей вашего имущества. Мы примем все меры, чтобы оказать вам услугу, которую вы вполне заслуживаете.

Полицмейстер произнес последние слова с особенным ударением, и переплетчик, изумленный милостивым приемом столь страшного сановника, не переставал рассыпаться в знак благодарности и признательности.

Он оставил дом полицмейстера в сопровождении, как, по крайней мере, ему казалось, одного урядника, посланного с ним господином де Ла Рейни.

Он задавал различные вопросы переплетчику, который мало-помалу передал ему все подробности, рассказанные им начальнику полиции, не забывая описывать топографию местности, что, казалось, более всего занимало его спутника.

Жан Ларше был чрезвычайно доволен, видя, что господин де Ла Рейни принимает такое участие в его деле. Он не сомневался, что в скором времени возвратят ему пять тысяч двести ливров, и непременно хотел доказать свою признательность, угостив своего спутника лучшим вином, которое только мог найти в трактире.

После этого они направились на улицу де Льон-Сен-Поль.

Дозорные солдаты и урядники окружили дом переплетчика.

Жан Ларше казался скорее довольным, чем удивленным воинственным сборищем, которое оказало ему честь своим посещением: он с лукавым видом заметил своему спутнику, что если бы его дом так хорошо охраняли в прошедшую ночь, то не нужно бы было стольким храбрым людям беспокоиться в это утро.

Дом, занимаемый Ларше, углублялся внутрь, но был узок.

Он состоял из нижнего этажа, заключавшего в себе две комнаты: одна выходила на улицу и служила лавкой, где он принимал покупателей, и столовой; другая — заменяла мастерскую.

На второй этаж вела лестница, находившаяся в конце коридора: этаж состоял из двух комнат. В одной Ларше спал со своею женой, другая составляла часть магазина, где он сохранял папки и книги, получаемые для переплета.

Войдя в коридор, Ларше хотел ввести урядника в лавку, где в одном окне стекло, по его словам, было выбито ворами; но урядник ответил, что этого не нужно, и попросил провести его на первый этаж.

Переплетчик так хорошо объяснил своему спутнику местность, что урядник, идя впереди, нисколько не ошибся дверью: он отворил именно ту, которая вела в магазин, где произошла кража, и прямо подошел к большому ореховому шкафу, в котором хранилось похищенное сокровище переплетчика.

Но пока ремесленник, поворачивая свертки сукна, так плохо скрывшие его деньги, старался привлечь внимание урядника на потаенное место, служитель господина де Ла Рейни, пробравшись к нижним полкам, поднял карниз шкафа, протянул руку и бросил на землю маленькую кипу брошюрок, на которую, как будто выросший в эту минуту из-под земли, комиссар кинулся с жадностью грифа, почувствовавшего под своими когтями добычу.

Ларше, удивленный тем, что обращают столько внимания на предмет, не имевший, как ему казалось, никакого отношения к делу, по которому все эти люди присутствовали в его доме, дергал урядника за рукав для того, чтобы показать следы взлома, оставшиеся на дверях шкафа. Обращение с ним урядника, казалось, чрезвычайно переменилось: он, по-видимому, более не слушал того, с которым несколько минут тому назад обращался как с закадычным другом.

Тем временем комиссар начал допрашивать переплетчика. Он показал ему брошюры и спросил — принадлежат ли они ему.

В своем нетерпении Ларше отвечал несколько безрассудно, что нет сомнения, что все находящееся в этом доме составляет его собственность или тех, кто ему ее доверил.

Тогда комиссар, развязавший кипу, взял один экземпляр брошюры, приблизил его к глазам переплетчика и потребовал, чтобы он указал лицо, от которого получил преступное сочинение.

Прочитав на первой странице титул памфлета «Тень господина Скаррона», о котором Ларше слышал довольно много, переплетчик побледнел, его колени подкосились, он поднес свою руку к покрытому потом лбу и в продолжение нескольких минут оставался безмолвным, подавленный предчувствием угрожающей ему опасности.

Ларше стал доказывать свою невиновность; клянясь всеми Святыми на земле и небесах, что он и не знал о присутствии этих зловещих брошюр в его магазине, что только в первый раз видит их.

Люди господина де Ла Рейни лишь презрительно пожимали плечами.

Напрасно удвоил он свои клятвы, тщетно старался оправдаться, напоминая, что сам привел правосудие в свой дом с уверенностью чистой совести; напрасно заметил им, что тому, кто хотел погубить, его было легко положить в шкаф зловещий памфлет, как и похитить деньги; урядники отвечали, что они все это передадут судьям, и приготовились увести его.

В углу комнаты жена Жана Ларше, закрыв передником лицо, испускала громкие вздохи и казалась поглощенной сильным горем.

В ту минуту, когда Жан Ларше переступал порог комнаты, он попросил урядника, с которым вошел в столь дружеские отношения, позволить ему проститься с той, которую он уже не надеялся более увидеть.

Как ни было жестоко и грубо сердце урядника, как ни привык он к подобным сценам, его однако тронуло отчаяние бедняка: он сделал своим товарищам знак остановиться, и несчастный муж воскликнул троекратно: Марианна! Марианна! Марианна!

Но уже через несколько минут рыдания госпожи Ларше стали такими громкими, что она, казалось, не слышала голоса своего мужа.

Окружавшие толкнули ее к нему. Марианна еще с минуту колебалась, затем внезапно кинулась к Жану Ларше, обняла его со всеми признаками нежности и страдания.

Эта нерешительность не ускользнула от глаз урядника, заметившего, кроме того, что госпожа Ларше плакала, как плачут дети, то есть, что глаза ее были сухими и щеки не носили следов слез.

Все это показалось ему столь странным, что, несмотря на свое равнодушие ко всякого рода клятвам в невинности, он начал подозревать, что Жан Ларше не такой преступник, как те, арестовывать которых ему приходилось на своем веку много раз.

Когда его арестант был помещен в шателе, этот урядник отправился сообщить свои впечатления господину де Ла Рейни. Он напомнил ему, что анонимное донесение указало в точности место, где Жан Ларше спрятал свои памфлеты; передал ему все то, чему был свидетелем, и указал на все данные, которые заставляли предполагать, что несчастный переплетчик в этом случае был жертвой какого-то гнусного заговора.

Но полицмейстер уже донес об этом аресте королю, и монарх поздравил его с победой: он имел в руках виновного, и не был тем человеком, чтобы выпустить верную добычу с сомнительной надеждой на новый успех.

Если некоторые предположения и говорили в пользу обвиняемого, то важные факты обвиняли его. Еще до того времени как присутствие в его доме пасквиля поставило на ноги полицию господина де Ла Рейни, Жан Ларше провинился в весьма многом. Будучи ревностным протестантом, он допустил, чтобы его сын остался верным вере своих отцов, и позволил ему уехать в Англию искать убежище от гонений. К этому преступлению он присоединил и другое, а именно то, что имел с этим сыном постоянную переписку: это доказывали многие письма, найденные в его доме.

Жан Ларше должен был понести наказание.

Его три раза подвергали пытке, и он перенес ее с твердостью, которую нельзя было ожидать от бедного, уже престарелого мужчины. Он постоянно отказывался назвать своих сообщников. При всех допросах он отвечал, что довольно будет для совести судей смерти и одного безвинного, и что он не хочет, чтобы по его ошибке души других должны были отвечать за пролитую кровь еще одной жертвы.

Осужденный к смерти на виселице Ларше был отвезен на место казни в пятницу 19 ноября 1694 года в шесть часов вечера.

Он сидел в тележке подле некоего Рамбо из Лиона, товарища из типографии вдовы Шармо на улице де Ла Вьель-Буклери, арестованного и осужденного также по делу этого ужасного памфлета. Ларше вертелся на своей скамейке, казался рассеянным, с расстроенными мыслями, не имевшими никакого отношения к этому ужасному моменту, который так быстро приближался, и обращал весьма мало внимания на слова утешения своего исповедника.

Когда повозка остановилась у подножия виселицы, Рамбо сошел на землю первый, и пока около него хлопотали помощники, Шарль Сансон подошел к Ларше, который, опутанный веревками, с трудом сходил с повозки.

Он проворно наклонился к моему предку и сказал ему:

— Вы лишите жизни невинного: хотите ли вы, чтобы он простил вам за ваше участие в этой несправедливости?

— Говорите, милостивый государь.

— Как мой труп, так и вся моя одежда через несколько минут будут принадлежать вам; быть может, женщина, носящая мое имя, захочет потребовать мое тело, чтобы предать его земле. Поклянитесь, что вы отдадите его ей, только сняв сумочку, которую вы видите на моей груди. Эту сумочку, поклянитесь, сохранить и отдать ее моему сыну, когда он явится, чтобы расспросить вас о последних минутах жизни своего отца.

Мой предок обещал Жану Ларше исполнить все, чего он так настоятельно от него требовал.

Без сомнения, с исполнением последней воли было связано весьма много важного, потому что как только он освободился от этой заботы, его лицо необыкновенно прояснилось и, утверждая, что он ни в чем не виновен, Ларше устремил все свои мысли к Богу и в молитвах просил о спасении своей души.

Несколько минут спустя его тело качалось на виселице подле тела его товарища. Жана Ларше и Рамбо не стало.

Госпожа Ларше не сделала ни одного шага, чтобы получить позволение приличным образом похоронить своего мужа; напрасно мой предок держал тело казненного в Пилори, сняв с него бесценную сумочку, как обещал покойнику.