Глава XIII Дело об ожерелье (продолжение)

Глава XIII

Дело об ожерелье (продолжение)

Таким образом, графине показалось, что представляется прекрасный случай осуществить, хотя бы отчасти, те несбыточные надежды, давая шанс на осуществление которых она склонила на свою сторону своего друга кардинала. Мало-помалу она убедила кардинала принять на себя посредничество при покупке драгоценного ожерелья. С этой же целью она также склонила на свою сторону банкиров королевы.

Быть может, она делала попытки склонить и королеву на свою сторону, но попытки, как видно, остались безуспешными. Неудача немного смутила госпожу де ла Мотт, и она решила расширить круг своих домогательств и интриг с целью во что бы то ни стало приобрести драгоценное ожерелье.

Вероятно, господин де ла Мотт принял также участие в заговоре. Оба супруга обратились с просьбой о помощи к одному отставному жандарму по имени Марк-Антуан-Рето де Вильет, который занимался составлением памфлетов и подложных писем. Он уже однажды написал несколько писем, которые госпожа де ла Мотт выдала за письма Марии-Антуанетты. В то же время госпожа де ла Мотт и ее муж успели сблизиться с графом Калиостро, который в ту пору имел большое влияние на ум господина де Рогана.

Постепенно госпоже де ла Мотт удалось уверить кардинала, что королева решилась купить ожерелье без ведома короля на свои собственные деньги. Она говорила, что ее величество, с целью доказать кардиналу особое расположение, поручает ему сделать эту покупку от ее имени; при этом было прибавлено, что королева в виде вознаграждения за расходы по уплате за ожерелье выдает кардиналу денежный документ за своей подписью.

Скоро госпожа де ла Мотт действительно доставила этот документ господину Рогану; бумага эта была дана в Трианоне за подписью Марии-Антуанетты Французской. Нужно было иметь недальновидность кардинала, чтобы поверить этой подписи, очевидно подделанной по поручению графини. Чтобы разоблачить обман, стоило обратить внимание только на то, что королева, подобно всем своим предшественницам, подписывалась под всеми документами только именами, данными ей при крещении. Прилагательное «Французская» было чистым изобретением господина Рето де Вильета.

Несмотря на все это, кардинал ничего не подозревал. Он был убежден, что повинуется желанию монархини и не сомневался в том, что вознаграждением за щекотливое поручение, данное ему, будет особая милость королевы. Поэтому он решился вступить в переговоры с ювелирами, не скрывая, что это ожерелье предназначено для королевы. В подтверждение своих слов кардинал показал им бумагу, которую имел в своих руках.

Ювелиры охотно согласились на предложенные им условия. 1 февраля они принесли футляр с ожерельем госпоже де ла Мотт в Версаль, где она в присутствии кардинала передала его господину, очень ловко разыгравшему роль камердинера ее величества. Человек этот был никто другой, как Рето де Вильет, одетый в королевскую ливрею. Таким образом, эта смелая выходка увенчалась полным успехом. Господин де ла Мотт уехал в Лондон и взял с собою ожерелье, стоившее миллионы.

Завладев ожерельем, госпожа де ла Мотт не ограничилась этим; она надеялась так запутать королеву и кардинала, что у них не будет никакого выхода. С этой целью она придумала следующее.

По ее поручению Рето де Вильет снова принялся за дело и приготовил новые письма, в которых королева писала господин де Рогану, что, не будучи в состоянии высказать открыто свое уважение, она желает поговорить с ним между одиннадцатью и двенадцати часами ночи в Версальской рощице, и передаст ему то, чего она не может доверить бумаге.

Обещая простаку кардиналу это свидание, госпожа де ла Мотт действовала не наобум. Она имела в виду одну девицу по имени Оливу. Девицу эту встретила она в Пале-Рояле и была поражена необыкновенным сходством ее с Марией-Антуанеттой. Этой-то Оливе она и отвела роль королевы в затеянном ею предприятии.

Сцена свидания состоялась у купален Аполлона. Олива, хорошо подготовленная, отлично сыграла свою роль; она подала кардиналу, задыхавшемуся от волнения, сорванную ею розу и тотчас же под предлогом, что слышит шум чьих-то шагов, попросила его удалиться.

Между тем приближался срок первого платежа, и ювелиры начали беспокоиться. Вскоре они захотели убедиться, действительно ли ожерелье находится в руках королевы. С этой целью они рассказали весь ход дел некоторым из приближенных королевы, просили аудиенции у ее величества, но не имели успеха и вскоре убедились, что стали жертвами ловкого обмана. В отчаянии они перестали скрывать тайну покупки ожерелья, о чем так просил их господин Роган; слух об этом смелом мошенничестве скоро распространился и дошел до министра двора, барона де Бретеля.

Господин де Бретель был личным врагом кардинала; он не мог упустить прекрасного случая погубить своего противника.

Барон тайно переговорил с королевой, открыл ей все толки, которые ходят по городу насчет ее, кардинала и госпожи де ла Мотт, и умолял ее откровенно сказать ему, можно ли придать гласность этому делу, и не пострадает ли при этом имя королевы.

Мария-Антуанетта, убежденная в своей невиновности, отвечала, что ей нечего бояться этих сплетен; она откровенно рассказала барону все, что знала по делу об ожерелье.

15 августа, в день Успения Пресвятой Богородицы, кардинал должен был служить в придворной часовне. Он уже облачился для службы, когда к нему подошел швейцар и доложил, что король просит его к себе в кабинет.

В кабинете он нашел короля, королеву и господина де Бретеля.

Когда кардинал вошел в комнату, король сказал ему крайне раздраженным голосом:

— Милостивый государь, вы покупали бриллианты у Бемера?

— Точно так, Ваше Величество, — отвечал кардинал.

— Что сделали вы с ними?

Господин де Роган с минуту колебался.

— Я полагал, Ваше Величество, — отвечал он наконец, — что эти бриллианты уже переданы Ее Величеству.

— Кто возложил на вас это поручение?

— Одна дама, графиня де ла Мотт-Валуа, передавшая мне письмо королевы. Я думал услужить Ее Величеству и взял на себя эту покупку.

Королева быстро перебила его.

— Милостивый государь! — вскричала она. — Как могли вы подумать об этом? Вы знаете, что вот уже восемь лет, как я не говорю с вами. Неужели могла я решиться выбрать вас для подобного дела и притом через посредничество подобной женщины?

— Я вижу, — возразил кардинал, — что меня жестоко обманули; желание доставить удовольствие Вашему Величеству ослепило меня. Я заплачу за ожерелье… Я стал жертвой очень хитрого обмана, которого никак не подозревал; поверьте, ваше величество, что это приводит меня в отчаяние.

С этими словами он вынул из кармана бумажник, в котором находилось письмо королевы, переданное ему госпожой де ла Мотт. Король взглянул на него.

— Это, — сказал он, — рука не королевы, да она и не подписывается так. Как же вы, князь де Роган и великий духовник Франции, могли поверить, что королева подпишется «Мария-Антуанетта Французская»? Всем хорошо известно, что Французские королевы подписывают только имена, данные им при крещении.

Кардинал бледнел все более и более, ноги его подкашивались, так что он был вынужден облокотиться на стол, чтобы не упасть.

Король, заметивший его смущение, попросил его оправиться и перейти в боковую комнату, чтобы написать там свое оправдание.

Роган повиновался; не прошло четверти часа, как он уже вручил бумагу Ее Величеству и вышел; но у дверей королевского кабинета встретил господина Жофруа, лейтенанта телохранителей, который арестовал и передал его секунд-майору д’Агу, с которым кардинал был отправлен в Бастилию.

На другой день после ареста кардинала и госпожа де ла Мотт была взята в Бар-сюр-Обь, где она думала скрыться. На допросе она смело отрекалась от всякого участия в деле приобретения ожерелья и свалила вину на графа Калиостро. Она утверждала, что Калиостро убедил кардинала сделать эту покупку, что бриллианты были взяты им и его женою, и что они одни извлекли пользу из этой кражи. Вследствие этих показаний арестовали господина Калиостро и его супругу.

Госпожа де ла Мотт могла надеяться избежать правосудия, свалив на кардинала и Калиостро ответственность за похищение, в котором была виновата одна она, но в то же самое время Олива была арестована в Брюсселе, куда она бежала, и показания этой девицы начинали объяснять отчасти эту запутанную интригу.

Некоторое время спустя арестовали в Женеве Рето де Вильета; его доставили на очную ставку с госпожой де ла Мотт, которая должна была теперь убедиться, что ей не избежать заслуженного наказания.

В ночь с 29 на 30 августа всех, замешанных в деле об ожерелье, перевели из Бастилии в Консьержери, и 5 сентября был издан королевский указ, передавший Парламенту дальнейшее расследование и обсуждение этого дела.

В этом документе было выражено крайнее неудовольствие короля, и возводились прямые обвинения на кардинала.

Вот подлинные слова этого интересного документа:

«До нас, Людовика XVI, дошло, что нижепоименованные Бемер и Боссанж продали кардиналу де Рогану бриллиантовое ожерелье. При этом кардинал без ведома королевы, нашей супруги, объявил им, что имеет поручение приобрести это ожерелье для королевы за сумму в миллион шестьсот тысяч ливров с платежом по срокам. При этом кардиналом предъявлено было подложное письмо, будто бы подписанное королевой. Когда вышеупомянутое ожерелье было отдано кардиналу и прошел срок платежа, вышеназванные Бемер и Бассанж обратились к королеве. Мы не можем без справедливого негодования смотреть на то, что осмеливаются злоупотреблять именем коронованной особы и оскорблять неслыханной дерзостью величие королевского сана.

Вследствие всего этого мы сочли себя совершенно вправе призвать к нам вышеупомянутого кардинала и допросить его. Вследствие же показания его, что в этом деле он был обманут одной женщиной по имени де ла Мотт де Валуа, мы сочли необходимым взять под стражу как его, так и вышеименованную де ла Мотт де Валуа, и принять все меры, которые могло внушить нам искреннее желание открыть руководителей и сообщников этого преступления. Вследствие всего этого мы сочли необходимым известить вас обо всем случившемся, чтобы вы, собрав большую палату, произвели следствие по этому делу.

По этим причинам и т. д., желая, чтобы дело не затягивалось, чтобы доказательства не потеряли своей силы вследствие замедления, мы вас уведомляем об этом деле и повелеваем вам принять к сведению все вышеупомянутые факты и обстоятельства дела. Исследование и обсуждение дела должно производиться под руководством нашего генерал-прокурора; по этому случаю имеете вы назначить из своей среды членов для допроса тех свидетелей, которые будут указаны нашим генерал-прокурором, и употреблять все усилия для разъяснения вышепоименованного факта и разоблачения преступления. Данными при этом инструкциями нашими дозволяется приступить к следствию даже во время вакансий, но закончить его в полном собрании палаты по возобновлении заседаний Парламента».

Понятно, сколько шуму должен был наделать подобный процесс. Вся знать считала себя затронутой в лице одного из своих членов; духовенство протестовало, заявляя свои права судить кардиналов, и обратилось с представлениями к римскому двору. Эти представления лет двести тому назад имели бы большое значение; в настоящее же время остались без всяких последствий.

Заседания суда начались утром, 22 декабря.

Госпожа де ла Мотт, одетая с большим вкусом и изяществом, села на скамью подсудимых; вид ее был так уверен и спокоен, говорит один писатель того времени, что казалось, будто она находится в своей комнате и лежит на мягком диване. На все вопросы президента она отвечала с большим присутствием духа и необыкновенной твердостью.

Кардинал появился после нее и сел на скамью, которую обыкновенно занимают члены апелляционного суда во время своих заседаний в палате. Члены Парламента высказывали чрезвычайно много снисхождения к кардиналу. По их обращению с главным преступником видно было, что они сочувствуют ему.

На стороне преступника было и общественное мнение; быть может, причиной этого было желание сделать противное двору.

29 декабря генерал-прокурор де Флери прочел свои обвинения. В этих обвинениях он очень строго осуждал кардинала. Он требовал, чтобы преступник в наказание за свое преступление был бы подвергнут такому позору, что господин де Роган, вероятно, никогда бы не согласился на это и предпочел бы пожизненное заключение в тюрьме.

Приговор был вынесен 31 числа в девять с половиной часов вечера. Вот его главные пункты:

1. Главная причина процесса — документ, находящийся у ювелиров, был объявлен подложным и подпись королевы поддельной.

2. Ла Мотт как соучастник приговаривался к пожизненной каторжной работе на галерах.

3. Жанна де Сен-Реми-Валуа, жена господина де Ла Мотта, присуждалась к публичному сознанию в преступлении с веревкой на шее, наказанию кнутом, клеймению на обоих плечах буквою V и затем к пожизненному заключению в смирительном доме.

4. Рето де Вильет присуждался к изгнанию на всю жизнь из королевства.

5. Девица Олива лишилась занимаемой ею должности.

6. Калиостро освобождался от обвинения.

7. Кардинал освобождался также от всякого обвинения; оскорбительные выражения, помещенные относительно его в деле госпожи де ла Мотт, уничтожались, ему позволялось напечатать приговор.

Это решение было встречено с энтузиазмом. Правительство сделало большую ошибку тем, что дало огласку делу, в котором имя королевы стояло рядом с именами самых рьяных интриганов и интриганок. Кроме того, и сам суд, оправдав кардинала, поступил очень неловко. Правда, эта неловкость доставила Парламенту такое сочувствие, какого он вовсе не заслуживал. Народ смотрел на этот приговор, уничтожавший обвинение, высказанное в королевском указе, как на первую победу свою, и с энтузиазмом рукоплескал сопротивлению королевской воле уже потому, что это было сопротивление. Судьям рукоплескали повсюду, писал барон де Безенваль, и встречали их с таким восторгом, что они едва могли пробиться сквозь толпу народа.

Госпоже де ла Мотт не объявили о той участи, к которой ее приговорили.

Так как Парламент распускался на другой же день, по произнесении приговора, то было невозможно просмотреть постановление суда, вследствие чего исполнение приговора было отложено.

Когда снова открылись заседания Парламента, и решение было окончательно составлено и утверждено, то пришлось объявить приговор и графине де ла Мотт.

Во все время процесса госпожа де ла Мотт при допросах и очных ставках показала самый необузданный характер и страшную резкость в своих ответах, поступках и обвинениях. Все это заставляло опасаться, чтоб она снова не увлеклась и в бешенстве не наговорила бы чего-нибудь лишнего.

21 июня господин де Флери призвал к себе исполнителя уголовных приговоров и объявил ему постановление суда относительно осужденных. Вместе с этим он высказал и свои опасения по этому случаю и просил исполнителя устроить все без шума.

Один из чиновников, присутствовавший при этом разговоре, предложил завязать рот госпоже де ла Мотт так же, как это сделано было с Лалли. Шарль-Генрих Сансон возразил на это, что лекарство будет опаснее самой болезни и что соболезнование, которое так сильно проявилось при казни престарелого генерала, примет еще большие размеры, если предметом насилия станет женщина.

Шарль-Генрих Сансон просил у генерал-прокурора позволения взять все это на себя. Он хорошо понимал, что здесь нужна не сила, а ловкость и умение взяться за дело, и не испугался ответственности, которую принимал на себя. Генерал-прокурор согласился с просьбой моего деда.

Шарль-Генрих расспросил тюремщика об образе жизни госпожи де ла Мотт и о ее отношениях с окружающими. Тюремщик сказал, что графиня больше всех расположена к его жене, которая ей прислуживала во время заключения.

На другое утро жена тюремщика по приказанию исполнителя вошла в комнату осужденной и доложила, что кто-то желает поговорить с ней.

Госпожа де ла Мотт лежала в это время в постели; она отвернулась к стене и сказала:

— Пусть придет после; я не спала целую ночь и мне хочется спать.

Тогда жена тюремщика сказала ей, что пришел ее адвокат, которому уже некоторое время запрещено было посещать ее.

При этом известии госпожа де ла Мотт вскочила с постели и поспешно оделась.

В то самое мгновение, когда она переступала через порог своей комнаты, один из помощников, спрятавшийся за дверью, схватил ее и крепко сжал ее кисть; другой сделал то же самое с другой стороны. Но госпожа де ла Мотт с силой, которою в ней никак не подозревали, вырвалась из рук и быстро бросилась назад, чтобы снова скрыться в своей комнате.

В это время Шарль-Генрих Сансон успел уже запереть дверь и стоял, прислонившись к ней спиной.

Госпожа де ла Мотт остановилась перед ним и пристально поглядела на него своим сверкающим взором.

«Это была, — говорит мой дед, — женщина среднего роста, но чрезвычайно стройная. Ее, скорее, можно было назвать полной, чем худощавой. Лицо ее было довольно приятно, так что с первого раза нельзя было заметить некоторых неправильностей в нем, а подвижность ее лица делали ее очаровательной. Только после долгого наблюдения можно было заметить, что нос ее был заострен, как клюв, что рот ее был слишком велик, что ее, поражавшие своим блеском глаза, были слишком малы. Самое замечательное в ней составляли ее роскошные волосы, белизна и нежность кожи и стройность телосложения. Она была одета в утреннее шелковое платье с коричневыми и белыми полосками и убором из маленьких букетов роз. На голове ее был надет кружевной чепчик, который едва покрывал заднюю часть ее головы. Роскошные волосы выбивались из-под чепчика».

Она с трудом дышала и, обратившись к моему деду, снявшему шляпу, спросила у него:

— Чего вы хотите от меня?

— Чтобы вы внимательно выслушали свой приговор, сударыня, — отвечал исполнитель.

Было заметно, как дрожь пробежала по телу госпожи де ла Мотт; ее сжатые пальцы машинально теребили широкую ленту, которой она была подпоясана. На мгновение она задумалась и потупила глаза, но скоро оправилась, подняла голову и сказала:

— Ну хорошо, пойдемте!

Когда она пришла в комнату, где собралась Парламентская комиссия, актуарий приступил к чтению приговора.

При первых словах, объявлявших о ее виновности, чувства, волновавшие госпожу де ла Мотт, отразились на ее физиономии. Глаза ее быстро забегали, она стала до крови кусать свои сжатые губы; ничто уже в ней не напоминало той очаровательной женщины, которой она казалась минуту тому назад; теперь она была похожа на фурию.

Шарль-Генрих Сансон, предчувствуя бурю, подошел к ней. Это было сделано очень кстати, потому что в ту минуту, когда актуарий дошел до назначенных ей наказаний, бешенство несчастной прорвалось с неудержимой силой. Она так быстро откинулась назад, что если бы мой дед не поддержал ее, то она, наверное, разбила бы себе голову о плиты пола. Вслед за этим в страшных конвульсиях и с дикими пронзительными криками она покатилась по полу.

Пятеро сильных мужчин держали ее, и при этом нужны были страшные усилия, чтобы удержать ее и не дать ей убить или изувечить себя под влиянием этого припадка.

Это обстоятельство вынудило прекратить чтение приговора.

Казалось, чтение приговора придало ей новые силы. При попытке связать ее, снова началась у нее упорная, отчаянная борьба с помощниками.

Прошло не менее десяти минут, прежде чем пяти сильным мужчинам удалось восторжествовать над этой женщиной.

Наконец совладали с ней и перенесли ее на большой двор Консьержери.

Эшафот был построен на этом дворе, возле решетки, сквозь которую можно было видеть всю экзекуцию. Но так как в это время было еще очень рано, около шести часов утра, то любопытных было немного.

Ее разложили на площадке эшафота и приступили к наказанию, во все время которого она испускала отчаянные и яростные крики. Ее проклятия относились преимущественно к кардиналу де Рогану, которого она обвиняла в своем несчастии и осыпала самыми оскорбительными эпитетами; слышали также, как она бормотала: «Я терплю этот позор по собственной вине; мне стоило сказать одно только слово, и меня бы повесили».

Ей дали двенадцать ударов розгами.

Вероятно, ее отчаянные порывы окончательно обессилили ее, или, быть может, она не слыхала последних слов приговора; как бы то ни было, но когда ее посадили на платформу, она сидела несколько минут безмолвно и бессознательно.

Шарлю-Генриху Сансону эта минута показалась удобной, чтобы приступить к выполнению последней статьи приговора. Платье преступницы изорвалось при оказанном ею сопротивлении, и плечо ее было обнажено. Он взял железо из жаровни и, приблизившись к ней, придавил его к ее телу.

Госпожа де ла Мотт вскрикнула как раненая гиена и, бросившись на одного из державших ее помощников, укусила его за руку с таким бешенством, что вырвала кусок мяса. Затем несмотря на то, что была крепко связана, она начала отчаянно защищаться. Пользуясь снисхождением, которое ей как женщине помощники оказывали в этой борьбе, она долгое время делала бесполезными все их попытки, и едва удалось кое-как наложить клеймо на другое плечо.

Правосудие было удовлетворено. Госпожу де ла Мотт посадили в фиакр и отвезли в Сальпетриер. В ту минуту, когда ее высаживали из экипажа, она сделала попытку кинуться под ноги лошадям, а несколько минут спустя она хотела задушить себя, всунув в рот одеяло со своей постели.

Пожизненное заключение, к которому она была приговорена, продолжалось только десять месяцев.

В апреле следующего года ей удалось бежать. Быть может, само правительство способствовало ее бегству из боязни, чтобы господин де ла Мотт не исполнил своей угрозы и не разъяснил все это дело в Лондоне, куда он удалился. Но кажется вероятнее, что при помощи вырученных за ожерелье денег мужу ее удалось подкупить какую-нибудь сестру милосердия смирительного дома. Быть может также, что кто-нибудь влюбился в знаменитую преступницу и нашел возможность спасти ее.

Как бы то ни было, но солдат, стоявший на часах под окном госпожи де ла Мотт, передал ей от одного сочувствующего лица мужской костюм: синий сюртук, черный жилет и панталоны, полусапожки, круглую высокую шляпу, тросточку и лайковые перчатки. При помощи этого костюма ей удалось выйти из Сальпетриера и присоединиться к своему мужу в Лондоне.

Она умерла там 23 августа 1794 года, по словам одних — от разлития желчи, по словам других — разбилась до смерти, бросившись в припадке бешенства из окна на мостовую.

Рассказывают, что будто бы сестра милосердия, способствовавшая ее бегству, сказала ей в ту минуту, когда она удалялась: «Прощайте, сударыня, берегитесь впредь обращать на себя внимание!»

Автор замечательных происшествий в царствование Людовика XVI замечает по этому поводу, что нужно быть одержимым особенной страстью к красным словцам, чтобы сочинять этакого рода фразы при рассказе о подобных предметах.