Глава II Покушение

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Глава II

Покушение

Людовик XV вышел из комнат их высочеств в сопровождении дофина и нескольких придворных, и, сойдя с лестницы, направился к карете, ожидавшей его. Ночь была темная, холодная; все дрожали от стужи в своей легкой одежде, которую в то время только что вывезли из Англии и которую наши соседи называют редингот. На короле были надеты два таких сюртука, один поверх другого, верхний из них был на меху.

В ту минуту, когда он поставил ногу на бархатную подножку экипажа, человек в шляпе на голове пробился сквозь окружавших его гвардейцев, проскользнул между дофином и герцогом д’Айен и бросился на короля, который в то же мгновение вскрикнул:

— Ох! Меня кто-то страшно ударил кулаком. — В смятении никто не мог разобрать, в чем, собственно, заключается дело.

Только Селим, небольшого роста лакей, шедший пешком сзади кареты, заметил, что какой-то незнакомец положил руку на плечо короля; Селим кинулся на незнакомца и успел удержать его при помощи двух своих товарищей, Фьефре и Вавереля.

Между тем король просунул руку под жилет и вынул ее всю в крови.

— Я ранен, — сказал король.

В то же время он обернулся и, увидев незнакомца, которого держали лакеи и который стоял с покрытой головою, прибавил:

— Если он нанес удар мне, то арестуйте его, но главное, не причиняйте ему никакого вреда.

И затем он возвратился в свои покои, поддерживаемый господами де Бриеннь и де Ришелье.

Телохранители короля и солдаты швейцарской гвардии схватили убийцу и отвели его в свою дежурную комнату.

Убийца был на вид человек лет сорока или сорока пяти, высокого роста, с продолговатым лицом, орлиным выдающимся носом, глубоко посаженными глазами и курчавыми, как у негра, волосами; цвет его лица был так красен, что, несмотря на волнение, которое он должен был чувствовать в эту минуту, он, казалось, нисколько не побледнел; на нем был надет коричневый редингот, сюртук из серого драгета, жилет из зеленого бархата и плисовые брюки красного цвета.

Его обыскали и нашли при нем оружие, которым он нанес удар королю. Это был нож с двумя лезвиями: одно из них, широкое остроконечное, походило на лезвие обыкновенного ножа; другое имело форму лезвия перочинного ножика огромных размеров; оно было в пять дюймов длиною; этим-то длинным ножом он и нанес удар Людовику XV. Кроме того, в его карманах нашли тридцать семь луидоров, немного мелких монет и книгу под заглавием «Христианские наставления и молитвы».

При первом же допросе он объявил, что имя его Франсуа Дамьен, и сознался, что он нанес удар этот по воле Всевышнего, для народного блага.

На вопрос одного из телохранителей по имени Боно, не составляют ли найденные при нем деньги часть суммы, данной ему в вознаграждение за совершение преступления, Дамьен ответил отрывистым и грубым тоном:

— Мне нечего отвечать вам.

Затем, как будто под влиянием внезапного раскаяния, он сказал:

— Предупредите Его Высочество дофина, чтобы он не выходил сегодня.

Эти слова, произнесенные несчастным безумцем в припадке бреда и с целью придать большую важность своему гнусному поступку, подали повод к предположению, что Дамьен только агент обширного заговора, угрожавшего жизни всего королевского семейства. В это самое время солдат, стоявший у дверей комнаты, объявил, что вечером, когда он стоял на часах, в проходе, ведущем к часовне, он заметил незнакомца, который с пяти часов и до половины шестого ходил взад и вперед по этому месту; к этому незнакомцу подошел другой человек низенького роста, в довольно поношенном коричневом платье и в простой шляпе и спросил его: «Ну что?» «Жду», — отвечал взволнованным голосом первый незнакомец. Затем оба стали шептаться и через несколько минут расстались. Так как по описанию Дамьен был похож на первого из этих незнакомцев, то все были почти уверены, что он имеет сообщников.

Тогда гвардейцы, проводившие этот экстренный судебный допрос, в пылу возмущения, забыли о том, что они дворяне и офицеры, и не постыдились начать собственноручно пытать преступника: они привязали его к скамье и начали мучить и требовать ответить на их вопросы.

Между тем, короля отвели в его покои, раздели и уложили в постель.

Большая потеря крови вследствие полученной раны возбудила сильное беспокойство окружающих; Сенак, первый лейб-медик, и Ла Мартиньер, первый хирург, явились в ту же минуту и успокоили короля и всех присутствовавших.

Длинный нож Дамьена прошел сквозь тройную одежду и ранил Людовика XV в нижнюю часть правого бока. Лезвие вошло в тело на три пальца снизу вверх, между четвертым и пятым ребром, и не задело ни одного важного органа грудной полости.

Но королем, который выказывал столько хладнокровия в первые минуты после покушения на его жизнь, в это время овладело чрезвычайное волнение, особенно, когда один придворный очень неловко заметил Ла Мартиньеру, что хотя рана и не опасна, но лезвие могло быть отравлено ядом; после этого король два раза посылал спросить преступника, не обмакнул ли он своего кинжала в какой-либо ядовитый состав. Опасения короля были так сильны, что он приказал позвать своего духовника и пять или шесть раз получил от него отпущение грехов. Затем поручил дофину председательствовать на совете, одним словом, сделал все распоряжения как человек, близкий к смерти.

Беспокойство короля распространило смятение во всем дворце и повергло всех в уныние. Вследствие этого импровизированные палачи Дамьена удвоили мучения, которым они его подвергали.

Ответы Дамьена были непоследовательны и бессвязны: он утверждал, что не имел намерения убить короля, а хотел только «дать ему хороший урок», чтобы он прекратил притеснения Парламента и изгнал парижского архиепископа как виновника всех бедствий. Вообще все ответы Дамьена прямо указывали на болезненное состояние его мозга вследствие ипохондрического настроения духа и приливов крови.

В это время в зал, в котором находился Дамьен, вошел вице-канцлер, господин де Машо.

Положение вице-канцлера в это время было очень незавидно, потому что со смертью короля он должен был впасть в немилость; принципы, которыми руководствовался дофин, не позволяли ему оставить при себе министра, который был созданием госпожи де Помпадур.

Самолюбие вице-канцлера было задето: ему нельзя было оправдываться ни неопытностью молодости, ни привычкой к суровости, вынесенной из боевой жизни. Поэтому вице-канцлер забылся до того, что не постыдился присоединиться к офицерам и принял участие в истязаниях Дамьена. Мало этого, вице-канцлер превзошел своим усердием и безжалостностью офицеров.

Он подошел к камину, взял щипцы и приказал накалить их докрасна; когда они были готовы, то вице-канцлер начал ими усердно жечь ноги несчастного; он прикасался щипцами то к одной, то к другой части ноги, выбирая место, где это прикосновение могло бы доставить самые страшные мучения страдальцу.

Несмотря на все ужасы пытки, Дамьен не дал ни одного показания и только заметил своим палачам, что они действуют против желания Его Величества, приказавшего не причинить ни малейшего вреда своему убийце; затем, обернувшись к вице-канцлеру, он сказал:

— Вы исполняете здесь роль палача, а между тем, если бы вы сами не предали своих товарищей, то мы с вами не встретились бы в этом месте.

В эту минуту в зал гвардейцев вошел герцог д’Айен. Увидев прекрасное занятие хранителя печатей, он сделал строжайший выговор господам д’Эдувилю и Бенору, служившим под начальством вице-канцлера и помогавшим ему. «Кто носит шпагу, — сказал герцог, — тому неприлично принимать на себя обязанности палача».

Этот выговор, сделанный довольно резким тоном, не заставил лишь вице-канцлера отказаться от своего нового занятия, он приказал солдатам швейцарской гвардии прибавить в камин еще две охапки дров, пододвинуть Дамьена к камину и держать его перед огнем. В скором времени поверхность ног несчастного обратилась в две огромные язвы. Так как Дамьен все-таки хранил упорное молчание, то господин вице-канцлер стал грозить ему, что бросит его в огонь.

Лейтенант, Леклерк де Буалье, вошедший в эту минуту в комнату, прекратил, наконец, эту жестокую и гнусную сцену; он потребовал, чтоб ему передали преступника, говоря, что только суд имеет право судить за совершенное преступление и подвергать допросу. Вслед за тем велено было отвести Дамьена в темницу.

В четверг утром по Парижу распространился слух, что король убит. При этом известии с прежней силой и единодушием проснулась та привязанность народа к королю, которую он высказывал неоднократно и в особенности во время болезни монарха в Метце, но которая ослабла вследствие его беспорядочной жизни и ошибок в управлении государством.

Но эта вспышка народной любви продолжалась только до того времени, пока не миновала опасность, вызвавшая ее. По истечении нескольких дней рана Людовика XV превратилась в незначительный рубец, и народ скоро забыл, что для него в продолжение нескольких часов этот самый король был Людовиком Возлюбленным…

Когда Дамьена перевели в темницу превотства, то его посетил Жермен де Ла Мартиньер, лейб-хирург, перевязывавший рану королю. Он наложил повязки на раны на обеих ногах несчастного, лишавшие его возможности стоять.

Страдания его были ужасны, а между тем его непоколебимая душа и крепкое тело не обнаруживали ни малейшего следа изнеможения, упадка сил или уныния. Ему предложили подкрепить себя пищей; Дамьен выпил немного вина, и, вероятно, тронутый этим обращением, столь резко отличавшимся от мучений, которым его подвергли в зале гвардейцев, снова дважды повторил, чтобы берегли жизнь дофина.

На следующий день приступили к допросу.

Дамьен описал несколько подробностей своей прошлой жизни; он говорил, что исповедывает римско-католическую религию, что уже около восьми месяцев он причащался Святых Тайн, что прежде его исповедниками были иезуиты, но что он никогда не открывал им своего намерения. Он говорил также, что мысль о преступлении, постоянно преследовавшая его, побудила его уехать в провинцию, что после он стал чувствовать какое-то влечение возвратиться в Париж, и это влечение было сильнее его воли; что если он и покусился на жизнь государя, то причиной этого было угнетение религии, вследствие запрещения архиепископа приобщать к Святым Тайнам, а также потому, что ходят слухи, что королевство неминуемо должно погибнуть вследствие неутверждения королем постановлений Парламента. Его стали убеждать указать своих сообщников; он отвечал, что в эту минуту он не в состоянии что-либо сказать, потому что если он назовет тех, кто побудил его к совершению преступления, то «все будет покончено». Требовали также, чтоб он объявил, что знает о заговоре, угрожающем дофину; Дамьен отвечал на это, что не знает ничего, что это только слухи, ходящие в народе.

На вопрос, не чувствует ли он раскаяния в совершенном посягательстве на жизнь короля, Дамьен отвечал, что сознает всю гнусность своего преступления и высказал искреннее раскаяние.

Вторичный допрос Дамьена составляет точное повторение первого.

Однако при третьем допросе одно обстоятельство дало совершенно другой оборот этому делу.

Там, где ни щипцы господина де Машо, ни все усилия великого Прево не имели никакого успеха, там, с надеждой на успех, решился сделать попытку один простой офицер городской стражи по имени Бело. Это был молодой человек в высшей степени честолюбивый и сгоравший желанием выдвинуться и составить себе карьеру.

Он уверил маркиза де Сурша, что Дамьен высказал ему столько доверия и симпатии, что он берется на себя добиться от него показаний, которые так важны для спокойствия государства.

Ему дали на это разрешение, и не прошло суток, как он уже вручил своему непосредственному начальству письмо, адресованное на имя короля. Письмо это писал он сам со слов преступника. Вот копия этого письма.

«Ваше Величество!

Я глубоко скорблю о том, что имел несчастье к Вам приблизиться; но если Вы не перейдете на сторону вашего народа, то в самое короткое время, может быть через несколько лет, Вы сами, дофин и еще некоторые лица неизбежно должны будут погибнуть. Грустно подумать, что жизнь такого доброго государя будет в опасности вследствие излишней снисходительности к духовным лицам, которых он облекает своим полным доверием. Если Вам неугодно будет принять заблаговременно меры, то обрушатся на нас несчастья, опасные для благосостояния Вашего королевства.

Некоторые из подданных Ваших, будучи главными виновниками всего дела, уже отступились от него. И если у Вас не будет сострадания к своему народу, если Вы не прикажете духовенству причащать умирающих; если Вы будете допускать такие явления, какое было, например, в Шателе, где священник, причастив умирающего, должен был бежать, а суд велел продать утварь его, то повторяю Вам, что Ваша жизнь постоянно будет в опасности. Будучи совершенно убежден в справедливости своего мнения, я осмеливаюсь уведомить Вас об этом через офицера, подателя этого письма, который пользуется полным моим доверием. Архиепископ Парижский — виновник всех смут, потому что по его милости запрещено причащать умирающих. Совершив ужасное преступление против Вашей священной особы, я, принося это чистосердечное признание, осмеливаюсь надеяться на великодушное милосердие Вашего Величества.

Дамьен.

Я позабыл уведомить Ваше Величество, что, несмотря на приказание Ваше не причинять мне никакого вреда, господин вице-канцлер пытал меня: для этого он велел накалить двое щипцов и, держа меня своими собственными руками, приказал жечь мне ноги, что и было исполнено; затем он велел принести дров, жарко накалить печь с тем, чтобы кинуть меня туда. Без всякого сомнения, если бы господин Леклерк не воспротивился выполнению намерения господина канцлера, то я в настоящее время уже не имел бы возможности известить Ваше Величество о том, что было сказано мною выше.

Дамьен».

Несчастный Дамьен показал себя в этом письме. Гордясь возможностью непосредственно говорить с самим королем, он начинает свое письмо суровым тоном полупомешанного фанатика, а заключает его лукавым воззванием к монаршему милосердию.

На обороте второго листа этого письма находились еще следующие строки:

«Господин Шагранж второй,

Бэсс де Лисси,

де ла Гиони,

Клеман,

Ланбер,

президент де Рие-Бонненвилье, президент де Масси и почти все. Необходимо восстановить Парламент и дать обещание не преследовать как вышеупомянутых лиц, так и всех их единомышленников.

Дамьен».

Как ни двусмысленны были эти семь строчек, но они чуть не стоили жизни тем семи особам, на которых с таким сочувствием указал Дамьен.

К счастью, разобрав дело повнимательнее, открыли, что это было только уловкой со стороны господина Бело, который, желая отличиться, открыть сообщников Дамьена, не мог придумать ничего умнее, как узнать от преступника, не был ли он случайно знаком с некоторыми из советников Парламента; Дамьен, посещавший весьма часто зал Парламента, назвал ему несколько имен советников, которых ему случалось часто встречать там. Бело перенес на бумагу их имена и дал преступнику подписать этот небольшой список, самовольно составленный господином Бело и чуть не послуживший смертным приговором поименованным в нем лицам.

Когда этот лист предъявили Дамьену, он пришел в сильное негодование. Тотчас же он зачеркнул свое имя и объявил, что, несмотря на то, что названные в списке члены Парламента сопротивлялись приведению в исполнение предписаний архиепископа, но ни один из них не имел ничего общего с совершенным им преступлением.

15 января были утверждены акты судебного следствия дворцового превотства, и процесс Дамьена был поручен Палате Парижского Парламента.

17 января — преступника перевезли в Париж, Он отправился из Версаля в два часа утра.

Так как болезненное состояние его ног не позволяло ему сделать ни малейшего движения, то его положили на матрас и таким образом перенесли в карету, запряженную четырьмя лошадьми, и отправили под усиленным конвоем. Очевидно, что были еще люди, которые верили в существование обширного заговора, а потому и опасались, чтобы предполагаемые сообщники Дамьена не сделали попытки освободить его.

В восемь часов весь кортеж приблизился к Парижской Парламентской тюрьме, и Дамьена заключили в башню Монгомери, в ту самую тюрьму, где задолго до него содержался Равальяк.

Судя по мерам, принятым распоряжениям, сделанным для укрепления этой старой башни, можно было подумать, что вся Франция готова восстать для освобождения Дамьена из рук его судей.

Снаружи, начиная от лестницы дю Me и до следующей лестницы, был устроен плотный частокол, так что с каждой стороны оставалось только по одному узкому проходу в башню. У этого частокола поставлен караул из ста человек солдат под начальством лейтенанта с подчиненными ему офицерами. Из этого караула назначились часовые на лестницу дю Me, и целую ночь посылались обходы и патрули для наблюдения за всем, что делается вокруг башни. Другой отряд из сорока гвардейцев находился внутри башни, под самой комнатой Дамьена, расположенной на втором этаже.

Темница, в которой сидел Дамьен, была круглая комната, диаметром двенадцать футов. Свет и воздух проникали или, скорее, почти совсем не проникали через узкое отверстие, устроенное в стене в пятнадцать футов толщиной. Несмотря на это, узенькое окошко было закрыто двойной железной решеткой и заклеено масляной бумагой вместо стекол. Воздух с таким трудом проникал в эту страшную нору, что сочли необходимым заменить сальные свечи, горевшие там днем и ночью, восковыми. Запах, распространявшийся от сальных свечей, по мнению медиков, мог произвести дурное влияние на здоровье заключенного.

Кроме этого, на преступника было надето что-то вроде смирительной рубашки, лишавшей его свободы движений.

Он лежал на подмостках, покрытых тюфяком, изголовье было обращено к двери и поднималось и опускалось с помощью блока. Пролежав на такого рода постели пятьдесят семь дней и чувствуя, что все его тело совершенно разбито, несчастный просил своих караульщиков дать ему возможность лечь иначе.

Конструкция, с помощью которой он был прикреплен к своей постели, достойна более подробного описания. Она состояла из ремней крепкой венгерской кожи, переплетавшихся в виде сетки и прикреплявшихся к кольцам, ввинченным в пол; с каждой стороны постели было ввинчено по пять колец и одно находилось в ногах. Ремни, прикрепленные к боковым кольцам, ввинченным около головы несчастного, обхватывали плечи. Следующие два ремня обхватывали кисти рук так, что едва оставалась возможность подносить ко рту пищу; бедра и голени были привязаны точно таким же образом. Кроме того ремень, шедший от кольца, помещенного в ногах постели, соединял все прочие ремни, образуя таким образом род плотной ременной сети.

Врач и помощник его посещали цареубийцу по три раза в день и ежедневно давали отчет первому президенту о состоянии его здоровья. Помощник врача спал в Парламентской тюрьме.

Одному из королевских поваров было поручено готовить еду для Дамьена; этому повару предписано было, прежде чем подавать какое-нибудь блюдо преступнику, испытывать его на каком-нибудь животном.

Действительно, странно было видеть эти совершенно излишние предосторожности, которые принимались по отношению к несчастному, для которого совершенно достаточным наказанием было бы заключение в доме умалишенных в Бисетре. Очевидно, что вследствие отчаянной борьбы Парламента с духовенством процесс Дамьена служил только политическим орудием, которым каждая из партий надеялась поразить своего противника.