Глава двенадцатая Донские рубежи
Глава двенадцатая
Донские рубежи
Ранним июньским утром мы двинулись в пеший поход за 120 километров в Воронежскую область. Погода стояла чудесная. Нескончаемой вереницей шагали наши люди с котомками и котелками, сзади ехали две подводы, на которых везли слабых. Впереди на автомашине ехал капитан Воробейчик с завхозом, поварами и кухарками, с собой они везли пять овец.
В заранее намеченной деревне назначался ночлег, квартирьеры на каждой хате писали мелом — сколько людей туда можно поставить.
Какие хорошие были жители тех мест! Все они, хоть и обобранные войной, считали своим долгом бесплатно накормить ночлежников, мало того, когда днем мы проходили через деревни, то крестьянки выходили за ворота с ведрами молока и черпаками наделяли им каждого в котелок. Они буквально соревновались в щедрости.
Запомнилась мне одна крестьянка, у которой я ночевал по пути. Муж ее пропал без вести, старшего сына недавно взяли в армию, второй сын — мальчишка — погиб, балуясь с неразорвавшимся снарядом (кстати, в каждой деревне гибли такие мальчишки от снарядов и от мин), хата была разрушена бомбой. И женщина вместе с двумя дочерьми принялась восстанавливать хозяйство. Выручала корова, и старшая дочь ездила на попутных машинах в Воронеж продавать молоко, пробираясь через милицейские заслоны. Но на одном молоке хату не построишь, гнала хозяйка и самогон. В тот вечер, когда я у нее ночевал, она все уговаривала нашего шофера привезти ей из леса ранее заготовленные бревна. Не имея другой платы, она предлагала свое тело. Засыпая, я слышал весь их разговор. Она пыталась кокетничать с шофером, но сквозь кокетничанье слышалась в ее голосе дрожь. Не знаю, за какую плату, но к утру бревна были доставлены. И тогда поднялись новые заботы — а кто же будет их тесать, а кто же будет рубить сруб и за какую плату?
Вся сожженная Белоруссия была восстановлена вот такой энергией крестьянок, у каждой из которых половина семьи погибла.
Много спустя мне пришлось уже в Польше попасть в одну полуразрушенную деревню. И там в подвале я увидел человек 20 женщин, детей, стариков, лежавших под перинами в полной прострации. Они считали, что все погибло, и у них не было сил принести даже воды, даже дров для печки.
В селе Гремячьем, в 20 километрах от Воронежа по понтонному мосту мы переправились через Дон. На его левом берегу как раз УВПС-94 и строило укрепления. Иные наши части повернули вверх по Дону, другие, в том числе и я, — вниз по Дону.
Остановились мы в деревне Голодная Каменка. Со времен коллективизации официально был отменен столь режущий ухо эпитет. Но, увы, в то лето он вполне подходил. Прошлой осенью и зимой тут проходил наш передний край, и у крестьян было съедено все до последней крупицы. Тяжело писать, но за дополнительными продуктами мы посылали на правый, бывший немецким, берег Дона.
Я поселился вместе с комвзвода Ключниковым у безногого инвалида войны. У нашего хозяина были трое малых ребят, коровы, как и у прочих жителей деревни, не было, и семья буквально голодала. Я писал хозяину разные бумажки и в район, и в область, но при мне никакой помощи ниоткуда он не получил, раза три я притаскивал им в котелке остатки супа из нашей кухни.
Между нашими начальниками капитанами Воробейчиком и Пылаевым функции управления не были как следует разделены; первый был больше администратор, а второй инженер. Очень скоро они начали между собой ссориться.
Питались мы плохо, от крестьян помощи ждать не приходилось. Кто-то рассказал Воробейчику, что до войны тут существовала рыболовецкая артель, доставлявшая в Воронеж тонны рыбы. И Воробейчик загорелся, раздобыл где-то невод и пятерых наших старичков назначил рыбаками. Но он не учел, что наши войска в течение нескольких месяцев беспощадно глушили в Дону рыбу. Как старички ни старались, они не сумели поймать ни одного окунька.
Капитану Пылаеву очень не нравилось, что ежедневно пропадает зря пять пар рабочих рук, и он постоянно ехидничал по поводу неудачной рыбной ловли. Но открытый разрыв между обоими капитанами произошел не из-за пяти рыбаков, а из-за пяти овец.
Скудное питание в ИТРовской столовой не многим было лучше питания в общей столовой. Наша главная повариха Ольга Семеновна очень старалась, но из ячневой крупы, маргарина и воблы ничего путного она не могла придумать. По вечерам вместе с капитаном Пылаевым она нередко пела под аккомпанемент его гитары. И однажды, когда капитан Воробейчик уехал на три дня в Воронеж, она между двумя романсами уговорила капитана Пылаева пойти на тяжкое преступление.
Пять овец, которых Воробейчик привез из Старого Оскола, мирно щипали травку под надзором специального пастуха из слабосильных. Воробейчик каждый день ходил на них глядеть, гладил их по бокам, чесал за ухом и даже разговаривал с ними. Для чего он их берег — никто не знал; на все уговоры их зарезать он резко отвечал, что овцы нужны на будущее время, что он никогда не допустит их гибели.
На следующий день после отъезда Воробейчика в Воронеж к овечьему хлеву двинулись заговорщики; впереди капитан Пылаев, за ним Ольга Семеновна с эмалированным тазом, сзади кухонный рабочий с громадным ножом.
В тот же вечер мы, ликуя, уплетали великолепные котлеты из печенки, поджаренные на бараньем сале, а рабочие были очень довольны наваристым супом из двух голов и восьми ног.
Дня через два Воробейчик вернулся как раз к обеду. Ольга Семеновна молча подала ему кусок жареной баранины. Он ткнул свой длинный нос в тарелку, понял все, страшно побледнел, отставил тарелку и встал.
Оба капитана ругались между собой, как две торговки на базаре. Общее сочувствие масс было на стороне капитана Пылаева.
Впоследствии Воробейчик мне изливал свое горе:
— Бедные, бедные создания! Подумать, какая жестокость! Погибли две самые милые овечки!
Я молча и якобы сочувственно кивал головой.
Начальником УВПС-94 был майор Шапиро, начальником отдела снабжения майор Сдун, фамилию которого все несколько переиначивали, добавляя в начале букву Б, дальше шли капитаны и старшие лейтенанты: Рубинчик, другой Шапиро, Гольдблат и т. д., словом, русских там было совсем мало.
Капитан Пылаев еще вдень нашего прибытия острил:
— Вот, евреи со своим рубежом не справились и запросили помощи у русских.
Но потом мы убедились, что дело тут было не в плохом руководстве, а в сыпучих песках.
В Старом Осколе в меловых породах копали траншеи почти с вертикальными стенками, а здесь борта приходилось крепить, иначе песок осыпался. По бокам траншей в дно через каждые 40 сантиметров забивались колья, которые плотно сплетались лозняком.
Следовательно, на каждые 10 погонных метров траншей требовалась уйма материала. Одни бригады рубили лозу, другие молодой сосняк, третьи старый сосняк для дзотов. Три автомашины ежедневно делали по 12–15 рейсов, но работы двигались крайне медленно.
На третий день работ Виктор Эйранов тяжело заболел брюшным тифом, и его увезли в госпиталь. На его место прорабом был назначен я. Так исполнилось мое горячее желание — перейти на живое дело, на производство.
Прорабом был Тимошков — бывший студент 3-го курса строительного института. Молодой, энергичный, но по молодости уж очень чванливый. Он меня все время учил и поправлял, и я старательно прислушивался к его словам. Но его тон превосходства был мне противен; однако, набираясь от него знаний, я прятал свое самолюбие.
Каждый вечер мы с ним вдвоем разрабатывали график наших машин, куда, что именно и к которому часу нужно доставить. И тут я понял, какую решающую роль на производстве играет четкая работа транспорта. И в будущем я всегда обращал основное внимание именно на транспорт.
Две машины были из УВПС-94, а третья наша. Бензин был чужой, и по тайному приказу Воробейчика наш шофер ежедневно отливал его, так получился у нас запас около тонны.
Воробейчик был невероятно суетлив и все время выискивал разные способы, увы, неудачные, доставания продуктов. Как член партии, он донимал и рабочих, и нас постоянными политзанятиями. Ему удалось уговорить двоих рабочих — Богатырева и Минакова показать стахановские темпы.
Я их поставил копать котлован под КП (командный пункт) батальона. За день в сухом песке первый выкопал 34 кубометра, второй 31, это было 400 % нормы.
На следующее утро перед строем Воробейчик торжественно зачитал свой приказ, оба стахановца вышли вперед, и Воробейчик вручил им по маленькому красному флажку. Все пошли колонной на работу, герои дня впереди с флажками, как октябрята. Через несколько дней им также перед строем вручили по гимнастерке. А потом, сколько Воробейчик ни уговаривал, никто по-стахановски работать не стал.
Однажды, идя с одной огневой точки на другую, я встретил Воробейчика, торопливо переставляющего свои длинные ноги. Он возвращался из штаба УВПС-94 и был явно растерян.
— Крупные новости! — еще издали крикнул он мне.
Голос его дрожал, лицо было бледно. Он подошел ко мне и трагическим шепотом сказал:
— Немцы на всем протяжении от Орла до Белгорода перешли в наступление. Идут тяжелые бои.
Он мне показал сводку Информбюро. Его руки судорожно дергали ремешок на сумке, в которую он никак не мог засунуть сводку.
Я произнес стандартно-заученную фразу о том, что наша армия под руководством великого Сталина непобедима. Воробейчик страдальчески махнул рукой, и мы расстались.
Так началась величайшая битва за все время войны, битва на Курской дуге. Много я слышал устных рассказов о тех героических днях, много читал. Ужасно было то, что, привыкнув не доверять сводкам, каждый из нас про себя преувеличивал масштабы немецкого наступления. Но через несколько дней мы возликовали, прочитав о начавшемся нашем наступлении; назывались освобожденные населенные пункты. Таким сводкам нельзя было не верить.
А мы тут, на Дону, продолжали работать, стремясь дать как можно больше кубов вынутой земли и как можно больше погонных метров оплетенных лозой траншей.
Расскажу об одном случае.
В самой деревне на высоком берегу Дона был один белокаменный погреб. У меня родилась идея — переделать его в дзот. Капитану Пылаеву моя идея понравилась. Мы вдвоем принялись обсуждать — как дверь погреба переделать в амбразуру да как подвести ход сообщения. Тут явилась хозяйка погреба и сказала, что ключ нам не даст и скорее разрешит себя зарезать, чем испортить постройку.
— Сейчас же ставь рабочих, — приказал мне Пылаев.
Я привел четверых, и они по моему указанию стали пробивать стенку погреба. Хозяйка продолжала неистово ругаться, оскорбляя меня и Пылаева. Тот обиделся и решил ей отомстить утонченным способом: по инструкции разрешалось подводить к дзотам хода сообщения глубиной 80 сантиметров для проползания, но сверху прикрытые жердями и присыпанные землей.
Дверь погреба мы заложили кирпичом на цементном растворе, оставив узкую щель амбразуры. Чтобы попадать в погреб, на задней стенке мы пробили дыру, к которой и подвели этот крытый ход сообщения.
Бабка очень досаждала рабочим-строителям своей руганью, и они по своей инициативе удлинили ход сообщения до 30 метров. Таким образом, чтобы попасть в погреб за молоком, хозяйке приходилось проползать на животе туда и обратно 60 метров. Жившие у нее наши рабочие говорили, что она проделывала этот путь по три раза в день.
Уезжая совсем из Каменки, мы сдали все огневые сооружения и траншеи сельсовету на хранение. Интересно, сколько еще дней или месяцев бабка заползала в свой погреб.
В конце июля мы закончили строительство рубежа и со всем нашим доблестным войском отправились в соседнее село Олень-Колодезь, где находился штаб УВПС-94.
В нашу честь было устроено торжественное собрание, силами самодеятельности даже дали спектакль.
На следующее утро пешим порядком все двинулись за 80 км вниз по Дону на строительство новых рубежей. А мне Воробейчик с 20 нашими больными и с тремя овцами предложил остаться, пообещав прислать за нами на следующий день машину. Мы получили на три дня сухой паек и расположились под колхозным навесом.
Ни на следующий, ни на третий день за нами никто не приехал. Я собрал менее немощных больных и повел их в лес за грибами. Мы принесли много подосиновиков и сварили их, а хлеб, жиры и крупа у нас кончились.
Я отправился в штаб УВПС-94 к майору Сдуну, который потребовал у меня аттестат или хотя бы справку. Ни того ни другого у меня не было, он меня обругал и сказал, что ничего не даст. Тогда я пошел к майору Шапиро, думая про себя, если и там получу отказ, мне придется пойти на тяжкое преступление — зарезать овцу.
Майор Шапиро меня тоже обругал, но приказал выдать нам паек на 10 дней.
Еще 3 дня мы прожили под навесом, собирали грибы и варили пишу. Наконец за нами приехала машина, мы погрузились, погрузили овец и в тот же день прибыли в штаб нашего УВСР-341, который из Старого Оскола успел перебраться на левый берег Дона в село Икорец, расположенный в 10 км ниже станции Лиски.
Приехав на место, я узнал новости, с нашей точки зрения, весьма важные: наше УВПС-100 теперь стало называться УВПС-25, а наши четыре УВСРа переформировались в три ВСО (Военно-строительные отряды) — 73, 74, 75. Наше стало именоваться ВСО-74. Из четырех прорабств три роты, в каждой роте было четыре взвода и до 400 бойцов.
Нам объявили, что мы превратились в настоящих военнослужащих, рабочих надо называть солдатами, бригадиров — командирами отделения. Командиры рот и их помощники, носившие сложное название «инженеры-фортификаторы», должны были быть офицерами не ниже старшего лейтенанта. Командиры взводов и их помощники должны были носить звание… увы, неизвестно какое, и такая неопределенность продолжалась всю войну.
В Икорце помещалось не только наше ВСО-74, но и УВПС-25. И потому все село было битком набито начальством и простыми смертными. Люди ходили, таинственно перешептываясь, сообщая друг другу разные слухи.
Кто же, кто займет какую должность? Все это решалось на секретных совещаниях в кабинете самого Богомольца. Все, в том числе и офицеры, очень волновались. Наконец по нашему ВСО-74 были объявлены назначения командиров рот. 1-й — капитан Чернокожин, 2-й — капитан Пылаев, 3-й — старший лейтенант Терехов. У нас остались не у дел капитаны Воробейчик и Эйранов-отец, старший лейтенант Американцев.
Воробейчик всем и вся говорил, как его ценит тогдашний всесильный нарком по строительству Гинзбург. Эйранов открыто выражал недовольство и обиду на неблагодарное начальство, но скоро был удовлетворен: его назначили помощником начальника ВСО-74 по снабжению, а Гофунг стал его заместителем и главным заправилой. Американцев — скромный, но самолюбивый — все молчал и стал инженером-фортификатором 1-й роты. Многие офицеры и у нас и в УВПС, в том числе и Воробейчик, остались не удел, часть из них уехала в распоряжение штаба фронта, а иные остались, но вынуждены были снять погоны и превратиться в простых смертных вроде нас грешных. Воробейчик, глубоко возмущенный, поехал в Москву жаловаться своему покровителю Гинзбургу. Больше мы его не видели.
Майоры Елисеев и Харламов остались на своих прежних должностях, а должность замполита ВСО пока никто не занял. Виктор Подозеров стал начальником планового отдела ВСО, но офицерского звания, как бывший дворянин, не получил.
Ну, а мы — простые смертные? Разумеется, мы тоже очень волновались, чувствуя, что где-то решается наша судьба, что наши фамилии, наши знания, способности, слабости, качества и недостатки тщательно взвешиваются и обсуждаются. Волновался и я, думал — не пойти ли мне в УВПС и там попросить капитана Финогенова взять меня в 1-й Отдел, но вспомнил томительные ночи и тупоумного начальника 1-го Отдела капитана Баландина и подумал: нет, лучше ждать — как судьба решится.
И тут я встретил на улице капитана Пылаева. Он спросил меня — хочу ли я к нему в роту пойти командиром взвода.
Я ответил — что хочу. А у самого сердце запрыгало. И дело тут было не в зарплате. На 300 рублей в месяц я мог купить в Воронеже 2 кило хлеба, а теперь на 600 рублей смогу купить вдвое больше. Не в деньгах было главное, а в удовлетворенном самолюбии.
Кроме меня, во 2-ю роту на должности комвзводов были назначены — Виктор Эйранов, Георгий Сысоев и Миша Толстов, должность инженера-фортификатора оставалась вакантной.
Началось формирование нашей роты. Старшиной был назначен рябой, вертлявый ловкач из Одессы Середа, нормировщиком — еврейчик из Львова Кулик — инженер-химик, знавший семь языков, но почти не говоривший по-русски, парторгом стал положительный и умный Ястреб. Пылаеву удалось выпросить на должность завстоловой пресловутую Ольгу Семеновну. В нашу роту была также назначена в качестве неизвестно кого — неизменная, еще с Горьковского рубежа ППЖ Пылаева Лидочка — очень хорошенькая и милая бывшая студентка.
Пылаев собрал нас — четырех командиров взводов. Первый его приказ был весьма оригинален.
Согласно распоряжению свыше, наша рота должна была формироваться из бойцов ликвидируемого УВСР-343 и из недавно мобилизованных, иначе говоря, из людей совершенно нам неизвестных, из коих лучших наверняка успели куда-то забрать.
Так вот, Пылаев предложил нам, пользуясь временной сумятицей и анархией, разыскать известных нам хороших бойцов, в основном плотников, тайком сманить их к себе и временно спрятать.
Сысоев и Толстов сочли этот приказ нелепым и ушли, а Виктор Эйранов и я, наоборот, очень им вдохновились и решили во что бы то ни стало его выполнить и отправились вдвоем «на охоту».
К вечеру мы с ним привели тех людей, которые и составили основной костяк нашей роты.
Помощником командира взвода я выбрал Лешу Могильного, которого знал по Старому Осколу. Был он высокий и мрачный, старший сержант, попавший к нам из госпиталя — осколком ему оторвало половину задницы. Образования у него не хватало — только 5 классов, и не хватало самой примитивной технической смекалки и организационной расторопности. Но я его очень ценил как хорошего строевика. Был он моим личным другом в течение всей войны, но моим помкомвзвода пришлось ему оставаться недолго. При каких обстоятельствах он был снят с этой должности, я еще расскажу впоследствии.
О тех рядовых солдатах-саперах, с кем мне пришлось рука об руку пройти всю войну, я еще буду говорить неоднократно. Сейчас скажу только, что эти скромные труженики — саперы — пронесли свои топоры и лопаты до самого до Берлина. И если наши танки и наши пушки могли вовремя поспевать за пехотой и решали успех боя, то этому успеху наше командование во многом было обязано рядовым саперам, а вовсе не тем, у кого на погонах блестели звездочки.
И про себя скажу: по крайней мере 4 луча своего будущего ордена Красной Звезды я заслужил благодаря солдатам-саперам своего взвода.
В течение всего следующего дня старшина Середа подводил отдельными группами по 20, по 30 человек бойцов. Из них половина были девушки, а половина старики или молодые, но имевшие ранения или те или иные физические недостатки — кривые, глухие, хромые и т. д.
Мы их сортировали, делили, записывали. К вечеру более 300 человек было выстроено на улице Икорца.
Капитан Пылаев, мы — четверо командиров взводов, старшина и парторг — торжественно вышли из только что организованной нашей «офицерской» столовой. Старшина Середа строевым шагом подошел и отрапортовал:
— Товарищ инженер-капитан, вторая рота 74-го ВСО выстроена, всего бойцов столько-то, больных столько-то!
— Здравствуйте, товарищи бойцы! — громко сказал капитан Пылаев, а нам потихоньку шепнул: — А недурная девочка стоит на левом фланге. Я ее возьму к себе в вестовые.
Тоненькая, подтянутая, с чудесными карими глазками, смуглянка Даша была действительно очаровательна и одна из немногих хорошо одета: в пилотке, гимнастерке и юбке. О ней я еще буду рассказывать.
А между тем бойцы нестройно — кто в лес, кто по дрова — отвечали:
— Здравствуйте, товарищ капитан! Здравия желаем, товарищ капитан! — И т. д. Выходило нечто вроде: — Пум-пум-пум!
Выглядели бойцы весьма неважно. Девушки в большинстве были босые, смотрели испуганно и забито, одеты плохо и пестро. Мужчины также смотрели исподлобья, были измождены и худы, на ногах носили ботинки с толстыми деревянными подошвами или лапти, их одежда до того износилась, что из-под лохмотьев выглядывало голое тело.
— Проверить на вшивость! — приказал Пылаев нашей толстой медичке Марусе.
Та подошла к рядам бойцов и почти тут же закричала:
— Товарищ капитан, подойдите, пожалуйста!
Следом за Пылаевым и я подошел и ужаснулся: лохмотья бойцов были усеяны вшами, как тараканами за печкой. А ведь официальные сводки по нашему УВПС неизменно гласили, что вшивость отсутствует.
Наши плотники под энергичным руководством старшины за одну ночь переоборудовали два колхозных сарая — один в баню, а соседний в вошебойку. И в течение следующей недели беспощадного мытья и прожарки вшивость была на 90 % уничтожена.
В первый же день работы у нас произошел великий конфуз.
Командир 4-го взвода Миша Толстов был хорошим художником, и его в тот день временно отозвали в штаб УВПС-25.
Однофамилец главного инженера нашего ВСО-74 помком-взвода Харламов повел своих бойцов на работу один. Чертежей он читать не умел и хотел сразу блеснуть невиданными темпами. Не разобравшись в размерах и никого не спросив, он самоуверенно разбил траншею втрое шире, чем надо. И выкопали бойцы ее такую, что в ячейках для стрелков могли бы спрятаться танки.
К вечеру Пылаев обнаружил ошибку Харламова, все заахали, заохали, но исправлять было уже поздно — не засыпать же заново.
В гневе Пылаев сейчас же раскассировал весь 4-й взвод между другими взводами. Харламова я взял к себе и назначил вторым помкомвзвода.
С того дня, когда к нам на работу являлось начальство, мы всеми способами старались его отвлечь подальше от злополучной траншеи.
Из девушек я сформировал специальное отделение и командиршей назначил самую толстую и самую веселую Марусю Камневу. Впоследствии нашлись охотники до сплетен по поводу моих с ней отношений, так как считалось, что командиру без ППЖ обходиться невозможно.
Линии траншей я разбивал тщательно, следуя рельефу местности. Плотники, из вновь прибывших, хотели показать класс работы и построили один дзот как игрушечку. Я его очень хорошо посадил и замаскировал, а внутри по своей инициативе мы сделали добавления, которые на чертежах не предусматривались: оборудовали вместо одной ниши для патронов еще две для котелков и прочего солдатского скарба, приделали вешалку, в тамбуре поставили столик и скамеечку, а сбоку пристроили прехорошенький сортирчик.
Пылаеву все это очень понравилось. Он привел майора Елисеева, который тоже одобрил мой дзот с добавлениями. Акции мои несколько поднялись.
К моему взводу была прикреплена лошадь из конпарка ВСО с возчиком Генкиным. Это был молодой еврей громадного роста, ранее занимавший должность завстоловой на одном из наших прорабств. Там он проворовался, и тогда его перевели в возчики.
Он возил на мой участок лозу и однажды, уехав в лес, пропал. Работа встала. Я пошел его искать и нашел сидящим под кустом. Вечером я рассказал Пылаеву о лентяе, а тот передал Елисееву, который мне приказал написать о Генкине рапорт. Через два дня бедный еврей попал ко мне же во взвод, но уже как рядовой боец. Я его отдал командиру отделения Качанову, известному своей требовательностью. Но ни Качанов, ни Могильный ничего с ним не могли поделать: копнет он раза три и бросит лопату с жалобой на усталость. Нарисовал я в нашу стенгазету карикатуру: стоят рядом с лопатами два бойца: Черняев — очень хороший работник, но крошечного роста, а рядом — громадный Генкин. Под картинкой была подпись: «Отгадайте, кто стахановец?» Карикатура пользовалась большим успехом, но перевоспитать Генкина было невозможно, и при первом же удобном случае я его сплавил.
Однажды пришел я утром в нашу столовую и старшина мне подал записку такого содержания:
«По случаю своего отъезда в Старый Оскол и/о командиром роты временно назначаю командира 1-го взвода Голицына.
Командир 2-й роты 74 ВСО инженер-капитан Пылаев».
Вот так так! Уехал без предупреждения. Оказывается, еще накануне вечером заехал за ним на легковой машине майор Елисеев.
Подписал я разные заявки и сводки и ушел на работы и после обеда отправился в штаб нашего ВСО.
Я уже давно говорил Пылаеву, что наша рота могла бы выработать гораздо больше, если бы не всегдашняя нехватка материалов. Нам необходимо ежедневно минимум две машины для возки кольев, бревен и лозы издалека, за 5 километров, где их заготовляла 3-я рота Терехова.
А Пылаев неизменно отвечал, что машины получить очень трудно.
Все это я объяснил в штабе ВСО нашему главному инженеру майору Харламову, и тот обещал утром выделить мне одну трехтонку и одну пятитонку.
На следующий день, несмотря на протесты Виктора Эйранова и Сысоева, я снял с траншей человек 20, посадил их грузчиками на машины, сам сел в кабину и весь день возил от Терехова лес. Привез я уйму материалов и был этим очень доволен, хотя сводка выработки поехала вниз. Так возил я еще два дня, а сводка все опускалась. На четвертый день пошел дождь, и майор Харламов меня предупредил, что из-за плохих дорог он машины у меня отберет. А лесу мне все казалось мало.
Вышел я из положения следующим образом.
В 500 метрах от участка работ моего взвода начинался участок 75-го ВСО, где комвзводом была Маргарита Михайловна — единственная на этой должности девушка, которую я хорошо знал еще по Горькому и по Дмитрову. Была она довольно миловидная, но обладала решительным характером, ногой 43 размера и ростом 175 сантиметров.
Маргарита на своем участке запасла целые штабеля леса и кольев, но поставила возле них двух немощных стариков часовых с винтовками.
Взял я с собой Могильного и человек десять молодцов. Мы подъехали к тем штабелям на двух машинах и подошли к часовым будто бы прикурить. Раз-два! Связали их, погрузили лесу, сколько могли увезти, и поехали.
Вдруг я увидел бегущую Маргариту и приказал шоферу поддать газу. А Маргарита встала посреди дороги.
Пришлось остановиться. Я вылез.
— Маргарита, сходите в сторону. Иначе мы вас оттащим. Я не посмотрю, что вы девушка.
Могильный стал на нее напирать.
— Князь, подчиняюсь насилию! — прошептала она, побледнев, и отошла. — Будем разговаривать в другом месте, — добавила она, когда я, помахивая ручкой, проезжал мимо нее.
После этого была кляузная переписка, на меня жаловались в УВПС, но дело об украденных двух машинах леса не поднималось.
Оказалось, Пылаев ездил в Старый Оскол с майором Елисеевым просто гулять с тамошними девицами. Его постоянная ППЖ Лидочка порой ему надоедала.
На пятый день он вернулся. В день его возвращения принесли очередной декадный приказ УВПС-25, где отмечалась работа всех 9 рот. К моему ужасу наша рота была на последнем месте. Пылаев на меня не взъелся, очевидно, поездка оставила у него слишком веселые воспоминания. Но на следующей декаде наша рота очутилась на втором месте, а еще на следующей — даже на первом. Нашему успеху, безусловно, помогло завезенное мною большое количество леса.
Жили мы в то время довольно весело. Фронт откатывался все дальше на запад, и командование вряд ли интересовалось нашим столь дальним тыловым рубежом.
Пылаев тогда еще так не заносился своим капитанским званием. Нередко мы собирались в нашей ИТРовской столовой. Он играл на гитаре и пел вместе с Ольгой Семеновной и Виктором Эйрановым.
Случалось, по вечерам мы ходили в штаб УВПС-25, помещавшийся в том же Икорце.
По инициативе начальника планового отдела капитана Косенкова там был создан джазоркестр. Сам он был дирижером, а музыкантов собрали со всех рот, один играл на скрипке, другой на дудочке, третий на бутылках, четвертый на трубе, пятый на барабане.
Играли вальсы, фокстроты, танго, но гвоздем каждого вечера был фокстрот, сочиненный нашим скрипачом и посвященный самому Богомольцу. Фокстрот был заразительно веселый и оглушительный, со звоном, визгом и пуканьем. Нетерпеливая публика кричала: «Богомольца, давайте Богомольца!» И оркестр начинал играть тот заразительный фокстрот.
Раза два и я решился в своих тяжелых сапогах потанцевать фокстрот. Но моя партнерша Лидочка Пылаева мне однажды шепнула:
— Вы что-то не очень хорошо танцуете.
И с того дня я больше не танцевал.
Мишу Толстова как художника не зря временно отозвали в распоряжение штаба УВПС. Как известно, в нашей стране очень любят праздновать всевозможные юбилеи. Их отмечают пышно, богато, весело. 70 лет со дня рождения великого Сталина, 100 лет со дня рождения Ленина, 50 лет Октябрьской революции, 60 лет не очень маститого писателя. Решили отпраздновать и двухлетний юбилей со дня основания нашего УВПС-100 — УВПС-25.
В местном клубе — бывшей церкви — открылась юбилейная выставка. На стеллажах красовались модели дзотов, дотов и огневых позиций оригинальных конструкций и маскировок с указанием места постройки и фамилии автора конструкции. Увы, мой дзот с сортирчиком не был признан заслуживающим внимания. На стене висела большая карта-плакат с указанием «боевого» пути нашей доблестной части: Москва — Сычевка — Ржев — Горький — Тума — Боголюбово — Дмитров — Задонск — Саратов — Сталинград — Старый Оскол — Донской рубеж. Все стены были обвешаны яркими плакатами: танки и пушки стреляют, самолеты летят, немцы бегут, их танки горят, их самолеты падают. Под самым потолком протянулись алые ленты с цитатами из великого Сталина. Все было украшено стоячими елками и елочными гирляндами.
Словом, наш Миша Толстов постарался вовсю. Выставка имела большой успех. Приезжало самое высокое начальство и воронежские главнюки.
Был дан большой концерт самодеятельности. Джазоркестр имел успех огромный. После концерта для господ офицеров закатили «лукуллов пир», а мы разошлись по домам.
Полуофициально так называемые децзаготовки были разрешены еще на Саратовском рубеже, но только теперь они приняли широкий размах. 20 лучших бойцов пешей роты, главным образом плотники во главе с командиром отделения Кольцовым, работали не на строительстве оборонительного рубежа, а строили крестьянам хаты. Строили за корову, за овцу, за картошку, помидоры, самогон, сметану, яйца и т. д. Быть может, такое строительство было более полезно, нежели траншеи в столь глубоком тылу.
Питание бойцов улучшилось, а уж в нашей ИТРовской столовой Ольга Семеновна приготавливала кушанья изысканные, хлеб с этой поры всегда лежал просто на столе — бери сколько хочешь.
В самом Икорце децзаготовки из-за бедности местных жителей почти не производились, а крестьяне с противоположного правого берега Дона, где в течение нескольких месяцев были немцы, жили несравненно богаче и сумели сохранить и хлеб и скотину. Такова была политика немцев в этих местах, они рассчитывали, что вернутся, отступая, хаты не жгли и стремились оставить после себя относительно хорошую память.
Всеми децзаготовками нашей роты руководил молодой расторопный парень Митя Зимодра, пил он мало и себе в карман клал тоже немного.
Он сделался особо доверенным лицом Пылаева в деле добывания тех или иных плохо охранявшихся предметов. Так, он усмотрел у ночевавших возле Икорца бойцов какой-то воинской части кобылу. Темной ночью ее похитили, привели в сарай и там заперли.
Я ходил ее смотреть. Кобыла была красавица: тонконогая, стройная, очень редкой светло-серо-бурой, так называемой мышастой масти, с белым хвостом и с белой гривой.
Через несколько дней, когда пострадавшая воинская часть ушла далеко на запад, кобылу выпустили, оприходовали, назвали Ласточкой, и она стала получать свой законный овсяно-сенной паек. Вскоре в нашей роте появилось седло. Пылаев вскочил на кобылу и загарцевал. С тех пор в течение года он с ней не расставался и всегда ездил верхом, за что его прозвали «Белохвостым капитаном».
Этот способ, каким были добыты Ласточка и седло, сделался основным способом приобретения благ в нашей роте. Историки об этом не знают, но и в других воинских частях поступали точно так же.
Работая с большим увлечением на траншеях и дзотах, я приглядывался к жизни крестьян. С утра и до 10 часов колхозные бригадиры ходили по хатам и то мольбами, то угрозами звали женщин со своими коровами идти в поле. В то лето дожди выпадали редко, почва была — одни сыпучие пески, без навозу пшеница выросла сантиметров на 30, в колосьях сидело по 5 зернышек.
Крестьянки шли на работу уныло, сознавая, что даже если что и вырастет — все равно отберут, что они работают зря. И так часто слышал я горькие слова, что вот там за Доном живут куда богаче, там у жителей есть и хлеб и просо.
Моя хозяйка — молодая вдова с тремя детьми — жила очень плохо, я ее подкармливал. Расскажу один эпизод.
У нее на пятке сделался большой нарыв. Она не спала трое суток и все стонала. Я привел к ней нашу медсестру Марусю. Та, осмотрев пятку, не решилась прорезать кожу толщиной с покрышку автомашины и ушла.
Тогда я взял лезвие безопасной бритвы и одним махом полоснул по пятке. Гной брызнул в потолок. Я промыл рану и перевязал. Хозяйка легла на кровать и тут же заснула.
А вечером, когда я вернулся с работы, меня ждала четвертинка самогону и соленые огурцы. На шестке хозяйка поджарила яичницу. С того дня я решил, что буду по совместительству заниматься медициной, и выпросил у Маруси бинты и кое-какие медикаменты.
А между тем наступил сентябрь. Наши войска подходили к Днепру, оборонительные рубежи вдоль Дона перестали интересовать командование. Новых траншей мы не копали и дзотов не строили, а совершенствовали существующие, и то больше для практики.
Мы — четверо комвзводов — ходили в УВПС, и там на травке капитан Дементьев читал нам лекции по фортификации; иногда же он переходил на неприличные анекдоты, рассказывать которые был великий мастер.
Усиленно занимались мы также строевой подготовкой, ходили маршировать в УВПС, а Могильный учил босоногих девчат и стариков с холщовыми ботинками на деревянных подошвах.
Наконец пришел приказ: собираться на новые рубежи. От нашего ВСО-74 на двух автомашинах выехали: командир 1-й роты капитан Чернокожин, а с ним 10 бойцов его роты. Представителем 2-й роты был я, представителем 3-й — мой давний соперник, а теперь командир взвода Некрасов.
Получив паек на 15 дней, ранним осенним утром мы отправились на запад.