Глава двадцать пятая Последняя военная весна

Глава двадцать пятая

Последняя военная весна

1-я и 3-я роты нашего 74-го ВСО остались возле нового моста. Гусеницы танков так жестоко стирали дощатый настил, что половые толщиной в 5 сантиметров доски приходилось менять беспрерывно. Говорят, танков прошло через мост неисчислимое количество.

А 2-я рота отправилась за 35 километров в город Бромберг, теперь Быдгощ. Наше высшее начальство подружилось с Военно-морским управлением, и мы должны были выполнять различные работы по расчистке рек и каналов от временных деревянных мостов и от взорванных частей мостов металлических, чтобы Дунайская и еще какая-то флотилии смогли бы по Бугу, Висле и каналам добраться до Одера, а в перспективе до Шпрее и Эльбы.

В Бромберге мы остановились в пустых немецких домах на одной из окраинных улиц «на отдых».

В общем-то отдых был вынужденный, поляки недодали баржи, на которых мы собирались подняться вверх по Висле до города Плоцка.

Дня три мы отдыхали, чистились, приводили в порядок имущество и инструмент, мылись в бане, я, как всегда, вместе с парторгом Ястребом проводил политзанятия; наконец, мы просто отсыпались.

Воспользовавшись свободным временем, я исходил все улицы старинной цитадели немецкого рыцарства, основанной в XIV веке. Древняя архитектура — моя вторая любовь с юношеской поры, и я с интересом осматривал высокие, с красными черепичными крышами дома пятисотлетней давности, готические кирки со шпилями. Видимо, гитлеровские войска собирались тут засесть надолго — на некоторых улицах были сооружены баррикады из трамвайных вагонов, наполненных камнями, и бетонных надолб, но разрушений попадалось мало, и значит, город нам достался легко. Дома стояли или пустые, или были заселены поляками и немногими напуганными немцами, избегавшими выходить на улицу. Прохожих встречалось мало.

Поляки, как известно, народ предприимчивый, но лишь там, где надо проявить частную, для себя лично, для семьи, а не для государства или для социализма инициативу и коммерческую сметку.

Один такой поляк явился к Пылаеву и попросил его помочь оборудовать не более не менее как пивной бар. От нас для этого дела требовалось немного: четыре плотника срочно принялись оформлять зал, Ярошенко начал украшать и писать вывеску. Наши подводы доставили из беспризорных немецких домов мебель, краски, доски и прочее необходимое; от какого-то столь же предприимчивого деревенского поляка привезли сколько-то бочек с пивом. Не знаю, дал ли поляк Пылаеву что-либо, но для нас — командиров — была обещана бочка пива.

Работали всего несколько часов, с энтузиазмом не меньшим, чем на строительстве мостов. А на следующий день уже с утра Пылаев, Ледуховский, Ястреб, старшина Минаков и все командиры взводов со своими помощниками явились в пахнущий свежей краской зал и расположились на немецких креслах, сели за дубовые немецкие столы. Так началось распитие пива из высоких кружек с гербом города Бромберга — медведь идет по зубцам крепостной стены.

Выпив две кружки, Пугачев, по привычке ворча, ушел. После трех кружек ушел хронически страдающий желудком желчный Ледуховский. А прочие остались. Пили, ходили отливать на задворки, опять пили; обедать нам принесли в пивную. Снова мы пили и отливали, то молча, то переговариваясь о чем-то. Сколько я выпил кружек — не помню, начал было считать, да со счету сбился. К вечеру бочка опустела, и мы разошлись спать. Наверное, и сейчас наследники того владельца бара процветают. А начало того процветания положила 2-я рота 74-го ВСО.

Висла текла не в самом Бромберге, а за несколько километров.

Баржей, принадлежавших частникам-полякам, было подано, кажется, четыре. Буксир всех их собирался тащить вверх по Висле до города Плоцка.

На трех баржах ехала одна из рот 73-го ВСО под командой капитана Чернина, на одной, самой большой, барже часть нашей роты под моей командой. Пылаев, все прочее ротное начальство, взводы 2-й и 4-й Пугачева и Эйранова должны были следовать на подводах в тот же Плоцк. Со мною ехал еще 3-й взвод Пурина, хозяйственники подкомандой старшины и все наши коровы.

Грузились целый день. С собой забрали много продуктов; один из трюмов загрузили картошкой из немецких подвалов, в другом трюме оборудовали хлев. Коров подцепляли поперек живота веревкой, и р-раз — не успевала корова испугаться, как с помощью блока перекидывалась на палубу.

Рядом на другие баржи шла такая же лихорадочная погрузка под командой капитана Чернина.

Подъехал на грузовике майор Харламов, подозвал меня, и мы с ним прошлись несколько раз по берегу. Сперва он меня все расспрашивал — сколько людей идет, сколько и каких продуктов взяли, понимаем ли мы важность задания: начать расчистку русла Вислы выше Плоцка. Когда все деловые разговоры кончились, он заговорил о скором окончании войны, о скорой победе. Он был москвич, и мы договорились с ним встречаться и в будущем. Потом он не по-военному пожал мне руку и уехал. А на следующий день его нашли мертвым, с грудной клеткой, проломленной баранкой автомашины. Он задумал учиться водить машину, сел за руль, шофера посадил рядом и, выпив стакан самогону, поехал, налетел на дерево и был убит на месте, а шофер отделался тяжелыми ранениями.

Как всякий крупный руководитель, главный инженер ВСО-74 Александр Алексеевич Харламов имел и недостатки, и положительные качества. Он был проще и доступнее многих господ офицеров вроде олимпийца майора Елисеева. У него в Москве оставалась семья — жена, дети, а здесь он завел ППЖ — отвратительную калмычку докторшу Санжиеву, которую в армии спасли от участи всех калмыков, сосланных в Казахстан неизвестно за что. После смерти Харламова Санжиева сумела прельстить плановика Виктора Подозерова, который почти всю войну тосковал по своей жене и по своему маленькому сыну, оставшимся в Ленинграде, а под конец не выдержал.

Погрузка на баржи была закончена вечером. Ночью вести баржу опасались, и я собрался идти отдыхать, как пришел вестовой звать меня к капитану Чернину. Я пошел.

Первое, что он мне сказал, были комплименты — как энергично я руководил погрузкой, особенно ему понравилось, как мы грузили коров. Этот способ погрузки через блоки он перенял от нас. Затем он меня спросил — не хочу ли я принять участие в пульке.

Проиграв часа два в каюте на барже Чернина, партнеры сели ужинать, и за ужином, чокаясь чаркой, Чернин прямо спросил меня — не хочу ли я перейти в его роту. Он обещал устроить перевод через начальника УВПС-100 полковника Уральского.

Чернин был еврей, и я понял, что он и меня принимает за еврея и потому зовет к себе. Я отказался, сказав, что привык к своей роте, где у меня много друзей.

Глубокой ночью я вернулся к себе на баржу с неплохим выигрышем в кармане, и больше Чернин меня не звал играть в преферанс.

Путешествие это я вспоминаю с наслаждением. Плыли мы не меньше трех дней, только днем, на ночь где-то останавливались у берега. Командовать, в сущности, было нечего. Все лежали на нарах, спали, вставали для еды, опять ложились спать, бродили по палубе, кто-то о чем-то рассказывал…

Я перешел спать в комфортабельное помещение хозяина баржи на кровать под периной. Хозяину я носил продукты и молоко, хозяйка готовила великолепные польские блюда. Вечерами я беседовал с хозяином, учился у него польскому языку.

Помню, проплыли мимо города Торна, где выстроились один к одному старинные, еще времен Коперника, дома, вычурная готика собора меня поразила. Но, к сожалению, все это архитектурное великолепие я успел рассмотреть лишь мельком, так же как и развалины нескольких замков, высившихся на трех или четырех горах над рекой. Висла текла широкая, спокойная, величественная.

В Плоцке мы высадились. Я разыскал Пылаева и получил от него задание: со своим 1-м взводом отправиться на подводах еще километров за сорок, где зимой был выстроен временный деревянный мост. Его разобрали, сваи выдернули, но теперь требовалось проверить — не остались ли где под водой отдельные части моста, которые могли пропороть корпус миноносца или канонерки Дунайской флотилии.

В Плоцке я успел рассмотреть старинную крепость, костелы, дома. Город мало пострадал от войны.

На нескольких подводах 1-й взвод отправился в путь. Что должны были делать остальные взвода — не помню, да наверное, также проверять дно Вислы на местах бывших мостов.

Мы ехали. День был воскресный и солнечный. Там и сям позванивали колокола. Поляки всегда отличались набожностью. Из костелов толпами выходил народ. Те крестьяне, которые в будние дни одевались в отрепья и нередко ходили босиком, теперь, после молитвы, шествовали расфранченные, надменные, с виду смахивавшие на капиталистов.

Было совсем тепло. Расцветала последняя военная весна, распускались листья на деревьях, всюду виднелись ранние цветы. Мы остановились ночевать просто на опушке леса. К нам подходили поляки, нет, не для обмена трофеев на бимбер, а просто им хотелось поболтать с нами. Тут, в этих местах война только едва коснулась своими ужасами. Народ по хуторам и деревням жил хорошо.

А вечером молодые парни, все в новых костюмах, в белых рубашках с галстуками, пришли звать нас на свою вечеринку.

Молодых бойцов было у нас мало. Я и Литвиненко взяли с собой не более трех, и мы пошли.

Хата оказалась большой, зал просторный. Несколько элегантных молодых людей таскали накрашенных девиц туда и сюда, танцуя фокстрот. А на патефоне крутилась не более не менее как наша «Катюша», но с какими-то препротивными, визгливыми джазовыми присвистами. Танцуя, курили, подпевали, целовались, но не по-нашему — однажды, зато крепко, а взасос, мелко-мелко перебирая губами.

И неужели это была война, где-то на западе шли на Одере страшные, судя по сводкам, бои?

Наши тоже стали танцевать — Литвиненко, Ванюша Кузьмин, еще кто-то. Я стоял у стены. Мой орден и медали, видно, производили впечатление. Молодая нарядная дама — хозяйка дома, сама меня пригласила. Я неловко сделал несколько шагов, наврал, что недавно был ранен в ногу. Меня усадили.

Дама куда-то скрылась. И вдруг ее нестарый муж позвал нас в соседнюю комнату, сказав, что поляки хотят угостить своих «освободителей».

Мы пошли и увидели стол, сервированный так красиво, как только поляки умеют сервировать — с зеленью, с кушаньями на маленьких тарелочках, с крохотными рюмочками. Я был очень тронут.

Нас стращали: по лесам бродят банды националистов, убивают наших. А тут оказалась такая сердечная встреча. За стеной стонала «Катюша», а я, подбирая польские слова и помогая жестами, рассказывал о Сталинградской битве, в которой (якобы) тоже участвовал.

Нас проводили с фонарями уже в полной темноте, время от времени поддерживая под локотки.

На следующее утро я был разбужен на рассвете. Выбежал на лужайку и увидел толпу поляков. Двое держали в руках охотничьи ружья, двое держали мертвых гусей. Толпа окружала двух наших бойцов, растерянных, напуганных.

Поляки галдели, перебивая один другого. Один все кричал: «Вот они, наши освободители!» Я не сразу понял, а когда до меня дошло — ужаснулся.

Оказывается, двое наших бойцов еще вечером забрались к поляку в курятник и задушили там двух гусей. Бойцов поймали, всю ночь продержали в погребе, а теперь привели к нам.

Меня охватило чувство омерзения. В тот час, когда нас так доверчиво и гостеприимно угощали, эти негодяи отправились грабить. И еще я сразу понял — в ближайшем городе находится наша комендатура, дойдет дело до нее — скандалу не оберешься. Надо преступников забрать себе.

Я постарался успокоить поляков, сказал, что арестую и сам накажу грабителей. Поляки видели, как мы спешно, без завтрака снялись с места и поехали. Все сели на подводы, а эти двое зашагали между подводами пешком, без ремней, с опущенными головами. Обычно, когда мы ехали, многие пели, переговаривались; на этот раз ехали молча.

Километров через 10 мы прибыли на место будущих работ. Нашли на берегу Вислы пустой хутор и расположились в нем. Все выстроились «покоем», Литвиненко и я встали перед строем, конвойные вывели обоих преступников.

— Здравствуйте, товарищи бойцы! — гаркнул я.

Мне отвечали нестройным «пум-пум-пум». Я заговорил горячо, грозился при повторении таких позорных случаев отдавать мародеров под суд военного трибунала, напомнив о миссии освободителей, не преминул помянуть и великого Сталина. А в конце своей речи я сказал, что сажаю преступников под арест на хлеб и на воду, до того дня, пока мы не окончим работы на этом месте. Зная, что оба молодца успели избрать из новых девчат ППЖ, я добавил:

— Если кто даст негодяям хотя бы кусок хлеба, я и того посажу.

На хуторе был большой погреб. Я сам отвел преступников и сам запер их на замок. В тот же день обе девчонки ППЖ были пойманы, когда через решетчатое окошко передавали своим кавалерам обед. Я их тоже запер, но в другой погреб. А им передали ужин их подруги Таня и Аня — ППЖ Самородова и Литвиненко. Но ведь невозможно же посадить обеих возлюбленных моих помощников. К тому же на работах недоставало мужчин. И тогда я также торжественно перед строем «простил» всех преступников. На этом инцидент был исчерпан.

Место, где раньше стоял мост через Вислу, легко угадывалось по насыпи на подходе к нему. У нас с собой было метров сто стального троса, мы разрубили его на двадцатиметровые отрезки, достали у поляков лодки и с каждой пары лодок стали водить тросом по дну реки на месте прежнего моста. Многие оказались плохими гребцами, а Висла текла быстро. Шарили до дну тросом, шарили — никаких скрытых свай не обнаруживали. Я стоял на берегу и сигналил, указывая флажками — где шарить.

Под моей командой было человек сорок мужчин и столько же девчат. Мужчины усердно старались в лодках, а девчатам решительно нечего было делать. А я знал, что ничто так не развращает, как безделье.

Сколько-то их чистило ежедневно картошку и рыбу, придумал я ежедневно делать пельмени, но и на пельменях больше десяти девчат не займешь. Еще они стирали, чинили одежду. Попробовал я предлагать их окрестным полякам на прополку огородов, на другие работы. Поляки охотно брали у нас лошадей на свои полевые работы и давали за это картошку, сало и, разумеется, бимбер, а от девчачьей помощи отказывались. Я злился, вот набрали в роту девчат, а занять их не можем.

Одна из них — Маруся — особенно меня беспокоила — у нее очень быстро увеличивался живот. Когда под Кульмом Самородов приводил девичье пополнение, всех их проверяла медсестра — Чума. Но она умела определять лишь вшивость и чесотку, а не беременность. И в результате мне, который в те дни по совместительству занимался медициной, кажется, предстояло стать акушером. Я расспросил всех девчат, но никто из них никогда не рожал и не присутствовал при родах. А Маруся все толстела. Особенно было страшно за нее на марше, когда, спускаясь с горок, кони пускались вскачь и телеги начинали трястись. Каждое утро я с опаской поглядывал на Марусю, но пока она по-прежнему чистила картошку, пела с подругами и куда менее, чем я, беспокоилась о своем будущем.

Поваром у нас был Леша Могильный. Готовил он с увлечением, но не очень умело, в свободные часы ходил по хуторам, доставал у поляков различную зелень для приправы.

Однажды он с таинственным видом отвел меня в сторону и сказал, что в одном хуторе поляки прячут немецкую семью и, по слухам, дочка там писаная красавица.

В тот же вечер отправились на хутор Литвиненко, Могильный и я, будто предлагать наших лошадей для пахоты.

Вошли в дом, хозяин поляк казался растерянным. Тут вошел старик. Я сразу понял, что он немец, заговорил с ним, узнал, что хозяином хутора был раньше он, а поляк батраком, теперь их роли поменялись. Я сказал, что хочу осмотреть весь дом и, не ожидая разрешения, вместе с Литвиненкой прошел в следующую комнату, открыл дверь в третью. Там сидели обнявшись мать и дочь. Дочь была лет 18, рослая, с большой светлой косой, действительно — красавица. В глазах обеих чувствовалась такая мука, что я тотчас же закрыл дверь. Сказав поляку, чтобы заявил о немецкой семье в город, в нашу комендатуру, а не прятал, я ушел со своими спутниками.

Тут на берегах Вислы мы усердно занимались рыболовством. Надо сказать, что все воинские части еще с Белорусских озер и рек в свободные часы нещадно глушили рыбу, несмотря на строжайшие запретительные приказы. Ведь нет-нет то в одной воинской части, то в другой кому-либо отрывало пальцы или руку. В нашей роте таких несчастных случаев не бывало.

Бикфордов шнур и тол мы доставали у подрывников или минеров за самогон. Шнур экономили, прикрепляли к похожим на мыло кускам тола совсем маленькие отрезки, особенно наловчился глушить рыбу Литвиненко. И почти ежедневно к нашему командирскому столу подавался то судак, то щука или лещ.

Однажды на Висле появился маленький пароходик и остановился против бывшего моста. От пароходика отчалила лодка и прямо направилась к нам. Матрос принес мне письмо за подписью майора Баландина немедленно прибыть с докладом о проделанных работах.

Зная любовь начальника 1-го Отдела УВПС-100 к хорошей кухне и к спиртному, я тут же забрал только что сваренного великолепного судака, литр бимберу и вместе с нашим поваром Лешей Могильным отправился на пароходик.

В каюте я увидел Баландина и неизвестного мне моряка, капитана 3-го ранга. Отрапортовал Баландину и тут же стукнул об стол литром, а Могильный поставил блюдо с судаком, обложенным всякой зеленью.

У Баландина загорелись глаза, а моряк сухо сказал:

— Мы вас вызвали для доклада.

Я развернул свои схемы. Показал, где, согласно инструкции, сбоку расставил створы вешек (я был все же геодезист по специальности), объяснил, как сигнализировал флагами, как систематически, метр за метром с помощью троса проверялось дно реки, где раньше был мост…

Моряк, видно, остался доволен моим докладом, он сразу повеселел, но на всякий случай приказал мне вторично проверить дно реки. И мы занялись обедом. Тут Баландин рассказал о гибели майора Харламова. Кусок никак не шел мне в горло, я был искренно огорчен, что не стало того офицера, который так недавно провожал нас на берег Вислы.

И еще Баландин рассказал, что Пылаев работы заканчивает, а наша рота должна следовать куда-то за Варшаву. На этом мы расстались.

Отправляя меня из Плоцка, Пылаев приказал выдать взводу сухой паек на 10 дней и сказал, что в случае, если придется двигаться куда-либо дальше, он мне даст знать. Прошло 10 дней, а от Пылаева не было ни слуху ни духу.

Я начал беспокоиться, тайно приказал Могильному уменьшить выдачу в общий котел муки; остальных продуктов у нас было пока достаточно.

Прошло 11, затем 12 дней. Работы мы закончили. Наши лошади усердно помогали полякам на их участках. Я приказал брать плату картошкой, мукой и салом, но не бимбером. Прошло 13 дней. Я беспокоился ужасно, но о своем беспокойстве не признавался даже Литвиненко. Чтобы как-то занять бойцов, вторично организовал баню и стирку.

К вечеру 13-го дня явился боец 3-го взвода, молодой, щеголеватый, наглый, подвыпивший, с автоматом на шее. Он подал мне записку от Пылаева, примерно такого содержания:

«Немедленно ускоренным маршем идти на соединение с ротой. Такого-то числа будем проходить через пункт N. Предстоят спешные инженерные работы на Висле выше Варшавы». Подпись и число.

Прочитав записку, я был ошарашен. Пункт N находился в 30 километрах от нас, а Пылаев проходил через него три дня тому назад. Где его теперь искать? Продуктов у нас оставалось совсем мало; вместо хлеба мы пекли лепешки: добавляли продукты, раздобытые у поляков с помощью лошадей, но на марше лошади подводы тянут, а не пашут, не боронуют.

— Почему ты четыре дня нам нес письмо? Где ты шлялся?! — заорал я на автоматчика.

Тот нагло ответил, что мне не подчиняется и отвечать не намерен.

Я — командир взвода и услышал такое. Я тотчас же приказал арестовать автоматчика. Сняли мои молодцы с него офицерскую портупею, отобрали автомат, скрутили сзади руки.

— Сейчас же отвечай, где ты шлялся четыре дня! — заорал я, размахивая кулаком возле его рожи.

— Вы не имеете права меня арестовывать, я не вашего взвода, — отвечал он. А был у него великолепный кудрявый чубчик, торчавший из-под лихо заломленной пилотки.

Я пригрозил обрить его голову наголо, если только он не скажет, где был четыре дня.

И тогда он признался, что, отправившись в путь, зашел в один хутор попить воды и там пронаслаждался все эти дни у молодой вдовы.

Я приказал немедленно собрать весь взвод. Выстроились. Опять мое: «Добрый вечер, товарищи бойцы!», опять нестройное: «Прум-пум-пум!»

Вывели этого мерзавца без портупеи, без пилотки, с взлохмаченной шевелюрой.

Я объяснил положение: нам надо спешно догонять роту, продуктов у нас — одна картошка, во всем виноват вот он — я показал на арестованного, который четыре дня блаженствовал у полячки.

Вышел вперед Литвиненко и, держа в руках общие мои с ним продукты — сало и муку, отдал все это Могильному. Зная, что у большинства бойцов-мужчин есть свои продуктовые запасы, я предложил им последовать нашему примеру. Отдал сало Самородов, еще кто-то. Остальные угрюмо молчали. Я услышал ворчание: «С какой стати мы будем с девчатами делиться?», «Набрали их, а мы расплачивайся».

Да, продуктов у девчат не было нисколько. И все знали, что именно я организовывал в свое время охоту на девчат.

В ту ночь я плохо спал, понимая, какая на меня легла ответственность: вести 80 человек неизвестно куда и без продуктов.

Повернуть к пункту N — означало делать крюк, да и Пылаев давно оттуда увел роту. Так что же делать?

Утром я отправил лошадей на 2–3 часа зарабатывать у поляков картошку, а сам с Самородовым переправился на правый берег Вислы, где, по слухам, в большом селе находилась советская комендатура. Я собирался объяснить коменданту наше положение, постараться с его помощью связаться по телефону с другими комендатурами на нашем будущем пути, чтобы узнать, куда же Пылаев ведет роту, и, наконец, попытаться получить продукты.

Мы переправились. Увидели здание, где находилась комендатура. Я вошел. Какой-то солдат, узнав, что мне нужен комендант, скрылся и, вернувшись, сказал, что комендант занят и примет меня через два часа.

Я ответил, что у меня дело сверхспешное и сверхсрочное, и просил принять меня немедленно. Солдат провел меня, и я увидел офицера — грузина в одной рубашке, который сидел за столом и завтракал.

— Ваши документы! — искоса взглянув на меня, сухо сказал комендант.

А надо сказать, что печать была лишь в нашем 74-м ВСО, а в роте печати не полагалось, поэтому постоянно возникали всякие недоразумения, вплоть до ареста. И сейчас я не мог показать коменданту никаких бумажек, так и путешествовал со своими 80 бойцами по всей Польше.

Узнав, что документов у меня никаких нет, и не заметив на моем ватнике погон, комендант, не интересуясь — зачем я явился, тотчас же приказал меня арестовать.

— Я командир восьмидесяти голодных бойцов! — успел я крикнуть.

Но уже два солдата подошли ко мне. Я расстегнул ватник, чтобы показать коменданту хотя бы записку Пылаева.

Тут он увидел мой орден и мои медали и наконец догадался спросить — зачем я к нему явился.

Как можно короче я объяснил наше ужасное положение. Он ответил, что левый берег Вислы не в его подчинении, что продуктов у него нет, телефонной связи тоже нет, но добавил, что в 30 километрах выше по течению раньше тоже находился временный мост, и по моей карте указал точку.

Так я и ушел ни с чем. Спасибо, хоть не посадили.

Вернувшись, опять выстроил я взвод, сказал, что будем теребить личные вещи и подводы — искать и отбирать продукты. Я добавил, что мне очень неприятно исполнять такую операцию, но иного выхода у меня нет.

Литвиненко, Самородов и я перетрусили все мешки и все подводы, действительно обнаружили килограммов 20 сала, сколько-то сахарного песку и американской тушенки. Все это, несмотря на протесты, мы отобрали. Вместе с картошкой и мукой дня на три мы были обеспечены.

Решил ехать к тому пункту, где раньше находился мост. У меня была надежда, что там проверял русло капитан Чернин, с которым я недавно познакомился за пулькой, и, может быть, он, считая меня за своего соплеменника, мне поможет и выдаст продукты.

Выехали мы после обеда и в тот пункт прибыли среди ночи. От ночного часового я, к счастью, узнал, что по домам расположилась воинская часть под командой капитана Чернина. Он указал мне дом, где остановился их командир, но окна там не были освещены, и я решил отложить визит до утра.

На войне время от времени со мной случались мелкие неприятности, когда меня принимали за еврея, — не сажали на попутную автомашину, насмехались и т. д. Но в данном случае мне здорово повезло.

Я пришел к капитану Чернину, когда он со своим бухгалтером пили утренний кофе с трофейным коньяком. Встретил он меня чрезвычайно любезно, усадил, угостил. Я ему откровенно объяснил, в какую передрягу мы попали. Он тут же приказал бухгалтеру оформить выдачу мне сухого пайка на 80 человек на 10 дней, с тем чтобы в будущем какие-то лимиты были переданы из 74-го в 73-й ВСО. О Пылаеве он сказал, что ему поручено вместе с двумя ротами 73-го ВСО строить «коровий мост» за 30 километров выше Варшавы. Он указал мне на карте населенные пункты на том и на другом берегу Вислы, возле которых будет строиться этот самый мост. Так как 73-й ВСО дислоцируется на правом берегу реки, очевидно, рота Пылаева должна расположиться на левом. И следовательно, мне следует ехать через Варшаву дальше вдоль берега.

На мой вопрос — а что такое коровий мост, Чернин мне объяснил, что по всей Восточной Германии из опустевших немецких хозяйств изъято несметное количество коров, которых собираются гнать своим ходом в СССР. Но было сочтено, что через столицу дружественного государства вести стада неудобно, а потому и решили строить мост в обход Варшавы.

У меня был солидный опыт с коровами. Я сказал, что еле-еле провел их за 80 километров, а 1800 они не пройдут никак.

На это Чернин мне ответил, что высшее начальство всегда умнее низшего. А наше дело не рассуждать, а выполнять приказы.

На этом мы расстались. Через два часа, получив продукты, взвод направился дальше. Большую часть отобранного я вернул владельцам.

Не помню, сколько дней мы ехали до Варшавы. По асфальтовому шоссе в ту же сторону двигались на подводах или пешком возвращавшиеся на родное пепелище поляки — мужчины, женщины, дети. Пешие везли на велосипедах и в детских колясочках свои вещи. Мы иногда подсаживали самых усталых, а также детей.

Запомнился один старый поляк, которого я посадил на свою подводу. Он был очень стар и хорошо говорил по-русски. В тот день мы должны были проехать через Варшаву. Окрестности ее уцелели, но чем ближе мы подъезжали к центру города, тем больше нам попадалось разрушенных домов. А после какого-то перекрестка — подряд все дома были сожжены, разрушены; стояли одни коробки — остовы домов, закопченные, страшные. Старый поляк стонал. Он говорил, что семьи у него нет, он едет в родной город умирать, говорил, что Варшава была красивейшим городом в мире, и ужасался при виде разрушений. Он не мог смотреть и лег ничком на телеге.

Я его утешал, говорил, что у нас много разрушено городов, а в таком прекрасном городе, как Сталинград, разрушений куда больше, чем в Варшаве.

В тот раз, не видя Вислы, я не смог оценить подлинной красоты и величия большого города на широкой реке. Но разрушения в центре, где все дома стояли закоптелыми коробками, были действительно ужасны. Мы ехали, кажется, по Маршалковской.

Тогда я еще не знал, а позднее мне неоднократно рассказывали поляки, что в этих разрушениях косвенно были виноваты мы. Ведь 1-й Белорусский фронт почти подошел к Варшаве и наши войска заняли Прагу — ее правобережное предместье. И тогда поляки подняли в Варшаве восстание, а мы, вместо того чтобы помочь восставшим, по приказу Сталина предательски отступили, потому что Сталин не желал образования в Варшаве правительства Бур-Комаровского. И немцы потопили восстание в крови, сожгли и разрушили польскую столицу. Сейчас историки обеих стран скрывают эти факты.

Через пригород Мокотув мы выехали из Варшавы, где-то остановились ночевать. А на следующий день я увидел великолепный дворец посреди векового парка. И хоть рано было, я приказал остановиться на обед, а сам пошел ко дворцу.

Дворец был выстроен в стиле барокко, с вычурными колоннами, с бельведером и флигелями. У входа я встретил старика сторожа. Он мне сказал, что дворец называется Вилянув и был построен в XVII веке как резиденция короля Яна Собесского, позднее он перешел к графам Браницким, а в последнее двадцатилетие был государственным музеем. Старик повел меня смотреть. В первом зале стояло рядами прямо на полу множество портретов XVIII века — все надменные вельможи в огромных париках и оголенные дамы с высокими прическами. Под портретами были подписи громких польских фамилий — Радзивилл, Сангушко, Потоцкие и прочие.

Подошел какой-то господин, сказал, что смотреть нельзя. Я извинился, объяснил, что люблю старину и старое искусство и преклоняюсь перед теми поляками, которые в эти страшные годы сумели сохранить такие ценности.

Господин размяк, показал еще два зала. К сожалению, мне нужно было уходить.

Подъехав на следующий день к берегу Вислы, мы узнали, что никаких советских воинских частей тут нет. Однако в бинокль я разглядел на другой стороне какие-то копошащиеся фигурки, явно забивающие сваи. Достали лодку. Я послал Литвиненко на разведку.

Часа через два он вернулся, разыскав нашу роту на той стороне. Пылаев приказал немедленно нам переправляться на польских лодках, а подводы направить кружным путем через мост в Варшаве. Да, куда было бы проще нам сразу там переехать. Но тогда я не увидал бы великолепный Вилянув.

Переправлялись мы до самой ночи. Я рассказал Пылаеву, как путешествовал. Оказывается, он в разные стороны посылал гонцов, но те, не находя нас, возвращались ни с чем. А того мерзавца автоматчика Пылаев тут же приказал арестовать на 10 суток и сбрить ему чубчик.

На следующее утро 1-й взвод присоединился к строителям временного коровьего моста. Наша рота строила подход к мосту и по воде сколько-то метров. Далее по мелководью занимали роты 73-го ВСО, строили на скорую руку, облегченной конструкции; ведь мост предназначался не для танков, а для коров. На глубине, на середине реки и до самого левого берега собирались установить понтоны.

Как забивали сваи, где заготавливали лес, я сейчас не помню. Но отлично помню то волнение, которое ежедневно охватывало меня, когда доставлялись польские газеты.

Я был единственный в роте, который с грехом пополам научился читать по-польски; прочитывал сперва про себя, а потом пересказывал перед строем основные газетные сообщения.

Настала последняя декада апреля, когда на подходах к окруженному Берлину, а потом на берлинских улицах развернулись невиданные по ожесточенности бои. Не жалея солдат и младших офицеров, наше командование бросало все новые и новые подразделения. Одни гибли, их сменяли другие. Мы, а не союзники, должны занять как можно быстрее и как можно больше территории, занять Берлин — так призывали маршалы Жуков и Конев, а им приказывал Сталин.

1 Мая праздновали торжественно. Перед строем я прочел газету, потом выступал Пылаев. Потом он, Ледуховский и Виктор Эйранов уехали праздновать в штаб ВСО, который находился недалеко в городе Отвоцке, а я с Литвиненкой устроили для своих командиров отделений и их ППЖ пир на той квартире, где остановились.

2 мая был взят Берлин. По этому случаю мы снова устроили пир, а вечером Марусю увезли в госпиталь рожать. Она родила мальчика.

Гитлеровская Германия доживала последние дни. Наши войска отхватили порядочный кусок ее территории, но дальше на запад путь нам был закрыт — на Эльбе встали союзники.

Нам пришел приказ собираться. Коровий мост должно было закончить 73-е ВСО. А нам предстояло ехать поездом на запад в Германию. Забегая вперед, скажу: мне рассказывали, что немецкие стада до коровьего моста не дошли. Везли ли коров поездами или они дохли по дороге — не знаю. Эшелоны на восток шли тогда переполненные один за другим: везли раненых, везли бесчисленные трофеи — мебель из пустых немецких домов для всякого рода главнюков, везли содержимое бесчисленных немецких складов, продовольственных и других, а самое главное — везли целые демонтированные заводы.

Демонтажом по всей занятой нами Германии и в Берлине спешно занимались многие подразделения нашего 27-го УОСа, но не наша рота. Года три спустя мой знакомый инженер по керамике рассказывал, как свалили под Москвой прямо на землю все оборудование прославленного на весь мир Мейсенского фарфорового завода. Я лично видел под Краснодаром защищенные лишь навесами сотни заржавленных станков Лейпцигского завода тонких сукон.

9 мая мы прибыли в Варшаву. Переезжали через Вислу по временному деревянному мосту. Кроме наших подвод, ехали туда и сюда военные автомашины, многочисленные польские подводы. Теснота была невообразимая, люди кричали, ругались по-нашему и по-польски. Мы ехали медленно. С моста я мог разглядеть Варшаву, разрушенную, страшную; глядя на почернелые остовы зданий и костелов, я мысленно представлял себе — как прекрасен был раньше этот древний город на берегу широкой реки.

Переезжал наш длиннейший обоз, наверное, целый час. Переехали. И тут я увидел, как поляки прямо на обгорелых коробках домов вывешивают кое-как сшитые красно-белые флаги. Один старичок семенил со свертком бумаг, с банкой клея и кистью. Он остановился у ближайшей развалины и наклеил на закоптелых кирпичах небольшой плакат. Я прочел размашистую надпись: «Niemcy Scapitulovaly!»

Я тотчас же соскочил с телеги, подбежал к старичку. От него узнал: только что передавали по радио — в Берлине подписан акт о безоговорочной капитуляции. Прохожий поляк, потом офицер подтвердили известие.

Я встал и, пропуская мимо себя наши подводы, говорил сидевшим на них: «Мир, мир подписан!» Ястреб тоже соскочил с телеги, и мы решили, как приедем на вокзал, сразу выстроим роту.

Нам показали на вокзале — где разгружаться, к какой платформе подадут состав. Подводы подъезжали одна за другой. На вокзале стояла суетня. Сновали поляки с вещами, у всех были радостные лица, встречаясь, обменивались известиями. Щеголеватые польские офицеры с киверами в виде четырехугольника тоже ходили радостные. Девочка с сумкой, наполненной бутылками, бегала и весело кричала: «Лимонада кому нада!» Женщина с двумя термосами еще веселее повторяла: «Кава, грунза кава!» Солидный мужчина шел с ящиком и, смеясь басом, гудел: «Леды, леды!» И все разговоры, крики, смех были самые радостные.

Ну как же не радоваться? Ведь — Победа — Победа!!!

Выстроили роту. Пылаев сказал несколько слов. Говорил Ястреб. Потом все кричали: «Ура — великому Сталину!»

Эх, простым солдатам надо кричать ура, русскому народу надо кричать — ура… тьфу!

Подали эшелон. Прямо с подвод начали погрузку в товарные вагоны. Сперва грузили имущество казенное: разные инструменты, кузницу, самогонный аппарат, продовольствие, разные трофеи — личные и ротные, подводы, лошадей, коров. Ну, а мы как поедем? Я заглянул в два вагона, предназначенные для 1-го взвода. Да как же мы в такой тесноте и грязи поместимся? Девчата стали усердно мыть пол и стены. Надо нары делать, а из чего? А тут Литвиненко куда-то пропал.

Подошел ко мне Самородов и таинственно сказал:

— Я знаю, где достать доски, пойдемте.

Мы с ним пошли и вскоре в боковом переулочке увидели хорошенький домик, весь в цветущих вишневых деревьях, за высоким дощатым забором. Вошли в калитку потихоньку. Нас не интересовали ни дом, ни сад. Мы осмотрели забор. К столбам гвоздями были прибиты жерди, к жердям доски. Я насчитал 8 столбов. Если привести 16 бойцов с 16 ломами?.. Одна жердь прибита у подошвы столба, другая у вершины. Каждый боец за две секунды должен успеть оторвать их ломом. План похищения забора был составлен, оставалось его выполнить.

Через 15 минут бойцы потихоньку зашли в сад, у каждого столба встало по два бойца. Я остался на улице, свистнул в свисток, и через 15 секунд 16 бойцов понесли 8 звеньев забора, еще через час в наших двух вагонах были оборудованы великолепные дощатые, на стойках из жердей нары.

Нашему примеру последовали и прочие взвода, но доставали они заборы в других переулках.

Рассказывали о какой-то старушке, которая бегала по улицам и отчаянно кричала. Вот ведь, всю войну пережила благополучно, Варшавское восстание пережила, а забора своего лишилась в самый радостный день, в День Победы.

Вечером мне удалось достать экстренный выпуск польской газеты. Опять выстроили всю роту. Под огромным заголовком «Niemcy Scapitulovaly!» был напечатан текст капитуляции.

Переводя про себя знаменательные слова, я стал громко и раздельно читать о прекращении военных действий на земле, на море и в воздухе.

И опять все кричали: «Ура-а-а великому Сталину!»

Когда стемнело, в разных частях неба поднялись снопы разноцветных ракет. Это был первый салют, который я видел, он выглядел менее эффектным, чем нынешние салюты, но тогда на всех и на меня произвел большое впечатление.

Наконец явился Литвиненко в дым пьяный. Рассказал, что его встретили прямо на улице две полячки, зазвали в какой-то подвал, оборудованный под квартиру, и там угостили, подробностей он не помнил.

По случаю Дня Победы я его не стал бранить.

А ночью подали паровоз, и мы поехали в Германию.