Глава пятая На перепутье

Глава пятая

На перепутье

К Новому году все горьковчане разъехались по домам. Остальные ждали — когда и куда трогаться. Я готовил исполнительную документацию по сдаче неоконченного рубежа представителям военного округа, писал, переписывал, чертил схемы, хотя знал, что никого эти материалы не интересуют и сдаточный акт подпишут, не выезжая на место и не читая.

Однажды вечером меня вызвали к Зеге. Наконец был получен приказ всем выходить или выезжать под Горький, ждать эшелонов, чтобы двигаться в Гусь-Хрустальный — строить новый рубеж.

Меня, в числе восьми других, назначили квартирьером.

В ту же ночь я получил продукты на неделю, плюс хороший кусок свинины, плюс удостоверение, что я квартирьер, с просьбой оказывать мне всяческое содействие.

На следующее морозное утро с санями, нагруженными нашими вещами, вышли мы в путь, через 10 километров в Работках спустились на Волгу и поехали по льду к Горькому. Мороз был крепчайший, я бегал и прыгал вокруг саней в своих сапогах. От мороза и от многих полыней на Волге стоял туман. Проехав еще 15 километров, мы остановились ночевать в большом селе. Там оставили одного квартирьера и на следующее утро двинулись дальше. Села тянулись одно за другим, и через каждые 10 километров мы оставляли по квартирьеру искать дома для ночлега тысячи людей.

Старшим у нас был бывший комендант Филимонов. Он хотел оставить в одном селе и меня. Но я всеми силами воспротивился и наврал, что у меня есть устное распоряжение Зеге — искать квартиры в последнем перед Горьким селе, где мы должны были остановиться ждать эшелоны.

У меня возникла идея, воспользовавшись своим солидным квартирьерским удостоверением, правдами или неправдами, махнуть к своим в Ковров.

В то последнее перед Горьким село я попал только на третий день нашего путешествия. Оказывается, Зеге со своим штабом был уже там. Он проехал на двух машинах по Казанскому тракту.

Я побежал прямо в дом, где он остановился. Доложил ему, как мы ехали, как оставляли квартирьеров, потом, волнуясь и заикаясь, попросил разрешить съездить к родным в Ковров за теплой одеждой.

Он разрешил с условием, что через два дня я приеду прямо в Гусь-Хрустальный, так как эшелоны должны подать через два дня. Я осмелел и попросил пол-литра спирту и кило свинины. Он засмеялся и выписал и то и другое. Я связал свои вещи и вышел на улицу ждать попутную машину.

До Горького оставалось еще 12 километров. Машин ехало множество, но тщетно я поднимал руку, хотя в каждой машине поверх груза сидели закутанные, заиндевевшие бабы. Я догадался побежать в ближайший дом, умолил хозяйку сменять мою поллитровку на две четвертинки, разлил спирт и опять вышел на улицу.

Показалась военная машина. Я поднял руку с четвертинкой, и машина, как в сказке, остановилась. Я сел и поехал.

В Горьком едва соскочил на снег, от мороза совсем застыли мои ноги и плечи. На ходу приложился к оставшейся четвертинке и с невероятным трудом через весь город проволок пешком свои вещи — чемодан и мешок с продуктами — на вокзал.

Народу там была такая тьма-тьмущая, что даже внутрь вокзала я не мог протиснуться. Направился в отделение НКВД и перед носом лейтенанта стал потрясать своим квартирьерским удостоверением.

Милиционер провел меня к самой кассе, которая была заперта перед полчищами разъяренных и измученных людей. Он взял у меня деньги и через пять минут не только вынес мне билет, но еще и проводил меня служебным ходом к стоявшему на путях пустому составу.

Я забрался на вторую полку. Через час пустили народ.

Вагоны затрещали от давки, от визгов, воплей и матерщины. Народу набилось столько, что люди сидели и стояли в проходе, и еще и еще протискивались новые толпы. А я на своей полке блаженствовал и даже взял к себе маленького мальчика.

Поезд тронулся. В Ковров приехали ночью. Едва выбрался из вагона, перевязал чемодан с мешком и пошел за 5 километров в Погост.

Ночь была особенно морозная. Ноги в сапогах начали застывать. Из-за тяжелых вещей идти быстро я не мог. Выбрался из города. Ноги совсем перестал ощущать. Несколько раз сбрасывал мешок с плеча и в морозном белом безмолвии при ярком свете луны пускался в дикий пляс.

Кое-как добрался до Погоста. Жена открыла дверь. Она никак не ожидала моего приезда. С великим трудом не она, а Дуся сняла с меня сапоги, так как портянки примерзли. Я почувствовал жгучую боль в ногах, выскочил в сени. Стали оттирать мои ноги снегом и спиртом. Я поморозил обе ступни, но удалось оттереть.

Утром я проснулся. Мальчики мои прыгали. Дедушка и бабушка — родители жены — уютно выглядывали с печки. Жена суетилась и жарила привезенную мной свинину. Распили оставшийся спирт.

Свою семью я застал в лучшем виде, чем ожидал. Дуся и отчасти жена заработали на трудодни полторы тонны картошки и еще сколько-то получили муки.

Словом, до весны они были обеспечены продуктами. За них я мог остаться спокоен, но не за родителей, живших в Дмитрове.

Разрешил я самому себе пожить среди своих два дня. На третий день рано утром положила мне жена в дорогу пышек и я поплелся в Ковров на станцию.

На этот раз я был экипирован как следует: сменил сапоги на валенки, а вместо тяжелого чемодана взял рюкзак. В Коврове узнал, что этой ночью наш эшелон проследовал в Гусь-Хрустальный.

Во Владимире у меня была пересадка, и в Гусь я попал под вечер. Никакой особенной давки и трудностей с билетами на рабочих поездах не было.

В Гусе я принялся искать наших и попутно осматривал город. Издали видел громаду собора и видел внушительные здания знаменитого хрустального завода. Капиталист Нечаев-Мальцев выстроил для рабочих маленькие белые двухквартирные чистенькие кирпичные коттеджи с черепичными крышами, с деревянными сараями и небольшим садиком на каждом участке. Такие, совсем одинаковые коттеджи растянулись по обе стороны нескольких длинных улиц. А в стороне на голом месте высились деревянные двухэтажные мрачные бараки, выстроенные в эпоху строительства социализма.

По оборванному, обтрепанному виду я вскоре узнал попавшихся мне на улице старичков-стройбатовцев. Они мне указали, где разместился штаб, но фамилии начальства называли все незнакомые.

В штабе я узнал, что в Гусь-Хрустальный приехали из Горьковского района работники 4-го Полевого Управления, а наше 5-е направлено дальше в Гусь-Железный, находящийся в 70 километрах от станции Тума, там сейчас, очевидно, разгружается наш эшелон.

Переночевал я в этом штабе, а утром двинулся на вокзал. Среди дня подошел поезд, и я без труда уехал в Туму.

Тума была большой станцией с поселком городского типа и, по случаю воскресенья, с базаром, куда я сейчас же направился. И сразу наткнулся на Итина и на двух наших топографов — Серянина и другого, Облогина, бывшего смоленского землеустроителя, попавшего к нам из стройбатовцев.

Все трое стояли с вещами возле тяжело нагруженной машины. Увидев меня, Итин патетически воскликнул:

— О, вот и вы! Еще десять минут, и вы бы опоздали и произошел бы величайший скандал. Идите сейчас же в магазин и покупайте пол-литра.

Последнее меня несколько удивило, так как я знал, что Итин был человек непьющий. Впрочем, я не стал задумываться и весело побежал за водкой.

Увы, оказалось, я должен был отдать святую водичку шоферу той попутной машины, которая стояла на площади. Нам предстояло проехать еще 70 километров, как выразился Итин, «принимать новый рубеж».

Взгромоздились на какие-то бочки и поехали. Мороз стоял градусов за 20, но в валенках и в полушубке мне было тепло. Вдобавок я покрылся одеялом с головой.

Целью нашего путешествия был, оказывается, не Гусь-Железный, а стоявшее недалеко большое село Погост. Ехали мы долго, несколько раз останавливались из-за сугробов на дороге. В одеялах, накинутых на голову, мы выглядели словно скифские каменные бабы. Тяжелее всех досталось пожилому Облогину. На его ногах были ботинки, обмотки и летние брюки.

Стемнело. Мы проносились через косматые леса, через деревни, занесенные снегом, по синим пустотам полей. Ночью въехали в Погост. Я едва вылез из машины, так затекли ноги и так я закоченел. По протекции шофера нашли ночлег и, не раздеваясь, не закусив, разлеглись на полу и заснули.

Утром встали. Итин и я пошли разыскивать начальника 1-го района нашего строительства Гусева, выехавшего сюда неделей раньше. От него мы должны были получить дальнейшие указания.

Погост было большое, когда-то очень богатое село с двухэтажными каменными домами. Меня поразила замечательная церковь XVIII века. Громадная, многоэтажная, вся белая, она высоко поднимала к небу синюю со звездами главу. Статуи святых и каменные вазы украшали ее стены, по наличникам окон, по карнизам, по капителям колонн вились затейливые узоры. По вычурности, по фантастике узоров, по очертаниям высокого шатра церковь напоминала знаменитый и красивейший московский храм Успения на Покровке, ныне варварски разрушенный. Нигде, ни в одной монографии, посвященной русской архитектуре, я не видел изображения погостовской церкви. Неужели ее тоже разрушили после войны?

Гусев, бывший директор строительного научно-исследовательского института, прибыл в Погост во главе небольшой группы инженеров, снабженцев и подхалимов. Он принял нас, как барин, лежа в постели на перине. От него мы узнали, что нам следует отправиться еще за 5 километров в село Степаново и ждать там представителей военного командования, которые должны нам указать, где строить оборонительный рубеж.

Итин сумел выпросить у Гусева десять кило мяса. Я пошел получать это мясо и жестоко разругался с пожилым, рослым и толстым небритым кладовщиком, одетым в грязную шинель. Он хотел мне отвесить от коровьей туши ребра и болонь.

Я думал, что этот кладовщик принадлежит к малопривлекательному классу снабженцев. Много спустя я с ним близко познакомился. Это был высококвалифицированный геодезист, бывший преподаватель военной академии и высокоуважаемый человек Ян Янович Карклин. Но он был по национальности латыш. Год назад, вскоре после освобождения Латвии, многих латышей, живших в Москве, или посадили, или выселили. До того как попасть к нам на строительство, он работал в Горьком. После войны я его увидел в полковничьих погонах, его восстановили в должности преподавателя топографии в одной из наших военных академий.

В Степанове мы поселились у старичка предсельсовета и два дня ничего не делали.

В этой глуши, в 70 км от железной дороги и в 30 км от города Касимова, какая-то организация вздумала заготовлять — мариновать белые грибы, потом из-за войны это дело забросили, и сельские власти совершенно не знали, что делать со множеством бочек, и завалили ими все ближайшие магазины.

Мы купили баснословно дешево целый бочонок с грибами и торжественно прикатили его к себе на квартиру. Принялись поглощать грибы во всех видах — с картошкой, в супе, как закуску под водку, но конца этим действительно великолепным грибам не было видно.

На третий день явился к нам молодой лейтенант и предъявил красиво начерченную схему БРО — батальонного района обороны, центром которого служило село Степаново.

На бумаге выходило очень убедительно, маленькие значки дзотов, позиций для пушек и минометов и т. д. внушительно ощерились во все стороны цветными стрелками направлений огня. Мне очень не понравился высокомерный тон лейтенанта по отношению к нам — задрипанным гражданским. Он подсовывал нам акт сдачи для подписи, в котором я усмотрел пять орфографических ошибок.

Подписать акт вслепую мы отказались, и я вместе с Серяниным и лейтенантом пошли в поле смотреть колышки, поставленные там на местах будущих огневых точек. Мы сразу увидели, что колышки натыканы совсем не по схеме, а как попало. Словом, мы убедились в полном несоответствии действительности с красивой схемой. Лейтенант начал кричать, горячиться, пугал нас военными терминами, но мы очень скоро сбили его спесь и сказали, что принимать не будем и доложим обо всем Итину. Лейтенант в гневе ушел, а мы вернулись в Степаново.

Там увидели большую толпу народа. Оказывается, пешком из Тумы приплелась первая партия наших стройбатовцев, человек в 200, во главе со старшим прорабом Тереховым. Свое барахлишко они привезли на самодельных салазках из досок и кусков фанеры или листового железа.

Долговязый Терехов со своими прорабами быстро вышагивал по деревне, гудя своим низким басом, он выбирал большие дома, расквартировывал уставших рабочих, искал подходящие помещения для склада, столовой, штаба и прочего.

Он был великолепный организатор, энергичный, смелый в решениях, одинаково заботившийся о своих рабочих и умевший побудить их работать. При необходимости он мог так покрыть матом, что лопались барабанные перепонки в ушах.

Зеге его очень ценил и всегда ставил на труднейшие места.

Итин, узнав об ошибках в схеме БРО, решил подождать с приемкой. Вечером к нам явился Терехов и сказал, что хочет завтра с утра увидеть все колышки огневых точек и рва, потому что завтра с утра он хочет начать работать. Итин возражал, тот нажимал.

Так сидели мы за столом и громко разговаривали и спорили под водку с грибами.

Вдруг ввалился, весь покрытый инеем, наш начальник работ Проценко. Ему сейчас же поднесли стакан. Он выпил, крякнул, проглотил крепенький грибок и выпалил:

— Мировая закуска!

Проценко рассказал — зачем прибыл, оказывается, за нами. Строительство рубежа отменяется. Нам всем нужно сейчас же отправляться обратно в Туму.

Да, действительно, строить рубеж по линии, намеченной на 200 км к востоку от Москвы, когда немцу здорово дали по зубам, было совершенно бессмысленно.

Но никто у нас не возмутился, не поднял голоса, что в каком-то недосягаемо высоком штабе не сработало какое-то колесико. И вот, из-за невнимательности и глупости высокого начальства столько людей — два Управления — 4-е и 5-е — несколько тысяч человек ехало и шло сперва в одну сторону, потом в другую.

И сколько раз во время войны я видел эту бестолковость большого, среднего и малого начальства, когда людей гоняли впустую взад и вперед. И никого это не возмущало, к глупости начальства словно бы привыкли.

В тот раз очередной переезд меня даже обрадовал. Я понял, что снова смогу словчить и попасть к своим в Ковров, благо квартирьерское удостоверение бережно хранилось у меня в паспорте.

Проценко с Тереховым стали рассуждать, как вывезти тонну маринованных грибов. О людях они не думали, раз старички-стройбатовцы дошли пешком сюда, значит, дойдут и обратно.

Утром мы с Итиным отправились в Погост и вскоре сели на попутную машину, благополучно доставившую нас к вечеру в Туму.

Дня три прожили мы в полной неизвестности — куда же нас направят дальше. Наконец прибыл из Москвы начальник 5-го Управления Богомолец. Сейчас же распространилась весть, что все мы должны собраться и ехать во Владимир, чтобы разместиться по окрестным деревням и ждать решения нашей дальнейшей судьбы.

Я сейчас же отправился к Зеге на квартиру просить разрешения съездить к своим.

У Зеге как раз собрались все наши старшие прорабы. Он им передавал рассказ Богомольца о том, как тот вместе с двумя другими начальниками Управлений ходил по разным учреждениям Москвы, как они — владельцы нескольких тысяч душ — предлагали свои услуги.

Им или отказывали, или отвечали осторожно, ссылаясь, что нужно согласовать вопрос с тогдашней столицей СССР Куйбышевым. Вот почему решено было всю рабочую силу пока перевезти поближе, а именно в район Владимира, и там ожидать у моря погоды. Договорились, что 5-е Управление разместится по деревням близ станции Боголюбово, в 12 км от Владимира по направлению на Ковров. На вагоны рассчитывать не приходилось, предполагали переправить людей из Тумы постепенно на пассажирских поездах.

Зеге, как всегда, говорил красочно, увлеченно. Я с большим интересом его слушал, но одновременно нетерпеливо ждал, когда же он кончит. Стрелки ходиков на стене медленно приближались к часу отправления поезда Тума — Владимир.

Наконец поток красноречия у Зеге иссяк, я осмелел, подошел к столу и выпалил свою просьбу. Зеге засмеялся и разрешил мне съездить на три дня к своим, чтобы я потом явился прямо в Боголюбово.

Я помчался на свою квартиру, быстро собрал вещи и не забыл поставить черточку в римской цифре месяца — срока годности моего квартирьерского удостоверения. Так, вместо января получился февраль.

Раз Тума была начальной станцией, я рассчитывал, что спокойно уеду. Прибежал на вокзал. Боже, какая масса народа сгрудилась в здании! Никакой очереди за билетами не было. К кассе пробивался тот, кто был сильнее. Бабы визжали, мужчины матерились. А до отхода поезда оставалось минут 15.

Что делать? Ну что делать?

Я побежал в отделение НКВД, вытащил свою квартирьерскую бумажку и с жаром стал доказывать, что должен ехать немедленно, должен искать квартиры для наших бойцов, что они завтра выезжают эшелоном, а остановиться им будет негде…

Наверное, говорил я очень убедительно, да и наших стройбатовцев в Туме успели заприметить. Старший лейтенант приказал милиционеру помочь мне достать билет. И тот с поднятым наганом расчистил для меня дорогу к самой кассе, которая была закрыта. Он постучал наганом по доске окошка.

— Маруся, открой!

Окошко открылось.

— Маруся, выдай гражданину билет!

Бледная заспанная девица выдала и вновь закрыла кассу.

Я едва вырвался из толпы, чуть не оборвав лямки своего рюкзака, и выскочил на платформу.

Поезд состоял из многих товарных вагонов; двери их были открыты. И там битком набилась масса людей, и внутри у каждого входа, чтобы никого не пускать, стояло по нескольку молодцов.

Я не мог даже уцепиться хотя бы за буфер, а не то чтобы силой втиснуться с вещами.

Что делать? Что делать?

До отхода поезда оставалось 5 минут! Паровоз пыхтел, готовясь тронуться в путь. Тут я заметил впереди у самого паровоза два пассажирских вагона, в которые входили какие-то люди с вещами. Я — туда. Хотел подняться. Проводник преградил мне путь.

— Нельзя! Это служебный вагон!

Я повернулся и, опустив голову, медленно побрел по платформе. Два железнодорожника бежали навстречу.

— Где тут на Октябрьскую? На Октябрьскую? — громко спрашивали они.

— Сюда, сюда! — ответил им тот проводник.

Тут меня осенила гениальная мысль, я сорвал с головы свою лохматую шапку с болтавшимися ушами, подвязал уши, поднял воротник полушубка, взял рюкзак в руки и смело подскочил к соседнему пассажирскому вагону.

— Где тут на Октябрьскую? На Октябрьскую? — закричал я.

— Здесь, здесь! — ответил проводник того вагона. — Залезай скорее! — И он пропустил меня в дверь.

Я вошел в сравнительно пустой вагон, нашел боковое место, где сесть. И сейчас же паровоз загудел и, лязгнув буферами, тронулся в путь.

Из разговоров пассажиров я узнал, что все они железнодорожники и мобилизованы на восстанавливаемый после отступления немцев отрезок Октябрьской железной дороги.

Поздно вечером приехал я во Владимир, на запасных путях отыскал пустой еще ковровский состав, забрался в темный вагон на третью полку и заснул. Сквозь сон слышал, как началась неистовая посадка. Поезд отошел, и среди ночи я благополучно прибыл в Ковров. Было это 2 февраля. Дома меня никак не ожидали. Я отсутствовал всего 10 дней.

Пронасладившись дома три дня, я отправился в Боголюбово и явился к Эйранову, жившему возле станции. От него я узнал, что основная масса людей нашего района во главе с Проценко живет в 4 км в селе Иславском, а Зеге остановился во Владимире. О нашей дальнейшей судьбе пока ничего не известно, но мне нужно отправиться в Иславское, чтобы там зарегистрироваться для получения продуктов.

Так начался у строителей оборонительных рубежей тот период жизни, который мы впоследствии прозвали «боголюбовским сидением».

Никто ровно ничего не делал. Все ожидали решения судьбы, которая якобы обсуждалась в высоких инстанциях.

Нам резко сократили паек, хлеба вместо кило стали давать по 800 граммов, постного масла по 12 граммов, гороху не помню сколько, я однажды сосчитал — вышло по 50 горошин на день. Достаточно ли это было курице — неизвестно, но человеку, видимо, хватало. Мяса не давали вовсе.

В Иславском мне отвели квартиру у отвратительной старухи вместе с несколькими нашими рабочими. Она даже воды нам не давала и остро всех ненавидела. А впрочем, жил я у нее мало, а фактически обретался в своей семье в Погосте, приезжая в Боголюбово через каждые три дня за продуктами и за новостями.

Приедешь, узнаешь, что нового ничего нет, получишь на три дня буханку хлеба, 150 горошин и аптекарский пузырек постного масла, переночуешь — и айда домой!

«Переночуешь и домой». Сколько хитрости, ловкости, обмана, находчивости скрывалось в этих двух словах! Разумеется, здорово помогало мне квартирьерское удостоверение, в котором я дважды переправлял дату. Билетов из Боголюбова вообще не давали. Из Коврова давали лишь иногда. Поезда ходили переполненные, зачастую вагоны оказывались запертыми, и тогда я повисал на подножке или пробирался к буферам.

Но самым страшным была проверка документов, производившаяся одновременно с проверкой билетов. В помощь контролеру придавалось четверо молодцов с винтовками. Не имевших билетов или документов в лучшем случае забирали, отвозили во Владимир и там заставляли целую неделю чистить от снега дороги. А в худшем случае принимали за немецких шпионов и куда-то волокли.

С течением времени я выработал целую систему, как безопасно и верно проезжать. Я проделывал все наоборот, чем полагалось. В Коврове выходил на перрон не вместе со всеми, а через маленькую лазейку за багажными пакгаузами и в вагон садился не вместе со всеми, а залезал с противоположной стороны через буфер. Садясь зайцем в Боголюбове, я лез в средние вагоны, проехав одну-две остановки, выскакивал и пробегал к самому последнему вагону, там узнавал — проходил ли контроль. Если проходил, я спокойно ехал до самого Коврова, если не проходил, я выскакивал на следующей остановке, бежал вдоль всего состава и влезал уже в первый вагон, где, я знал наверняка, контроль уже был.

Так я ездил раз 20 и ни разу не попался. Рекомендую всем зайцам ездить этим способом на поездах и в мирное время.

Живя больше дома, я чувствовал себя неплохо. Но наши стройбатовцы от 50 горошин в день начали болеть.

Иные находили какой-нибудь приработок — плели лапти, сапожничали, плотничали, один гадал на картах. Кто был помоложе, находили молодых хозяек и наслаждались с ними.

Владимирские богомазы были безжалостно скупы, они смотрели на нас волками, ласкового слова, какой-нибудь подстилки от них ждать не приходилось.

Так, например, топограф Облогин каждый день утром отправлялся за 4 км в лес. Если он притаскивал здоровую березовую лесину, хозяйка кормила его хлебом, давала щей со сметаной, если ему попадалась лесина потоньше, да еще осиновая, хозяйка ставила перед ним щи, но без хлеба. За один хворост он не получал и сметаны. Однажды он попал в метель и вернулся с пустыми салазками, весь измученный, так хозяйка ему не дала ничего.

Впрочем, этому же Облогину впоследствии подвезло: умер долго болевший его хозяин. Он позвал топографа Серянина и конторщика Паштика, и они втроем взялись копать могилу. Копали три дня, ссылаясь на замороженный грунт неслыханной твердости, и все три дня хозяйка давала им щи со сметаной и с мясом, да еще пироги. На четвертый день все трое принимали деятельное участие в похоронах, так как, кроме них, нести гроб было некому.

Я как раз наблюдал похоронную процессию. Глаза наших молодцов выражали показную печаль, а челюсти их невольно двигались и губы шевелились в ожидании предстоящих поминок. Накормили и напоили их так, что долго спустя я слышал легендарные рассказы о том пиршестве.

Прошло дней 20. Между тем центр тяжести войны неожиданно перескочил на противоположную часть земного шара. На наших фронтах как будто затихло, но между Тихим и Индийским океанами события развертывались бешеными темпами.

Весь мир ахнул, когда японцы за 10 дней взяли считавшийся неприступным Сингапур. Они проглотили один за другим все Зондские острова, потом Филиппины вместе с многочисленной американской армией. Реальная угроза нависла над Австралией и над Индией.

Наконец маленькие события произошли и у нас: в последних числах февраля пришло долгожданное известие: наше высокое начальство нашло покупателей. Наркомпуть нас брал, чтобы строить железную дорогу между Дмитровом и Бужаниновом.

Группу инженеров и снабженцев послали вперед на автомашине. Искали и меня, но найти не смогли, так как я в тот день был у своих в Погосте. Все москвичи и все начальство — кто на автомашинах, кто на поезде уехали в Москву. За старшего остался Терехов. Эшелона ждали со дня на день. Я получил от Терехова новое удостоверение, что такой-то направляется в Дмитров на стройку № 7. Но зная, что без рабочих стройка не начнется, с этим удостоверением я продолжал спокойно мотаться в Ковров.

Выяснилось, что, хотя стройка и принадлежала Наркомпути, получить вагоны для эшелона было очень трудно.

Той зимой наша страна переживала очень страшный кризис: не было угля. И в Коврове, и во Владимире стояли паровозы с потушенными топками, рассказывали, что в Рузаевке таких паровозов набралось сотни. Я видел, как в Боголюбове три дня стоял эшелон с английскими танками. За сутки проходило не более одного товарного состава. Но рабочие поезда ходили, хотя подчас и с большим запозданием. Они не могли не ходить, иначе встали бы заводы Владимира и Коврова.

Однажды, узнав о запоздании поезда, я пошел прямиком по ослепительному насту к прославленной на весь мир церкви Покрова на Нерли, которая была видна за 1,5 км от станции. Много раз, как началась война, я проезжал тут и всегда любовался ее очертаниями, ее золотым потускневшим куполом. А впервые я побывал у ее подножия больше 10 лет назад. Тогда было раннее летнее утро, солнце пробивалось сквозь туман, луга цвели, леса синели. Тогда я был молод, мечтал о многом и стремился к солнечному будущему…

О том, как я шел к церкви зимою, я описал в своей книге «Сказания о белых камнях».

А дворец Андрея Боголюбского мне тогда зимою увидеть не удалось. В монастыре был госпиталь, и у ворот стоял часовой.

В другой раз, когда поезд запаздывал, я проголодался, ноу меня был брикет пшеничного концентрата. Я задумал сварить суп в топившейся печке, сложенной посреди зала ожидания станции Боголюбове. Пошел просить воду, и везде мне грубо отказывали или даже дверь не открывали. Лишь в пятом доме мне удалось наполнить свой котелок водой. Придя на станцию, я сел перед печкой на пол и все ждал, когда закипит вода. Уборщица меня гоняла, а я не шел и наконец смог утолить голод.

И теперь, тридцать лет спустя, нередко, показывая друзьям боголюбовские древности, я веду их и в здание станции и демонстрирую им печь, которая до сих пор цела, и рассказываю, как голодный сидел возле нее и ждал, когда закипит мой котелок.

Возвращаюсь ко времени войны.

Однажды, 10 марта, ничего не подозревая, приехал я в Боголюбове после трехдневного отсутствия. На платформе не увидел обычных праздно шатающихся стройбатовцев и сразу понял, что наши уехали. Я спросил у дежурного по станции, тот мне подтвердил, что накануне вечером эшелон всех забрал. Поезд, на котором я прибыл, еще не трогался, и я поехал во Владимир догонять своих.

По счастью, увидел наших стройбатовцев, слонявшихся по владимирской платформе. Эшелон стоял на задних путях.

Я влез в тот вагон, где были Серянин, Облогин и наши штабисты. Мне, как последнему, отвели худшее место у двери.

Тогда еще мы не научились ездить в эшелонах «с комфортом». На полу была постелена солома, дверь закрывалась неплотно. Стоявшая посреди вагона печка-буржуйка горела плохо, тем более что дрова доставались с трудом — выламывали заборы, жгли щиты, а то просто крали поленья возле ближайших домов.

От Владимира до Москвы ехали три дня. Я питался черным хлебом и пил кипяток, спал около двери плохо, так как один бок накалялся, а другой замерзал.

В Москве всю ночь нас гоняли по Окружной дороге. Проснувшись, я увидел трамвай и уговорил Серянина и Облогина бросить эшелон и вместе двинуться пассажирским поездом на Дмитров. А попасть в Дмитров мне очень хотелось, ведь там у меня жили родители.

Куда идет трамвай? Оказалось, мы находились в Ростокине. Через всю Москву поехали к Крымской площади.

Печальными выглядели улицы, занесенные снегом. Люди, оборванные, измученные, похудевшие, шагали с голодным и озлобленным блеском глаз. Метро выглядело грязным.

Добрались до моей младшей сестры Кати, которая ничего не знала о своем муже, пропавшем без вести. Меня поразила обстановка ее квартиры — нестерпимый холод, сыновья — бледные, исхудалые мальчики. Один из них спросил меня — много ли я убил немцев. Увы, я вынужден был его разочаровать — ни одного.

Катя мужественно переносила свое горе и чертила с утра до вечера, чтобы заработать на пропитание. Я ей отдал горох и концентраты, а она принялась готовить. Ее свекровь весьма неделикатно выражала недовольство моим появлением, особенно ее возмущал гнусный вид моих спутников, одетых в лохмотья.

Пообедав, они поехали в Дмитров, а я остался еще ночевать, вечером хорошо поговорил с сестрой, а на следующее утро уехал.

Это было 14 марта — день моего рождения, и я хотел попасть к родителям. Поехал. И целые сутки поезд простоял в Лобне, и не из-за крушения, а без всяких причин, возможно, угля не хватило. От голода я изжевал свой ремень.

Вообще, все свои военные дни рождения я проводил наиболее отвратительно, об этом я расскажу после.

В Дмитрове меня ждали. Встреча с отцом, с матерью, с сестрой Машей и радостная, и печальная — я попал на слишком тяжелую обстановку — без хлеба, без дров, без света и, казалось, без просвета.

В Дмитрове моим пришлось пережить многое. Немец две недели стоял на другом берегу канала, но обстрела города почти не производили. Диверсанты или еще кто-то взорвали школу — лучшее здание города, а сам город почти не пострадал от обстрела. Потом немцев отогнали.

Так исполнился вещий сон моей матери о туче, надвинувшейся на Дмитров и повернувшей вспять.

Самым гнетущим в моей семье был арест брата Владимира, художника талантливого, но очень уж задерганного из-за своего социального происхождения.

Донесла на него соседка-коммунистка, которой в жизни очень не повезло. Мужья ее бросали, жила она одиноко и видела, как в той же квартире живет «классовый враг» — художник, хорошо зарабатывавший, счастливый, жизнерадостный, с любящей женой и тремя детьми, и донесла на него из зависти. Дескать, он не эвакуировался, потому что ждал немцев.

В Дмитрове оставалось 95 % вполне здоровых жителей. И мог ли бросить свою квартиру брат-инвалид из-за болезни коленного сустава, да еще имевший на своем иждивении 7 человек — трех детей, жену, родителей и старую тетку?

При обыске не нашли его дневник, который для будущих историков будет ценнейшим документом.