Глава седьмая Под Воронежем

Глава седьмая

Под Воронежем

Люди, два десятка лошадей и все наше оборудование — автомашины, бетономешалки, вагонетки, разная мелочь, вроде лопат и топоров — весьма тесно были втиснуты в полсотню товарных вагонов и платформ.

Начальником эшелона был назначен Эйранов. К нему в вагон я и влез. И тут к ужасу своему узнал, что меня забыли включить в списки на получение продуктов на дорогу и по району и по участку. А сухой паек уже был всем роздан. Тогда Эйранов распорядился выдать мне тройной паек хлеба и ничего другого.

Этот хлеб меня погубил, у меня начался понос, о котором я еще буду рассказывать достаточно красноречиво.

Только в два часа ночи мы тронулись в путь и весь следующий день и всю следующую ночь катались вокруг Москвы по Окружной дороге, пока не попали на Павелецкую.

Я проснулся утром. Поезд мчался по родной моей Тульской стороне. Впервые я попал в те места, где побывал немец, увидел черные обугленные развалины станционных построек, рощи, сведенные на завалы, взорванные мосты, зарастающие бурьяном окопы.

Тульская деревня всегда была бедна, туляки ходили в лаптях, жили в избах с соломенными крышами. Враг спалил убогие деревни. Женщины и дети в лохмотьях и босые копошились на пожарищах, из ржавых железных листов, из обугленных бревен, из камней, кирпичей и соломы кое-как мастерили себе жилье, копали землянки. Иные ковыряли лопатами землю, садили картошку. Ни лошадей, ни коров, ни овец, ни даже кур я не видел.

И среди уродства развалин, среди нищеты и голода цвели белые нетронутые красавицы яблони и вишни.

А поля… С детства у меня была привычка — куда бы я ни попадал, всегда с живым интересом наблюдал, прислушивался, присматривался, как живут люди, какие у них кони, стада, сады, какие дома, какие поля, хороший ли ожидается урожай.

А тут при взгляде на тульские поля той весны сердце мое сжималось от ужаса.

Не было полей. Желтой экземой сурепки, голубыми лишаями полыни, разными пестрыми цветами — ромашкой, васильками, осотом, лютиком покрылось истерзанное тело моей Родины. Птицы, мухи, бабочки летали. Все вокруг благоухало и пело на солнце. И тот год на тульской, да и не только на тульской, земле почти ничего не было засеяно, за исключением крохотных участков вокруг сгоревших деревень.

И это место благоухающих цветов было страшнее пожарищ.

Не останавливаясь, поезд промчался мимо города Богородицка, где я провел четыре года своего детства — всю Гражданскую войну и начало нэпа — с 1918 по 1922 год. Какой маленькой и уютной мне показалась кладбищенская церквушка, запрятанная среди ветел; туда родители водили меня молиться. Город сильно разросся за годы пятилеток, но дома стояли обугленные, развороченные; кирпичные остовы печей торчали среди куч мусора.

Дальше, дальше мчался поезд, почти нигде не останавливаясь. Вот город Ефремов, когда-то, видно, живописный, теперь весь разрушенный. Вот город Елец, менее разрушенный. А на полях все та же необозримая голубая полынь и желтая сурепка.

Через три станции от Ельца поезд остановился. Мы стали выгружаться. Наступил вечер. Опасаясь бомбежки, приказано было, не дожидаясь рассвета, трогаться в путь за 15 километров в город Задонск.

Положив свои вещи на подводу Эйранова, я пошел один вперед по шоссе. В моей жизни было несколько ночей, которых я никогда не забуду. Я встречал эти ночи один, и природа захватывала меня своим величием, подавляла все мои мысли и заботы. Я ни о чем не думал и только шел, вдыхая множество запахов цветочного царства. Было тепло, я шел в одной рубашке. Светила луна, едва освещая незасеянные поля. Ночные жуки и бабочки проносились мимо, а в черных придорожных кустах заливались десятки соловьев. Издали слышалось пение наших девчат, шедших сзади меня. Во время войны так редко мне удавалось остаться в одиночестве.

На рассвете я пришел в большое село Волховское. Против него, на другом берегу Дона в зелени садов раскинулся маленький городок Задонск с громадным монастырским собором посреди. Было это 31 мая.

В Волховском разместился штаб нашего района. Здесь же обосновался и участок Эйранова.

Сергей Артемьевич мне сказал, что ни в коем случае меня не отпустит. С четырьмя его работниками и топографом Облогиным я устроился у одной молодайки, жившей со слепой старухой свекровью и малыми ребятами. Хата была грязная, корова стояла в сенях, дети и поросенок гадили на земляной пол единственной комнаты. Облогин и я расстелили свои одеяла в саду под грушами, которые обещали дать обильный урожай.

Помимо законной пайки, Эйранов выдал нам из каких-то своих еще дмитровских излишков по 8 кило ржаной муки каждому, что послужило нам немалым подспорьем. По вечерам после работы Облогин и я варили из этой муки болтушку без всяких приправ и считали ее очень вкусной.

Муж хозяйки был неизвестно где, на войне, и она, чтобы как-то прокормить многочисленную семью, занималась самогоноварением. Впервые я увидел тот столь распространенный в те годы на Руси аппарат и с интересом ознакомился со всей техникой самогоноварения из сахарной свеклы. Как барда подходила, как кипятилась, как пары, проходя через змеевик, охлаждались и драгоценная жидкость капала в бутылку. Деньги мы берегли и только однажды купили на троих пол-литра. На вкус самогон мне показался отвратительным, и долго потом я не решался к нему притрагиваться.

Нашему 2-му району поручили приводить в порядок и ремонтировать выстроенные еще зимой дзоты на предмостном укреплении. Все прочие районы нашего 5-го Управления занимались тем же самым на основном оборонительном рубеже на левом берегу Дона, в самом Задонске и в его окрестностях.

Зеге, несмотря на протесты Эйранова, приказал мне отправиться в распоряжение штаба района. Некрасов и я должны были по схемам батальонных районов обороны — сокращенно БРО — и по так называемым формулярным ведомостям разыскать на местности все эти дзоты.

Для нас пошла горячка, так как эти схемы никак не соответствовали действительности, иные показанные на схеме огневые точки вовсе не были выстроены, иные сидели не там, да еще так запрятанные, что найти их мы никак не могли.

Зеге и главный инженер района Карагодин бранили нас, но потом, убедившись, что мы в этой путанице не виноваты, добились вызова из штаба армии двух лейтенантов, строивших зимой этот рубеж. С их помощью мы кое-как разобрались.

Некрасов был прикреплен к БРО старшего прораба Конорова, а я к БРО Эйранова и еще изредка ходил на соседний, который строил старший прораб Терехов. У него местность оказалась открытой, и большинство дзотов он нашел сам, без моей помощи. Но к нему у меня был хороший предлог ходить — съедать второй обед. Наверное, глядя на мою тошую долговязую фигуру, он жалел меня и приказывал повару меня накормить досыта.

А вообще питался я хоть и лучше, чем в Дмитрове, но все же весьма неважно. Штабная бухгалтерия выдумала сложнейшую схему учета столующихся. По утрам выдавались три талончика — красный, желтый и голубой, которые при получении очередного кушанья менялись один на другой. Горе было потерявшему талон или пропустившему завтрак, обед или ужин и, следовательно, не обменявшему талонов. Теоретически несчастный вообще лишался питания. Кто-то из нас пожаловался Зеге, и он всю эту систему разноцветных талонов отменил.

На работе я должен был много ходить, но из-за беспрерывного поноса до того ослабел, что едва передвигал распухшие ноги.

Цецилия Ивановна Руднева, за неимением других лекарств, поила меня марганцовкой, которая ничуть не помогала.

Однажды в воскресенье после получки я отправился в Задонск на базар и там наелся ряженкой из топленого молока, вареным мясом и творогом. Пошел домой и вдруг услышал за собой женский возглас:

— Вон, длинный дядя как накушался, еле идет.

А шел я, ковыляя из-за непрекращающегося поноса.

Другая моя беда была — совершенно износившаяся верхняя одежда и белье. Нам выдали только армейские ботинки и обмотки, которые беспрерывно разматывались. В прорешке брюк образовалась обширная дыра, которую я несколько раз латал, а она все ширилась и ширилась, мои брюки грозили разорваться пополам.

Третья моя беда была — вши. Никаких бань тогда не строили, считая, что все будут купаться в Дону. Купался и я через день, а через день прятался в лесу, раздевался и собирал вшей, а они плодились все больше и больше. У всех без исключения разводились такие же многочисленные стада. Однажды я заметил на лысине нашего уважаемого Николая Артуровича Зеге штук шесть этих мерзких тварей.

Ремонт и маскировка старых дзотов заканчивались. Надо было по тем же схемам строить дзоты второй очереди.

У нас еще на Горьковском рубеже научились делать бетонные колпаки. Теперь их стали делать здесь. Соорудили маленький бетонный заводик, во главе которого встал Проценко, а его помощником был назначен мой еще школьный товарищ Красильников.

За день изготовляли по десять колпаков. А мы — топографы, согласно схемам БРО, должны были выбирать на местности, где их ставить.

Схемы были очень путаны, и я стал указывать места для установки колпаков иногда по своей вьшумке и с этой своей выдумкой влетел в пренеприятную историю.

Однажды приехали к нам в штаб главный инженер нашего 5-го Управления Разин и с ним полковник из штаба армии.

— Откуда тут стоит колпак с амбразурой прямо на шоссе?

Стали дознаваться, вызвали меня. Я признался, что колпак поставлен мною. Потребовали схему БРО. Да, примерно в этом месте должна стоять огневая точка, но с амбразурой во фланг.

— Почему она повернута на 90 градусов?

Я стал заикаться, ссылаться на неясные цифры в формулярной ведомости.

Вдруг Разин пунцово покраснел и сказал Зеге ледяным голосом:

— Снять его!

Зеге вскинул на меня свои живые светлые глаза, но промолчал. Я так и обомлел. Разина я высоко уважал. Был он старый гидростроевец, ученик знаменитого Жука, твердый и напористый. После войны он работал главным инженером строительства Цымлянской ГЭС, потом Куйбышевской, потом стал академиком.

А тогда от него я услышал такие губительные слова.

С позором, со злорадством снимали у нас проворовавшихся снабженцев, кладовщиков и бухгалтеров, отправляли их, как тогда выражались, «на лопату». Я мысленно представил себе, как придется и мне копать землю, я уже думал, как пойду к Цецилии Ивановне просить из-за поноса направить меня в команду слабосильных. Дня за два до того в Управление был отправлен список особо нуждающихся в обмундировании. Теперь я предвидел, что меня из этого списка вычеркнут и «на лопате» мои брюки за два дня на самом деле разорвутся пополам…

Я молча вышел и на крыльце штаба стал ждать решения своей участи.

Пришел Итин, я ему во всем признался. Он всплеснул руками и истерически завопил о величайшем скандале. Я понял, что поддержки в нем не найду. Разин и полковник молча проследовали мимо меня и уехали. Вдруг меня вызвали к Зеге.

— Сейчас едем принимать новый БРО, — сухо сказал он.

Вместе с Итиным я сел на заднее сиденье легковой автомашины. Пришлось проезжать мимо злополучного колпака. Я указал его Итину. Тот обратился к Зеге:

— Николай Артурович, вот тот самый колпак.

Сидевший рядом с шофером Зеге обернулся ко мне и молча погрозил пальцем. На этом инцидент был исчерпан.

Тот урок я запомнил накрепко — не лезь вперед со своей инициативой, когда толком не знаешь — что к чему.

Теперь-то мне хорошо известно, что на первых двух линиях обороны огневые точки сажаются только с фланговым огнем по принципу: ты защищаешь соседа, а сосед защищает тебя. Ведь огневую точку с фронтальным огнем издали легко заметить и, следовательно, легко поразить. А фронтальные точки допускаются на третьей и на резервных линиях, откуда они поддерживают своим огнем передний край.

Мы привыкли находиться в тылу и совсем не думали, что фронт может к нам приблизиться. Где-то за 120 километров, за Ливнами стоял враг, а здесь в зеленых садах на берегу Дона была тишина, светило солнышко, наливались яблоки, зрели арбузы, огурцы, помидоры.

Числа 20 июня неожиданно явилась строевая пехотная часть и заняла наши дзоты и колпаки, поставив там станковые и ручные пулеметы. Время от времени через Волховское на запад громыхали пушки и танки, ехали военные автомашины и подводы. Под Задонском устроили аэродром, и голубые птицы с красными звездами на крыльях с жужжанием проносились над нами.

В газетах появилось сообщение: враг прорвал фронт возле Купянска и начал наступление; идут тяжелые бои, сообщалось о больших потерях противника, о множестве сбитых его самолетов.

Еще по опыту Смоленского рубежа я знал — чьи потери были больше, и газетные сводки мне совсем не нравились.

С 1 июля пошли страшные слухи о ежедневных бомбежках Ельца, Воронежа, Касторной, когда одновременно налетало якобы по несколько сот вражеских самолетов. Появились беженцы, которые рассказывали о дневных и ночных бомбежках разные потрясающие подробности. Мы слушали и понимали, что скоро и у нас начнется.

А пока солнце светило по-прежнему безмятежно и зеленели сады.

5-го июля в воскресенье я собрался выезжать с тремя рабочими на автомашине за 10 километров в село Нижнее Казачье. Там я должен был встретиться с работником нашего Управления — сокращенно ПС-5 — старшим лейтенантом Панюшевым, чтобы помогать ему при рекогносцировке.

Рекогносцировка БРО означала разбивку на месте, по заранее намеченному на карте оборонительному рубежу, определенного участка, который в будущем должен был оборонять стрелковый батальон со всеми своими огневыми средствами. Надо было с помощью кольев на этом участке уточнить линию переднего края, наметить участки будущего расположения всех трех рот, а в каждой роте — участки четырех взводов, забить колья — будущие огневые точки — пулеметы, пушки, минометы и дать им направление огня.

Если не считать нескольких уроков на Горьковском рубеже, работа эта была для меня новая и очень меня интересовала. Трое моих рабочих и я ехали с большой охотой. Мы получили на несколько дней сухой паек — камсу, сахар, хлеб, крупу — и уселись на крыльце штаба в ожидании машины, которая должна была приехать из Задонска.

Вдруг кто-то закричал:

— Смотрите, смотрите!

Штаб помещался на ближайшем к Дону конце Волховского в здании школы возле церкви. И город, и река были хорошо видны за два километра.

Я поднял голову и увидел на небе блестящих голубых птиц с черными крестами на желтых концах крыльев. С низким гудением летели хищные птицы над голубой лентой Дона прямо на прелестный городок, запрятанный в зелени садов, с большим собором на горе. Солнце светило, небо синело, а двадцать один голубой стервятник тремя ровными треугольниками медленно подплывал к городу. Точными, до секунды рассчитанными движениями птицы одна за другой ныряли, выбрасывали свой смертоносный груз и вновь взмывали кверху, вновь строились в треугольники, заходили во второй раз, вновь ныряли, спокойно, как на ученье.

Земля гудела, слышался далекий свист бомб. Маленький зеленый городок, в котором не было ни одного военного объекта, ни одного промышленного предприятия, скрылся в свинцовых и бурых облаках пыли и дыма. А двадцать одна птица, сверкая на солнце, развернулась, медленно поплыла на запад и вскоре скрылась вдали.

Когда пыль и дым над городом отчасти рассеялись, в нескольких местах показались языки пламени — начались пожары.

Из города примчалась наша машина. Выскочили бледные, дрожащие Итин и наш снабженец Гофунг. Оба они принадлежали к доблестным потомкам одного из сыновей праотца Иакова.

Зеге подозвал Итина.

— Сейчас не в состоянии что-либо доложить… Не могу… Не могу… — со стоном бормотал Итин и, хромая на обе ноги, скрылся.

У Гофунга тряслась нижняя челюсть. Он тоже не мог выговорить ни слова.

Докладывали обстановку рабочие грузчики. Они красочно рассказали Зеге и нам, как спокойно грузили из пекарни хлеб. Было воскресенье — базарный день. Народу на площади толпилось тьма. И когда Он налетел, все помчались — кто куда, побросав молоко, масло и прочие продукты. Две бомбы угодили в торговые прилавки, несколько людей погибло, несколько домов было разрушено или сгорело. Но город разбросался по обширной округе, и потому большая часть бомб упала на сады и огороды.

Гофунг во время бомбежки залез под автомашину и со страху не заметил, что с машины уперли половину буханок. Много спустя один из грузчиков мне рассказывал, что ему во время тогдашнего переполоха удалось стащить с базара шесть поллитровок русского масла.

Зеге мою поездку в Нижнее Казачье приказал отложить впредь до выяснения обстоятельств. Я побрел домой и когда шел, все думал о немецких летчиках. Как они в этот час весело и вкусно обедают, поднимают рюмки, хвастаются «подвигами», орут «Heil Hitler!».

А по шоссе из города бежали, пыхтя и задыхаясь, растрепанные, потные женщины с плачущими детьми. Как они выскочили из домов без вещей, без верхней одежды, так и помчались куда глаза глядят…

И только в этот момент поднялись с аэродрома несколько наших истребителей. Они сделали над городом три круга и повернули обратно. Не знаю, можно ли было их обвинить в трусости? А как могли они напасть на сильнейших раз в десять?

На следующее утро трое рабочих и я отправились на грузовой машине в Нижнее Казачье. Проезжая через Задонск, я велел шоферу завернуть к почте, которая находилась тут же, направо от моста, — а вдруг мне будут письма до востребования.

На здании почты обвалилась штукатурка, стекла были разбиты, часть крыши сорвана. Я проник внутрь. Там не было ни души. Я пробрался за перегородку. Телефонные и телеграфные аппараты лежали и стояли. На полу под поваленными стульями были разбросаны вороха бумаг и писем. Я наскоро начал перебирать конверты, забрал письма некоторым сослуживцам, но себе не нашел и вышел на улицу.

Рабочие между тем забрались в пустой дом напротив. Я стал неистово их материть, называл мародерами, грозил, что пожалуюсь Зеге. Рабочие, недовольно ворча, вышли. Я заглянул в разбитое окошко. Мебель, посуда были аккуратно расставлены, словно хозяева только что вышли. Я оглядел кровать под кружевным покрывалом, цветы на окнах, посуду в шкафчике с разбитым стеклом, этажерку с книгами, иконы в киоте. Недалеко от окна на тумбочке стоял граммофон с большой голубой трубой. Я протянул руку, взял пластинку, прочел: «Песенка о счастье», а на обороте: «Цветы моей молодости — романс». Я положил пластинку на подоконник, вернулся к машине, и мы поехали.

Улицы были пустынны, в двух-трех домах взрывной волной разворочало стены и крыши. На мостовой блестели стекла. Заборы попадали. Базарная площадь с раскиданными прилавками была пуста. В боковом переулке я заметил мужчину и женщину, опасливо перебиравшихся вдоль забора с большими узлами.

Мы поехали лугами вдоль Дона через село Верхнее Казачье и прибыли в Нижнее Казачье, находившееся в 7 км от Задонска на высоком берегу реки. Машину я отпустил обратно.

Чтобы иметь больше шансов получать разную снедь от хозяев, мы все остановились в разных хатах.

Хозяева! У скольких мне пришлось перебывать во время войны! К разным я попадал людям. Иные приветливо сажали под образа, давали лучшие куски, подносили чарочку самогону. Другие озлобленно указывали место на полу возле двери, скупились постлать какую-либо дерюжку, с неохотой давали даже воду; третьи равнодушно молчали, четвертые старались выманить у тебя последний кусок или даже стащить.

Впоследствии снабженец Гофунг в пьяном виде мне как-то признался, что выработал целую систему обращения с хозяевами: с бабкой заговаривал о божественном, с дедом — о старом, о бывалом, молодайку, у которой муж находился где-то на фронте, иной раз щипал за плечо. Иногда своим усталым, мокрым и голодным видом он стремился разжалобить хозяев, а иногда разыгрывал важного начальника, который чего только не может пообещать.

Но в те времена я не был достаточно практичен и всей этой дипломатии еще не постиг. И потому явился в Нижнее Казачье именно тем, кем тогда был.

А был я голодный, измученный поносом, завшивленный оборванец. Но вместе с тем мои хозяева увидели у меня бумаги, карты, чертежные принадлежности, да вдобавок я повел «умные» разговоры. И они поняли, что к ним приехал человек, с которым можно побеседовать.

Однако мой хозяин Степан Никифорович Колчев был не таков, чтобы к нему подъехать с дешевой дипломатией. Для современного писателя он явился бы настоящей находкой. Работая в колхозе бригадиром, он искренно и убежденно считал колхозный строй самым лучшим. Обычно крестьяне расхваливают колхозы, когда побаиваются собеседника. Если же вызвать их на откровенность, они, особенно женщины, начнут всячески поносить эту потогонную систему, вспоминая свое привольное единоличное житье.

Степан Никифорович в беседе со мной приводил десятки примеров самого преступного самоуправства со стороны колхозных и районных властей, честил и тех и других беспощадно, но одновременно горячо отстаивал колхозный строй в теории.

Все колхозные лошади были мобилизованы, и Степан Никифорович запрягал в плуг по шесть баб и так распахивал поле. Зрелище было тягостное. Я несколько раз наблюдал ту картину, но потом этот способ обработки поля был категорически запрещен.

Был Степан Никифорович не только умный человек, но и философ — у него имелись ценные книги: «Малый энциклопедический словарь» Брокгауза, «Вселенная и человечество» Э. Реклю, сочинения Э. Ренана, «Введение в философию» Вундта, все три романа Мережковского — «Христос и Антихрист». Впоследствии он мне показал подлинную грамоту за подписью гетмана Кирилла Разумовского о правах и вольностях донских казаков, переселившихся сюда при Екатерине и основавших Верхнее и Нижнее Казачье.

Однажды он вытащил из сундука настоящую колдовскую книгу в кожаном переплете времен императора Павла, к сожалению, без заглавного листа. Там излагались основы хиромантии, френологии, астрологии и еще какой-то чертовщины. Между прочим, до 2000 года там были предсказаны даты великих войн между европейскими державами. Вот они: 1810–1813, 1830, 1852–1854, 1867–1868, 1915–1918, 1942–1944, 1963–1965. Как видно, с некоторыми отклонениями, года назывались подходящие.

Жена Степана Никифоровича — Авдотья Никитична — приняла меня, как родного сына, объясняя, что мое прибытие совпало с прилетом в их сад пчелиного роя. Обрадовавшись столь доброму знаку, она в день моего приезда затопила жаркую баню. Я прожарил всю свою одежду и вещи и уничтожил полностью паразитов. Хозяйка залатала и заштопала мои брюки и пиджак и разрешила мне пастись в их саду на грядках клубники Виктории и возле кустов смородины. Я лопал ягоды, лопал с наслаждением, не думая о своем поносе. И к большому моему удивлению и к удивлению своего желудка на следующий день выздоровел.

Авдотья Никитична поила меня молоком, кормила творогом со сметаной. Мои хозяева буквально поставили меня на ноги, а я-то мог их отблагодарить лишь горстью камсы да стаканом сахара.

Старший лейтенант Панюшев и его помощник лейтенант Спасский прибыли в Нижнее Казачье через два часа после меня. Познакомился я с ними в бане, куда они явились, к счастью, уже после того, как я уничтожил всех паразитов.

На следующее утро вышли мы на рекогносцировку. Я должен был точно наносить на карту-схему намеченные командирами на местности огневые точки и записывать в формулярную ведомость все данные по этим точкам, то есть — направление огня, местонахождение точки, тип точки и т. д.

С сожалением я увидел, что немногому смогу научиться от обоих лейтенантов; вряд ли они знали в фортификации больше моего, к тому же они беспрестанно спорили и ругались друг с другом. На следующий день лейтенант Спасский вообще ушел.

Иногда, видя, что Панюшев стоит в нерешительности и не знает, где поставить огневую точку, я отваживался подсказывать ему, а он, к моему удовольствию, следовал моим советам.

Неожиданно приехал главный инженер ПС-5 Разин. Я развернул перед ним красиво расчерченную цветными карандашами схему. Панюшев докладывал. Собираясь уезжать, Разин посмотрел на меня и сказал:

— Ты смотри, чтобы мне больше колпаки не поворачивать по-своему. Профессор какой нашелся.

Тогда на небе было тревожно. 6 июля, то есть на следующий день после первого налета на Задонск, юнкерсы бомбили и город, и соседний аэродром. И с той поры ежедневно и безнаказанно они налетали то на город, то на соседние деревни, поджигали дома, старались попасть в речные переправы, а наши самолеты даже не поднимались.

Штаб нашего района и все прорабства переселились в Верхнее и Нижнее Казачье, чтобы начать строить те два БРО, которые рекогносцировал Панюшев вместе со мной.

10 июля я повел показывать точки техперсоналу старшего прораба Эйранова. Рабочие тут же должны были начать копать точки. Со мной отправились: заместитель Эйранова Мирер, прораб Крылов, техник Арон Шифман и сын Эйранова Виктор.

Путь наш лежал по лугам вдоль Дона, служившего в этом месте неприступным естественным передним краем.

А между тем вражеские самолеты беспрерывно гудели, то там, то сям слышались глухие взрывы. По разным участкам неба несколькими эскадрильями одновременно летало до сотни вражеских самолетов. По соседним деревням начались пожары.

Мирер сказал, что должен расставить рабочих на показанные мною точки, и отстал. Вдруг одна эскадрилья снизилась до самых макушек ближайшего леса. Самолеты, покачиваясь, медленно поплыли вдоль опушки. Видны были рожи летчиков, внимательно разглядывавших окрестности. Мы запрятались в густой траве, а то того и гляди нас обольют пулеметными струями.

Когда самолеты улетели, Шифман и Крылов вскочили и воскликнули, что дальше не пойдут, когда… Очевидно, надо было сказать — «когда так страшно».

А Виктор и я пошли дальше вдвоем. Нигде я не видел таких пышных зарослей костра безостого, как там. Трава достигала нам до плеч, и в ней легко было скрыться. И никто ее не косил.

Гул бомбежек раздавался со всех сторон. Виктор был очень любознателен. Мы шли, разговаривали о разных прочитанных книгах, о политике и старались не думать о немецких самолетах, беспрепятственно выполнявших свое черное дело.

Когда я показал Виктору все точки, мы повернули с ним обратно.

В тот же вечер в Верхнем Казачьем в штабе района под председательством комиссара Сухинина происходил разбор: действительно ли обстановка была такова, что нельзя было приступить к работам по точкам. Я подтвердил то же, что говорил и весь техперсонал Эйранова.

Вот только теперь я впервые упомянул имя нашего комиссара. Это в книгах писатели стараются поставить членов партии на первое место. Тогда коммунистов везде было совсем мало. Из ранее упомянутых мною только Лущихин, Моисеев и Тентетников имели партбилеты, а подавляющее большинство начальства оставались беспартийными. Вне зависимости от анкет, люди показали себя так, как я о них пишу. Зеге, например, был беспартийным, и анкета у него была, как у эстонца, испорченная, а положение его являлось непрочным. Но если бы все руководители обладали бы хоть наполовину меньшими организаторскими талантами и честностью, насколько быстрее закончилась бы война.

А комиссар Сухинин, в прошлом второй секретарь райкома одного из районов Москвы, был настолько рядом с Зеге бесцветным, что о нем просто нечего писать.

Возвращаюсь к тем тревожным дням.

В ту ночь я проснулся от дикого крика хозяйки. Я открыл глаза и тут же зажмурился от ослепительно голубого света. Хозяйка вопила истошным голосом и без толку металась по комнате, держа спящего младшего сына на руках. Старшие дети плакали, прижавшись к углу. Вскочил Степан Никифорович, спавший в чулане.

— Успокойтесь, успокойтесь! Это осветительная ракета! — кричал я.

Вдруг, раз-раз-раз! Трижды ухнуло. Задрожали стекла, затрещали матицы на потолке.

— Это далеко, далеко! — пытался я успокоить хозяев.

Авдотья Никитична поволокла детей в погреб. Остаток ночи я спал один.

Утром Степан Никифорович показал мне ящик, который он смолил вечером, собираясь в нем закопать свое наибольшее богатство — книги. Интересно, целы ли они сейчас?

По дороге в Верхнее Казачье среди поля я обнаружил три широкие свежие воронки. Зачем немцам понадобилось бомбить бурьян — неизвестно.

В тот день с крыльца штаба я увидел, как немецкий самолет погнался за нашим, оба снизились к самой земле, по улице зажужжали пули. Наш самолет попытался было увернуться за колокольню, немец его настиг, дал пулеметную очередь; наш качнулся на одно крыло и шмякнулся на дорогу в двухстах метрах от штаба.

Мы побежали смотреть, вдруг упавший самолет вспыхнул, поднялся высокий столб пламени, захлопали разрывающиеся пули. А немецкий самолет, сделав над нами круг, улетел прочь. Я видел ухмыляющуюся рожу вражеского летчика.

Когда огонь потух, мы подбежали к остаткам самолета и увидели обугленный труп летчика.

Дня через два я опять увидел, как мессершмитты подбили наш самолет, летчик выбросился. Снизу было очень хорошо видно, как на фоне лазури неба, падая вниз, летчик силился раскрыть парашют, как неистово дергал за веревку. Парашют не раскрылся, и через несколько секунд человек превратился в кусок мяса и костей, засунутый в материю. Я не пошел смотреть, но видел документы на младшего лейтенанта и фотографию славного белокурого паренька.

В другой раз я видел, как наш летчик благополучно приземлился на парашюте, а сбитый самолет кувырком полетел вниз, но не загорелся. Я подбежал к самолету, и сердце у меня захолодело. Оказывается, весь он был из фанеры, выкрашенный в голубую под алюминий краску. Вот почему немцы так легко их сбивали.

Должен сказать, что в течение июля — августа 1942 года я видел несколько воздушных боев, в которых и количественное, и качественное превосходство немцев было подавляющим. Наши летчики обладали одним — смелостью, увы — подчас безрассудною. За эти два месяца я вел страшный счет и насчитал 21 наш сбитый на моих глазах самолет и ни одного немецкого. Самолеты, сбитые вдалеке и потому неизвестно чьи, — во внимание не принимались. Впоследствии это же самое подтвердили мне разные свидетели, наблюдавшие воздушные бои на других фронтах.

Газетные сводки казались весьма тревожными. Читая между строк, можно было догадываться о наступлении немцев по всему фронту от Воронежа до Азовского моря. Пал Ворошиловград, пал Ростов. Про Воронеж ничего не было известно, в газетах все повторялось «Воронежское направление». Но тысячи беженцев из этого города упорно твердили, что немцы его взяли. Так оно и было на самом деле.

О том, что делается возле нас, мы ровно ничего не знали.

Беспрерывный гул орудий, частые бомбежки с воздуха соседних лесов, деревень и мостов сильно действовали на нервы. Ждали немецкого наступления из-за Дона каждый день, каждый час. Но пока на том берегу стояли наши войска.

Часть наших машин находилась наготове, с полными баками горючего, всем велено было спать не раздеваясь. Итин категорически мне приказал переселиться ближе к штабу в Верхнее Казачье. Я выполнил его распоряжение лишь на одну ночь и вновь потихоньку вернулся к Степану Никифоровичу, к его клубнике и к смородине.

Оба Казачьих находились в стороне от больших дорог, но те из нас, которые ездили в штаб ПС-5, расположенный в 20 километрах к востоку от Задонска, рассказывали о передвижениях войск, орудий, танков, о многочисленных раненых, следовавших пешком, на подводах и автомашинах.

В лесах под Нижним Казачьим остановилась воинская часть. Мне поручили показывать командирам построенные нами дзоты и колпаки. В них сейчас же засели красноармейцы.

Да, врага ждали. И поэтому наши строили точки, работая по 12, по 14 часов в день.

Однажды ехал я на подводе вместе с Эйрановым и его хозяйственником Кулаковым. Вдруг увидели бегущего навстречу Итина. Он был весь потный, без фуражки и тяжело дышал.

— Сергей Артемьевич, на минуту ко мне! — простонал он, задыхаясь.

Эйранов неохотно слез. Итин, тяжело дыша, стал ему что-то горячо нашептывать. Эйранов слушал, покашливая и кусая губы. Кулаков, возчик и я с любопытством глядели на них. Итин побежал дальше, а Эйранов вернулся на подводу.

— Послушай, подстегни-ка свою кобылку, — обратился он к возчику деланно спокойным голосом.

Некоторое время мы ехали молча.

— Сергей Артемьевич, — не утерпел я, — ответьте мне, пожалуйста, только на один вопрос: во скольких километрах?

Эйранов прокашлялся и сказал несколько заикаясь:

— Да, кажется, в шести.

Подъехав к Нижнему Казачьему, мы увидели рабочих с участка Эйранова и участка Терехова. Все наше храброе воинство — старики-стройбатовцы и девчата, — кто в лаптях, кто босиком, с узлами и котомками сидели на краю села. Деревенские бабы и ребятишки испуганно поглядывали на них издали.

Мы узнали, что Итин пробежал по всем строящимся огневым точкам и везде дрожащим шепотом приказывал: «Немедленно снимайтесь, так как…» А что «так как…» — он никому не говорил.

Весть о том, что… — никто не знал — «что» — распространилась по обоим БРО за 10 минут. Люди побросали работы и побежали за своим барахлом в село.

Следом за нами приехали на грузовой машине Зеге, Карагодин и Сухинин. Они только что побывали в штабе полка, расположенного невдалеке в лесу, где спокойно разрешали разные совместные хозяйственные вопросы.

В чем дело? Почему Итин самовольно снял рабочих?

Начальство собралось в кучку, зашепталось. Потом Зеге вышел вперед и приказал рабочим соблюдать спокойствие, сидеть на месте и ждать дальнейших распоряжений.

Мы сели на автомашину и помчались обратно в Верхнее Казачье. В штабе района обнаружили Итина, который вместе с Некрасовым и Подозеровым спешно упаковывал бумаги, карты и чертежи.

Итин, задыхаясь от волнения, рассказал, что ему встретился какой-то лейтенант и сообщил, что немецкие танки прорвались, вот-вот переправятся через Дон и займут оба Казачьих. Пушки где-то громыхали вдали. На небе маячил одинокий немецкий разведчик. Словом, обстановка выглядела спокойной.

В километре от Верхнего Казачьего в лесу находился штаб пехотного батальона. На машине туда дороги не было, и Зеге отправил в тот штаб Итина и меня на пролетке.

Комбата мы не нашли. Дежурный лейтенант при нас вызвал по полевому телефону командиров всех трех рот и узнал от них о полном спокойствии в ближайших окрестностях.

Итин и я вернулись обратно и доложили Зеге. Тот только покачал головой и сказал:

— Ох, Семен, храбрый же ты вояка!

Чтобы не срывать дневного задания, он приказал Итину ехать по участкам и посылать рабочих снова на строительство точек, хотя было уже 6 часов вечера.

Впоследствии, будучи в хорошем настроении, Зеге в свободную минуту иногда вспоминал этот инцидент, который у нас называется «Испуг Итина».

Расскажу еще один случай, характеризующий нашу тогдашнюю обстановку.

Все время нам давали убийственно короткие сроки строительства, которые мы, с помощью нашей истощенной и голодной рабсилы, выполнить не могли даже за 12-часовой рабочий день. Торопили нас со сроками окончания строительства чрезвычайно.

Однажды с утра отправился я с одним рабочим по уже выстроенным огневым точкам участка Эйранова, намереваясь собрать необходимые данные для составления исполнительной схемы БРО, всегда несколько отличавшейся от рекогносцировки.

Вдруг ко мне подбежал Ваня Стахевич.

— Товарищ начальник, вас требует наш начальник (то есть Эйранов).

А Эйранов меня постоянно теребил со всякими мелочными справками, к тому же я формально подчинялся не ему, а начальнику техотдела района Итину и был только прикреплен к участку Эйранова. Вот почему я ответил Ване, что приду через полчаса.

Вдруг снова подбежал Стахевич:

— Товарищ начальник, наш начальник вас требует немедленно. Он очень сердитый. Очень важное дело.

Пришлось бросить работу и пойти.

— … вашу мать! Я не хочу, чтобы из-за вас меня расстреляли! Я вас сам отдам под суд военного трибунала!

Эйранов, всегда корректный, интеллигентный, уравновешенный, и вдруг матерится столь неистово. Он своих техников никогда так не крыл. Я буквально опупел.

— Покажите немедленно, немедленно все новые точки! — вопил он. — Терехов арестован! Завтра его расстреляют! — вторил в тон Эйранову его заместитель Мирер.

Я повел их показывать колья, расставленные рекогносцировщиками. А ведь еще накануне я предлагал Эйранову выделить техника, чтобы показать ему все точки, которые он должен был строить. Но вчера Эйранов сказал, что успеется, а сегодня вдруг такая гонка.

По дороге Мирер мне объяснил, что получен приказ начальника ПС-5 Богомольца: старшего прораба Терехова за срыв задания командования фронта с работы снять и арестовать, предать суду военного трибунала.

За что? Почему? Терехов был лучший старший прораб нашего района, энергичный, твердый, знающий и любящий свое дело человек. В чем же его вина?

Я уже упоминал, что Эйранов мастерски составлял сводки. Он показывал готовность огневых точек понемногу, иногда оставлял одну-две в запасе, иногда, смотря по обстановке, забегал впереди показывал готовыми те точки, которые едва-едва были начаты.

А Терехов не придавал особого значения сводкам и давал готовность точек так, как оно было на самом деле. Он три дня подряд не показал ни одной законченной. И как раз в эти дни один из его техников — ужасный растяпа Арсеньев при установке бетонного колпака упустил его в Дон и три дня затем вытаскивал.

Богомолец обычно подписывал общие сводки по всем четырем районам, не читая. Но тут, получив грозную бумажку о медленных темпах строительства оборонительных рубежей, он потребовал сводки за последние три дня и решил, что Терехов ничего не делает. Если бы он потребовал за четыре дня, то увидел бы, что Терехов показал сразу восемь точек. Но этого Богомолец сделать не догадался и тотчас же продиктовал вышеупомянутый убийственный приказ.

Зеге помчался в штаб ПС-5 выручать Терехова. Но было уже поздно. Начальник Особого отдела капитан Карташов, который абсолютно ничего не делал, поспешил отправить приказ по инстанции дальше.

Богомолец понял, что перехватил через край, и разрешил Зеге временно оставить Терехова на прежней должности. Никто злополучного старшего прораба не арестовывал, но два месяца он жил под дамокловым мечом и официально считался находившимся под следствием, хотя никогда никакого следствия не проводилось.

В 20-х числах июля мы всем районом неожиданно снялись из обоих Казачьих, оставив там одну бригаду заканчивать огневые точки, и переехали в большое село Елец-Лозовку, находившееся в 25 километрах к югу от Задонска по направлению к Воронежу и километрах в 10 к востоку от Дона.

Рубеж тут уже был отрекогносцирован работниками нашего Управления, которое теперь стало именоваться УВПС-100 (Управление военно-полевого строительства). А наш район получил мудреное наименование УВСР-341 (Участок военно-строительных работ).

Передний край нового рубежа был повернут не на запад, а на юг и шел по оврагам между реками Доном и Воронежем. Таким образом, врага теперь ждали с юга, то есть из города Воронежа, и следовательно, слухи о его взятии немцами косвенно подтвердились, хотя в газетах об этом никогда не было напечатано.

Отдаленная канонада из-за Дона и с юга слышалась не переставая, черные клубы дыма поднимались на горизонте там и сям. Немецкие самолеты почти беспрепятственно летали целыми стаями, направляясь бомбить тыловые города: Мичуринск, Грязи, Тамбов, Моршанск. Я был свидетелем нескольких воздушных боев, о результатах которых уже рассказывал.

Мимо села постоянно передвигались пехотные части, но пушек и техники не было видно. Зачастую шли раненые, иногда по нескольку десятков сразу. И все они были ранены в руки. Я понял, что только такие могли передвигаться самостоятельно.

Однажды в село заехала заблудившаяся машина без горючего и с тяжело раненными. Меня поразил трупный запах, исходивший от них. Цецилия Ивановна принялась их энергично перевязывать и извела все бинты. Один совсем молодой лейтенант с бурым лицом был ранен в живот; несчастный кричал, стонал и беспрестанно крыл всех и вся, в том числе и великого Сталина.

Наверное, он прочел листовку, которая всюду валялась в изобилии. «Знаете почему мы побеждаем? Потому что ваш дурак Сталин и наш агент Ежов уничтожили всех ваших лучших полководцев».

И мирные граждане, и военные подбирали эти листовки, читали, но молчали. Даже с самым близким другом было страшно обменяться о них мнениями.

Да, враг тогда побеждал. Он безудержно катился по кубанским степям, приближаясь к Сталинграду, Кавказу, Каспийскому морю, делая чуть ли не по 100 километров в день.

Мы продолжали спать не раздеваясь. Дежурные автомашины с бочками горючего в кузове стояли в гараже. Дежурные верховые от нашего УВСР-341 находились на берегу Дона в селе Дмитряшеве. Все семьи нашего начальства были отправлены в тыл, в какую-то деревню за 80 километров.

Тогда-то, в это самое критическое время войны, вышел знаменитый секретный приказ Сталина № 227. Великий вождь впервые откровенно признавал, что немецкая армия не только лучше вооружена, но и храбрее и выносливее нашей, и дух ее крепче. «Ни шагу назад!» — такова была основная идея приказа. Без распоряжения свыше никто не смел отступать. Бежавших, в том числе генералов, предписывалось расстреливать на месте. Из войск НКВД создавались особые заградительные отряды, приводившие в исполнение расстрелы.

Этот приказ можно было сравнить с животворящей силой камфоры, впрыскиваемой умирающему. Из всех сочинений великого вождя этот приказ являлся самым сильным, самым ярким и самым жестоким. Впоследствии я много раз слышал от командиров и от бойцов о том страшном впечатлении, которое произвели на всех неистовые угрозы, действительно укрепившие в армии дисциплину и заставившие людей под страхом одной смерти идти без страха навстречу другой смерти.

Зеге нам, штабным, прочел Сталинский приказ вслух. Читал он выразительно, мастерски. Старшие прорабы прочли его всем рабочим.

В нашем УВСР, несмотря на плохое питание, дисциплина и производительность труда заметно поднялись. Но на Южном фронте враг по инерции продолжал еще некоторое время катиться на восток и на юг. Однако у Моздока и на дальних подступах к Сталинграду — у Котельникова и Клетской — он был приостановлен. Там завязались тяжелые бои, а новых направлений в газетах не появлялось.

На новом рубеже работы, как всегда, считались невероятно срочными. На помощь нашим старикам и девушкам было мобилизовано поголовно все население с 14 до 70 лет. Ржи и пшеницы и так посеяли немного, теперь жать ее было некому и хлеб осыпался на корню. Над крестьянами нависла угроза голода, но местные власти строжайше запрещали ребятишкам подбирать колосья с земли. Пусть лучше колхозное добро пропадает, а для себя собирать не сметь!

Нам, топографам, Некрасову, Облогину и мне, предстояло разбираться в схемах, составленных рекогносцировщиками, подчас путаных, и отыскивать в бурьяне и ржи колья будущих огневых точек, а потом показывать их старшим прорабам. Работы велись за 7 километров от деревни, и ходить по жаре было тяжко.

Наконец нам выдали первое, похожее на воинское, обмундирование — гимнастерку и брюки, и я выкинул свои старые, опять грозившие пополам разорваться, штаны.

Некрасов и я поселились вдвоем. Хозяин и хозяйка в момент нашего прибытия запричитали:

— Как нам вас жалко! Как жалко!

Хозяйка сказала, что будет нам давать по махотке молока. Примерно с неделю она нас так подкармливала, бесплатно, конечно, ведь деньги в то время совсем не шли. Иногда она ставила перед нами миску щей. Все это служило нам добрым подспорьем к скудным обедам столовой.

Однако через неделю хозяйка нам объявила, что корова доиться перестала и больше чем по стакану она нам давать не сможет. Вообще я заметил резкую перемену и в хозяйке, и в хозяине. Они совсем перестали с нами разговаривать и смотрели на нас как-то растерянно.

Некрасов куда-то уехал. Я остался жить один. И вдруг обнаружил, что кто-то пользовался моей безопасной бритвой, которую я всегда мыл и аккуратно складывал в определенном порядке. Через два дня я опять обнаружил то же самое и спросил об этом хозяина, обросшего бородой. Тот заикаясь стал говорить, что ничего не знает. Я заметил, что он был очень напуган. Я стал следить. Ночью, на рассвете потихоньку встал, якобы по своей надобности, вышел во двор и увидел в сарае на сене спящего белокурого юношу. Я вернулся в хату и лег.

Раньше хозяин мне говорил, что его семнадцатилетнего сына призвали в армию, и я понял, что это был он — дезертир. Я сказал хозяину, что все знаю, но он может меня не бояться, доносчиком я никогда не был и не буду. Я познакомился с сыном и посоветовал ему вернуться с повинной в воинскую часть, расположенную невдалеке. О дальнейшей его судьбе ничего не знаю.

С того дня хозяева стали меня подкармливать значительно лучше и больше меня не боялись.

Мне приказано было отправиться по знакомым местам в Нижнее Казачье и в Волховское, где наши достраивали дополнительные огневые точки. Снабженцы отправили со мной целую автомашину хлеба. Хлеб вешали при мне, я догадался сосчитать буханки. Приехал в Нижнее Казачье, стал сдавать — буханок оказалось то же количество, а вес получился на четыре кило легче. Вот ведь как можно легко обдурить неопытного человека вроде меня.

С прежними своими хозяевами я встретился, как с родными. Они мне рассказали, что в мое отсутствие залетело к ним в сад еще два пчелиных роя, и эту прибыль они приписали моему первому появлению у них. Авдотья Никитична все сокрушалась, что продала яблоки, но зато угостила меня великолепной дыней, а другую дыню дала мне в дорогу.

Утром я переправился через Дон и попал в село, где достраивались огневые точки под руководством прораба Пылаева.