1927

1927

[Из дневника Веры Николаевны:]

Ночь с 1 ян. на 2 ян. 2 ч. 30 м:

[…] я два месяца ничего не записывала. А за эти 2 месяца было пережито так много, что положительно, от полноты сердца, уста немеют.

Я — одна. Яна до сих пор нет. […]

Операция не страшит. Мне так тяжело дома, что мысль о Виль Жюив радует. Белая комната, тишина ночью, нарушаемая лишь редкими звонками, пение петухов. Приходят мысли о смерти. Пока отношусь к ней тупо. Жить есть силы, хотя, если уже не жить по-старому, то жить буду иначе, если останусь жива. Главное, надо помнить, что самое тяжелое я пережила. […]

Villejuif.

4/17 января.

Спала хорошо. Трудно было заснуть из-за болей. Вчера было 3 припадка, первый в церкви — значит, еще не достойна Причастия.

Были Васильев и Алексинский. Склоняются к мысли, что желчный пузырь тоже. […]

Ян уехал на операцию. […] Полип очень большой, вероятно, он и мешал работать.

Прощаясь, мы оба очень волновались, — особенно Ян. Он так плакал, что я до сих пор волнуюсь. Он очень страдал всю эту осень. Он удивительно по-детски трогателен. […]

18 января.

Чувствую себя хорошо и спокойно. Спала недурно. […] Настроение было самое благостное, вероятно, от чтения Евангелия, Апостола, Паскаля и Imitation. […] Думаю ли о смерти? Нет, я о будущем просто не думаю. […]

Все вспоминаю лицо Яна, когда он выскочил меня провожать к автомобилю. Он, вероятно, сейчас ужасно волнуется, больше меня. Как бесконечно мне жаль его. Очень боюсь, что он простудится в такую погоду. […]

Вероятно, через 1/4 часа придут за мною. Полежу немного.

29 янв. 1927 г.

[…] Пережито много и больше хорошего, чем дурного. Страданий было меньше, чем я ожидала. Операция была тяжелая, длилась 2 ч. 20 мин., спала еще 2 часа. […]

[…] желчный пузырь находился под печенью — вот почему его никто не мог прощупать — и весь до верху был набит камнями, и довольно крупными. […] Алексинский, несмотря на свою внешнюю суровость, был очень заботлив. […] когда я спросила его, что оказалось у меня, он сказал: «Склад камней». А вот Ян не верил, что я больна. […]

12 февраля.

[…] 9 дней я дома. […] Помогали на первых порах дамы — особенно Верочка [В. А. Зайцева. — М. Г.] и Б. С. [Нилус. — М. Г.]. Но сегодня Б. С. вся поглощена Юшкевичем, у него сердечный припадок был ночью. […] Вчера Ян видел Митю Шаховского¹ послушником. Едет в сербский монастырь. Вид смиренный. […]

13 февраля.

Вчера известие о смерти Сем. С. Юшкевича, сегодня о С. А. Иванове. Это уже слишком тяжело! Оба скончались от сердца, оба были накануне в нашем доме. […] Сергей Андреевич накануне смерти был у меня. Пришел вместе с М. А. [Алданов. — М. Г.] и мы втроем просидели около двух часов. Я очень люблю их обоих… М. Ал. принес пирожных и, смеясь, сказал: «Это вместо цветов. Я делаю теперь только полезные подарки». Мы мигом соорудили чай, вернее приготовил его С. А. […]

14 февраля.

Через 4 недели вечер. Времени мало и для Яна и для билетов. Помоги, Господи!

15 февраля.

Скоро опустят в землю С. С. Скажут ненужные речи и разойдутся. […] Газеты очень слабо отозвались на смерть Юшкевича. Я думала, что его смерть будет событием в нашей зарубежной жизни. […] м. б. у раскрытой могилы найдут надлежащие слова […] Сегодняшнюю ночь я никогда не забуду. […] Только бы Бог дал мне спокойствие и выдержку. […] Ян говорил: «Я, который 40 лет имею дело со словом, я не могу выразить то, что хочу, а что же делать мне в таком случае?» Ян все твердил, что я не понимаю его. […] Я знаю, что Ян сейчас сильно страдает². […]

18 февр.

[…] Вчера еще смерть — Кузьмина-Караваева. Жертва эмиграционных условий. Последние годы жизнь у него была горькая — безденежье, одиночество. А в прошлом — богатство, любимое дело, почет, уважение.

14/1 апреля, Ментон.

Тихо, уютно в моей комнате, тихо уже и в отеле — 10 ч. вечера. Я за эту неделю привыкла проводить вечера в одиночестве. Говенье дает радость. Я в первый раз в жизни провела так Страстную неделю, так спокойно, безмятежно, бывая на службах, читая духовные книги, размышляя о своих грехах. […]

13 апреля, Ницца.

5 дней в Ницце. Наконец, после кошмарной зимы, я живу в тишине и покое. Лежа в постели, видишь море и слушаешь прибой его. […]

23/10 апреля.

20 лет! Срок немалый. […] Хочется, чтобы конец жизни шел под знаком Добра и Веры. А мне душевно сейчас трудно, как никогда. И я теряюсь, и не знаю, как быть. Вот, когда нужны бывают старцы. По христианству, надо смириться, принять, а это трудно, выше сил.

Сейчас мы отпраздновали наше 20-летие. Ужинали дома. Я — сардинками, а Ян — ветчиной. Выпили Pouilly.

Ян мне сказал: «Спасибо тебе за все. Без тебя я ничего не написал бы. Пропал бы!» Я тоже поблагодарила его — за то, что он научил меня смотреть на мир, развил вкус литературный. Научил читать Евангелие. Потом мы долго целовались и я, смеясь, сказала: «Ну уж ты ни с кем так много не целовался, и ни с кем так много не бранился». — «Да, — ответил Ян — мы бранились много, зато дольше 5 минут мы друг на друга не сердились». Это правда, длительных ссор у нас никогда не бывало. […]

22/9 мая.

[…] Решили поехать в Орибо в автомобиле³ […] Я в Орибо ни разу не была, Ян был дважды: с Кульманом и в прошлом году один, когда метался во все стороны во время моей болезни. […]

31 мая.

[…] Перепечатала сейчас всю эту тетрадку и что же — ничего собственно с прошлого августа не изменилось для меня в хорошую сторону. А пережито за этот год, сколько за 10 лет не переживала. По существу, м. б. история очень простая, но по форме невыносимая зачастую. […] И как странно, — как только я, молча, начинаю удаляться от Яна, то он сейчас же становится нежен. Но как я становлюсь обычной — так сейчас же начинает жить, совершенно не считаясь со мной. […]

Теперь мне нужно одно: быть с Яном […] ровной, ничего ему не показывать, не высказывать, а стараться наслаждаться тем, что у меня еще осталось — т. е. одиночеством, природой, ощущением истинной красоты, Бога, и наконец, своей крохотной работой. […]

5 июня.

Католическая Троица. В церковь не пошла. […] принесли газету с «Окаянными днями». В восторге от стихов, которыми этот кусок кончается. […] я прочла их и вспомнила, как мы в этот вечер ездили за Скородное и из лесу увидели зарево, испугались: не у нас ли? И я, как сейчас, вижу, как Ян сделал быстрое движение, натянул вожжи, ударил лошадь кнутом. […] А стихи вот какие:

Наполовину вырубленный лес,

Высокие дрожащие осины

И розовая облачность небес.

Ночной порой из сумрачной лощины

Въезжаю на отлогий косогор.

И вижу заалевшие вершины,

С таинственною нежностью, в упор

Далеким озаренные пожаром…

Остановясь, оглядываюсь: да,

Пожар! Но где? Опять у нас? — Недаром

Вчера был сход! — И крепко повода

Натягиваю, слушая неясный,

На дождь похожий лепет в вышине,

Такой дремотный, сладкий — и бесстрастный

К тому, что там, и что так страшно мне.

30 сент./13 окт.

[…] Мне сейчас очень грустно. Я последние месяцы опьянялась машинкой. […] Кончила Яну переписывать 1 книгу, я переписала ее уже дважды, а многие главы по 3 раза. Кончила [читать. — М. Г.] «Заговор». В этой книге М. А. [Алданов. — М. Г.] гораздо зрелее, чем в прежних. […]

1/14окт.

Проснулась и продолжала думать о сне, а сон забыла. Услышала топот над головой, потом шуршание в столовой. Я тихонько, по привычке, позвала: «Ян».

Когда он вошел, радостный, нежный, стал целовать и просить: «не уезжай, я буду беспокоиться», я как следует еще не проснулась. Затем он сказал: «Клянусь днем твоего рождения, что я тебя ужасно люблю!» Тогда я, шутя, спросила: «А ты рад, что я родилась? М. б. лучше было бы не родиться?» — «Очень рад, да с кем бы я мог прожить жизнь, кроме тебя… Ни с кем». […]

15 октября.

Наконец, осуществила свою мечту. Поехала в Ниццу. Ильиных застала. […] Оказывается, ни о моей операции, ни о руке ничего не знали. […] Гиппиус он ненавидит страстно. Растлители. В этом они со Шмелевым сойдутся крепко. […] зашел разговор о Шмелеве и я, наконец, поняла, чем он пленил их. Оказывается, он дает философские темы. В «Неупиваемой чаше» очень хорошо разработана философия творчества. В «Это было» — проблемы войны. […]

11 ноября.

Вчера завтрак у Мережковских. […] З. Н. пригласила Г. Н. [Кузнецову. — М. Г.], я очень благодарна ей за это. […] Завтрак был хороший. После З. Н. читала нам дневник. Перед тем Дм. С., который не слушал чтение (он не может ничего ни читать, ни слушать о революции: «это все равно если вашу мать убили, и вы будете слушать об этом») говорил:

— Милюков это Чичиков, Керенский — Хлестаков. В нем сидел бес, в котором и мы повинны, теперь бес из него ушел, а все продолжает становиться в Наполеоновские позы.

З. H. читала дневник, относящийся к Корниловской истории. […] Дневник написан мастерски. […] Ведь по духу она была близка и с Илюшей [Фондаминским. — М. Г.], и с Савинковым, и с Керенским, а Корнилов собственно был ей чужд, — и однако, она выносит оправдательный приговор Корнилову, даже не выносит, а он сам «выносится». И что самое замечательное — Корнилов не увлекает ее, к белому движению она остается холодна, не верит ему. […] Ее дневник — сама история. Она была поставлена в необыкновенно выгодное положение. Ежедневные свидания с Савинковым, человеком, умеющим отлично рассказывать, свидания с Бунаковым, знакомство с Керенским и дружба с Карташевым. […]

Илюша предстал пред нами в ином свете. Да, роль его не малая была и он увильнул от ответственности, уехав комиссаром в Севастополь. Меня порадовало, что я верно чувствую его. Он вовсе не такой «милый простой человек», «добрый и умный», нет он с большими провалами и ум его не свободен. И не только Керенский забывал «о России» и не понимал ее, но также и Илюша. Это теперь, 7 лет проучившись, стал понимать, хотя и по-своему, что такое Россия, что такое государство. Да и то я не уверена, что в критический момент он [не. — М. Г.] пожертвует партией для России. […]

11 декабря.

Была в английской церкви. […] Пришла домой — газеты, письма. Г. Н. [Кузнецова. — М. Г.] в восторге. Ей письмо от Алданова: стихов в «Днях» решено не печатать, он передал их Демидову, который взял их для «Посл. Новостей». М. Ал. просит рассказ.

Потом Г. Н. открывает газету и читает: Семен Владимирович Лурье скончался от несчастного случая. Попал под поезд на Руанском вокзале. […].

У нас с Яном дыханье остановилось. Боже, что за горе! Познакомились мы в Одессе, часто встречались. […] Он немного рассказал мне о Шестовых. […] Затем в Париже. […] Он бывал у нас в первый же год. […] Ближе сошлись с ним, прикоснулись с его духом года три тому назад. […]

5/18 декабря.

[…] весь сад в снегу. […] Ян нежно обнял: «Я хотел сейчас к тебе пойти, нашел под столом 50 фр. Верно, ты обронила, и стало тебя так жалко». Какой он странный и нежный человек. И как я иногда боюсь за него. Теперь он мучается «Жизнью Арсеньева» — уже не нравится. […]

6/19 декабря.

[…] Ян вчера был очень трогателен. Он расстроился, увидя мое состояние. Говорил: «Ты ведь часть моей души», предлагал [отказаться. — М. Г.] от предложения Фондаминских остаться на январь в Грассе. Но мне казалось, что ехать в Париж еще тяжелее.

Фондаминский как-то уклончиво написал относительно «Жизни Арсеньева», написал, что конечно, это произведение будет иметь большое значение, но что в нем нет занимательности. […]

16/29 декабря.

[…] «Наши странствия»⁴ я должна писать, когда чувствую себя хорошо и ничто не расстраивает меня — тогда работа идет споро, а то — полная бездарность. […]

Ян давно не пишет. В холоде, в дожде, мраке ему не работается. Хотя бы январь был погожим. Ведь ему необходимо набросать хоть бы III-ью часть.

Г. Н. встает в 11 часу. Ей жить надо было бы в оранжерее. […] Она слаба, избалована и не может насиловать себя. […]