1928

1928

[Из записей Веры Николаевны:]

1 янв. 1928/19 дек. 1927.

Францию с Новым Годом! А я еще не чувствую, что Новый год идет, хотя уже 8 лет встречаю его во Франции, и все еще не привыкла. […]

2 января.

[…] В «Днях» напечатан рассказ Г. Н. [Кузнецовой. — М. Г.]. Статья Макеева о «Совр. Зап.» Восхищается «Божьим Древом»¹, но говорит, что эта жизнь канула в вечность.

Ян сказал: […] Я пишу о душе русского человека, при чем здесь старое, новое. Вероятно, и теперь какой-нибудь Яков Еф. трясет портками и говорит теми же присказками. А они: все это картины старой жизни, — да не в этом дело.

[…] сегодня память мамы. Утром молилась. Грустно, что не могу отслужить панихиды. Утешаюсь, что, вероятно, отслужат в Москве. […]

[Из конспекта Ивана Алексеевича, написанного его почерком, вероятно, на основе уничтоженных записей:]

9. 1. [нов. ст. и дальше все по н. с]

На пути в Cannes слезли, не доезжая, пошли по рощам мимоз. Солнечн. предвечернее время.

24. 1.

Г. [Кузнецова. — М. Г.] начала переписывать вторую книгу «Жизни Арсеньева».

27. 1.

Кончила переписку.

31. 1.

Напечатан «Кунак».

1.2.

Весенний день. Нарвала в саду и принесла мне белых цветов с запахом нарциссов.

4.2.

Голые деревья на фоне облаков в лунную ночь. Облака кажутся особенно белыми.

7.2.

При луне по Ниццкой дороге с Г. Кипарисы, созвездие Ориона.

8. 2.

Кончил вторую кн. «Ж. А.»

18.2.

Отъезд в Париж — я, В. и Г.

19.2.

Париж. Hotel Gavarni номера 16, 14, 21. Завтрак у Ага (в его ресторанчике при лавке, на rue de la Pompe).

20. 2.

С Зайцевым «Chez Francis».

22.2.

Завтрак с Алдановым в «Москве».

23.2.

Обед у Ага и чай у Цетлиных.

[Вера Николаевна записывает:]

23 февраля 1928 г.

[…] Вчера видели Алданова, он очень изменился, пополнел, стал каким-то солидным, но все такой же милый, деликатный, заботливый. Это он боится моих дневников, жаловался на это Цвибаку². […]

Обедали у Цетлиных. […] М. С. ушла играть в поккер, а мы пошли с М. Ос. на лекцию Адамовича, которая не состоялась, в виду того, что пришло 4 человека вместе с лектором. […] С горя пошли в полосатый бар. Много говорили о литературе. Залили Берберовой³ за шкуру. […]

24 февраля.

[…] покончила самоубийством Нина Петровская⁴. Верочка [Зайцева. — М. Г.] рассказывала, что […] она пила, прибегала к наркотикам. 45 дней назад умерла ее сестра […] она тыкала в нее булавки, а затем колола себя, чтобы заразиться трупным ядом. Но яд не брал ее. Жутко представить, что было в ее душе. […] Жаль, что знаю я ее очень мало. Почему-то все вспоминается какая-то выставка в Строган[овском] училище, пустые залы, в одной в углу безжизненная фигура Брюсова⁵ в застегнутом сюртуке и мохнатая черная голова Нины на маленьком туловище. […]

26 ф.

Похороны расстроили больше, чем ожидала. Народу немного. Больше женщины. Мужчин только четверо: Боря [Б. К. Зайцев. — М. Г.], Ходасевич, Соколов, нотариус и др. Унковский.

Гроб простой, досчатый, в церкви покрыт был черным сукном с серебряными галунами. И от этой простоты, отсутствия обычной на похоронах пышности было очень жутко. […]

Перебрались на rue de Four. Комнатка маленькая, но все есть. У Яна просторно. У Галины — солнечно. […]

27 февр.

Вот и Великий Пост. […] были в типографии, отвезли 2 часть «Жизни Арсеньева». Читал Цетлин, ему очень понравилось.

Видела, как делают набор в типографии, вроде как на пишущей машинке, только выскакивают свинцовые плиточки. […]

Приехала за 1/2 ч. в церковь. Пила кофе. […] Служил Владыка. Он похудел и лицо его стало еще благороднее. Он хорошо читает, у него необыкновенно приятный голос. […]

Обедала в ресторане. Не ела мяса. Решила так поститься всю неделю. Потом на «Зеленую Лампу». […] Под зеленой лампой рассуждали […] насколько Евангелия святы. И после церкви было особенно неприятно. Дм. С. болен. Зин. Ник. была любезна, оживлена, мила. А когда сидела за столом, то как-то съежилась, и мне было ее жалко. […] мы ушли с Левиными, Тэффи и Ходасевичами. […] Берберовой «Жизнь Арсеньева» не понравилась: «У нас с Ив. Ал. разный подход к жизни».

28 февраля.

[…] На Ефимоны поехала в Серг. Подворье. На дворе психопатка, кн. Эристова, влюбленная в Владыку, уговаривала меня исповедоваться у Владыки: «Он, как Иоанн Кронштадтский», «Он никогда не любил плотской любовью». […] Я молчала, не зная, что ответить. К счастью, прошел мимо Карташев. Я извинилась и пошла за ним. […]

Студенты в черных подрясниках. Полутьма, пустота, мягкий голос Евлогия как-то особенно действовали на душу. После службы мы зашли с Каллаш в кабачок. […]

[В дневниковых записях Веры Николаевны перерыв до мая. Делаю выписки из конспекта Бунина:]

10.3.

«Зеленая Лампа».

11.3.

Завтрак в Латинском квартале.

12.3.

У Ага и у Куприна.

14.3.

Ужин в еврейском ресторане.

15. 3.

Бал писателей.

17.3.

Юбилей Барятинского. «Москва».

18.3.

Чешск. ресторан […]

19.3.

Евр[ейский] ресторан и синема.

22.3.

«Викинг». Обед у Зайцевых.

24. 3.

Обед у Цетлиных.

25.3.

Чай у Тэффи. Вечер у Юшкевича.

29. 3.

Обед у Прюнье.

1.4.

Обед у Михайловых. С ними в синема.

5.4.

Отъезд из Парижа. В 5 ч. вечера остановка в Дижоне, отель «La Cloche».

6.4.

В час дня из Дижона. Пересадка в Лионе на Гренобль. В 8 вечера Гр. Ночевка там.

7.4.

В полдень из Гренобля на Digne-Nice. В 5 вечера Auban. В 6 пересадка на Digne. Ночь в Digne. Легли в час. Встали в 5.

8.4.

В 6 утра из Digne. […] В 6 вечера в Ментоне, Hotel du Parc.

13.4.

Ходили на вынос Плащаницы. Наша Страстная.

[Из дневника Веры Николаевны:]

1/14 мая 1928 г.

Давно я не писала по-настоящему дневник. Я могу это делать только, когда я сравнительно спокойна. Внутренний дневник мне писать трудно, как-то стыдно. Легче и приятнее описывать внешнюю жизнь, заносить разные события, встречи.

5 день мы в Грассе. Все уже устроилось и все жаждем начать работать. […] Мы все устали от кочевой жизни, клонит в сон, особенно Галину.

Ян очень мил, нежен, весел. Он сказал, что завтра сядет заниматься, а как придет книжка «Совр. Зап.», так примется за Арсеньева. «Это не значит, что я сейчас же буду писать. Может быть, месяц промучаюсь, нужно все обломать, выбрать, просеять». […]

16 мая.

Дождь, грязь. После обеда пошли с Яном в город и вдруг Марк Александрович [Алданов. — М. Г.]. Очень обрадовались. […] За чаем спорили. Ил. Ис. [Фондаминский. — М. Г.] доказывал, что победить большевиков можно лишь духовной силой. […] Алданов считает, что большевизм держится на чека и может быть свергнут двумя путями: или «дворцовым переворотом» или войной. […] Он находит, что революция произошла только потому, что была война. […]

Ил. Ис. считает, что война войной. […] что избежать революцию можно было бы только в том случае, если бы была дарована конституция Александром II.

Ян не согласился — все равно, не удовольствовались бы. Может быть, если бы дал Александр I — тогда дело иное. Ведь с Радищевым⁶ началось неприятие, вернее, критика. […]

К сожалению, М. Ал. по своей ненужной щепетильности, стал торопиться на автобус. Мы повели его верхом. Но на природу, по словам Яна, он, как чеховский кучер, смотрит свысока. […]

18 мая.

[…] Сегодня юбилей С. В. Яблоновского. Вчера спор, можно ли устраивать подобные юбилеи. Ил. Ис. возмущен: «Чин жизни нарушен». Глупо, конечно, что печатается «Под председ. ак. Бунина». Но я нахожу, что всякий человек может справлять свой юбилей. И никакого чина здесь не нарушено. […]

27/14 мая.

Сейчас за кофе. Опять разговор о Степуне. Илис: Читаю К. К. Арсеньева. Как его почитали, а он гораздо бледнее Степуна. […] Я горжусь тем, что это я открыл Степуна. Мы познакомились в 18-ом году, его почти никто не знал. И когда он приехал сюда, я сразу схватился за него. А как его боялись в редакции. Говорили — кто его знает, то ли монархист, то ли еще кто другой. И как трудно было убедить, что нужно искать людей. Не понимают, как составляется всякое общественное течение. Напр. славянофильское — был Хомяков и обосновал настроение этой группы, это как мотор. […]

Я: Завидую вам, что вы знаете, что нужно в данный момент. Абсолютной истины нет, и история только и делается людьми, которые знают «истину».

Ил Ис: Да, это правда. […] Сейчас мне кажется, что правильный путь это духовно-национально-социалистический. […]

Я думаю, что у Илиса социализм тоже не на первом месте. Но верно ли он все чувствует? Не упускает ли чего?

11 июня.

[…] Ян все крутится, все никак не усядется. Но, кажется, вот-вот он погрузится в Арсеньева. Сегодня он весь день убирался. […]

[В конспекте И. А. Бунина значится: 14. 6. Начал третью книгу «Ж. А.», 21. 6. Приехал Зайцев.]

6/7 [июля].

Ночь. Опять не спится. Третий час. […] Равнодушие Яна убивает меня, а в претензии быть на него нельзя, он сейчас сам в смятении. Не может работать, ездит купаться, устает, плохо спит, волнуется. Ждет с нетерпением Рощина. Ему кажется, что как он приедет, то все наладится, а он, как на грех, обманул. […]

Ян спросил Берберову: — Ну, а как мэтр? И она совершенно серьезно ответила: «Мэтр и т. д.».

16/17 [июля].

Ночь. Опять третий час, и опять не сплю. […] Сегодня были у З. Н. [Гиппиус. — М. Г.] К счастью, а deux с ней была недолго, потому никаких неприятных сплетен не слыхала. […] Борис [Зайцев. — М. Г.] дважды оборвал Зин. Ник. Он это умеет, но все же это его взволновало.

1 августа.

[…] Уехал Зайцев. Немного грустно. […] В Зайцеве есть светлость, понимание чего-то нужного, чувство правильности своего пути — это великое счастье. Религиозность — его опора и защита некая от собственной плоти. […] Ему здесь было «хорошо, как дома». Конечно, наш «Монастырь муз» ему подходит, есть и устав, есть и удовольствия, и правильный образ жизни, и возможность писать спокойно, и полная душевная свобода.

Прочла «Афон» в книге, прочла о нем рецензию и нахожу, что никто по-настоящему не оценил эту редкую книгу. […]

2 августа.

Очень беспокоит Ян — тих, кроток, подавлен. Устал, беспокоит сердце. Он не может работать, отчего очень страдает и, как всегда, ему кажется, что хуже с ним не бывало. […]

Денег осталось совсем на донышке. Если завтра не пришлют чехи — дело плохо. […]

5 августа.

[…] Ездили в Торан к Мережковским. Они живут в замке, существующем с 1525 года. Комнаты с толстыми стенами, амбразуры окон величиной с комнату в новых домах. Воздух там живительный, мы прямо отдохнули от жары.

29 августа.

[…] Ян чувствует себя плохо. Встал и опять лег спать. Он оставил на несколько дней «Арсеньева» и начал о Толстом для «Посл. Н[овостей]».

3 сентября.

На днях у нас был Белич. Первое впечатление — русский молодой профессор, но приглядевшись, видишь, что он постарше, а главное — энергия и темперамент у него не русские, а если и бывает такая энергия у русских, то редко у профессоров, а скорее у инженеров. Русских он знает, но писателей — мало. Главная его забота и интерес — журнал и книгоиздательство. Съезд⁷ его мало интересует, хотя он и будет его открывать.

Он долго и подробно рассказывал о том, что сербы сделали для русских: 1) не дали умереть с голоду, 2) поставили на ноги, 3) открыли школы, теперь хотят основать журнал, устроить книгоиздательство. Деньги есть. Белич хочет, чтобы журнал был самым лучшим, самым интересным. Наметил редакторов: Мережковского, Бунина и Струве, который будет жить в Белграде и фактически и технически руководить журналом. Ян отказался от редакторства: и некогда, и, по его мнению, втроем это делать невозможно, да и взгляды литературные диаметрально противоположные. Уж лучше пусть будет редактором один Струве. Потом обсуждался вопрос о том, пойдут ли к Струве писатели. Ян думает, что пойдут, если не будет политики. Белич говорит, что статьи будут только литературные и научно-культурного типа.

В Сербии два течения: одни желают, чтобы русские ассимилировались, а другие, наоборот, хотят, чтобы русские остались русскими и друзьями сербов. По-видимому, это течение берет верх.

Мы дали ему стихи Ходасевича. Ян спрашивал, нельзя ли устроить ему субсидию. Оказывается, субсидии не зависят от Державной комиссии, где Белич председательствует. Стихи Ходасевича не понравились: — «в нем есть двойственность». […]

8 сентября.

Виделись с Тэффи и Тикстоном. Впечатление, что им скучно друг с другом, хотя связь их крепкая. […] Свели их с Беличем. Но у меня чувство, что Тэффи осталась недовольна. […]

Вчера зашли к Мережковским. […] В Белград они едут. Возмущены, что редактор Струве. «Я не буду с ним работать», заявляет З. Н.: […] «Я напишу статью против самодержавия, вот он и уйдет». Значит, ясно — Мережковские едут в Белград, чтобы вырвать у Струве воображаемую власть, а если не удастся, то будут стараться, чтобы Струве отказался работать с ними. Они думают, что журнал будет в их руках, т. к. Ян занят «Арсеньевым», связан с «Совр. Записками», то он не опасен им. Алданов вряд ли станет принимать близкое участие там, Куприн — рамоли, Шмелев — болен, Зайцев — не опасен. Словом, им мерещится из этого журнала сделать «Новый дом». […]

Серов нашел, что у Яна ослаблено сердце, что и раздражительность от этого, а не от печени. Спрашивал, не заботит ли его что. Он сказал, что как не заживающая рана, его гнетет мысль о работе. Совет: на время постараться забыть. […]

19 сент.

[…] Ян совершенно с ума сошел насчет сердца, нервничает, не спит, днем не ест. Был у Серова, теперь хочет к Маану. Боюсь, что и Маан его не успокоит. Ему нужен доктор вроде Альтшулера.

Мережковские едут в Сербию. Им прислали 10000 фр. будто бы за пьесу. З. Н. сшила новое, слава Богу, черное платье. Дм. С. возбужден. […]

Ходасевич попросил у меня ту статью Гиппиус, где она писала об Яне, как о большом писателе, о большой личности и издевалась над критиками, которые называют его описателем. О себе Ходасевич говорит, что он очень доверчив, что Мережковским он верил и что они «ужасно с ним поступили». […]

8 окт.

Письмо Мережк[овского]:

Дорогой Сергей Константинович⁸, посылаю Вам […] большую газету с моим интервью. Очень прошу Вас велите его перевести и напечатайте в «Возрождении». Интервью чрезвычайно важное, благодаря многим обстоятельствам, между прочим, исключительно любезному приему короля Александра: на обеде я сидел рядом с королевой, а З. Н. рядом с королем. Наша беседа была очень важна и она, конечно, будет иметь последствия. […]

Ах, забыл, я получил орден Св. Саввы первой степени, высший орден в Югославии. Это тоже имеет большое значение, З. Н. — Савву второй степени. Ленты, звезды, рескрипты. Славяне все в восторге и умилении. Встречали, плачут слезами от любви к нам русским. А дураки в Париже сидят каменными болванами.

Сердечно Ваш Д. М.

20/7 октября.

Были вчера у Мережковских. Оба сияют и довольны. Вероятно, денег привезли больше, чем ожидали. […] Ордена красивые. И Д. С. все повторял, что кроме него, такой орден только еще у одного сербского писателя, а про Немировича и не упомянул.

Уверяют, что сербов правых почти нет. В Белграде чувствуется Россия. Куприн пил, перед представлением королю возили в баню, т. к. он с утра был пьян. К нему было приставлено двое молодых людей. Струве свалили, «все против него и сам Белич, т. к. он заявил свою программу и потребовал, чтоб всех сыновей перевести в Белград (?). Белич понял, что он генерал». Д. С. еще говорил, что у Струве социал-демократическое презрительное отношение ко всем писателям.

Журнала пока не будет. Лучше газета. Но на газету нет достаточно денег. […] Основалось там пока лишь книгоиздательство. На год намечено выпустить 12 книг. […]

Рассказывали они нам далеко не все, все время лавировали, особенно З. Н.

Мережковский еще воодушевлен религиозным настроением Загреба. Его там считают чуть ли не католиком, т., к. католики думают, что он работает на соединение церквей и уверены, что если это соединение произойдет, то они православную церковь сумеют поработить. […]

Вечером Ян долго говорил о «Жизни Арсеньева». Он горюет, что дал такое заглавие, нужно было назвать «У истока дней» и писать, как «Толстой-душенька написал Детство, Отрочество и Юность и запнулся». — «И мне кажется, что и я больше не напишу. Ведь 17 лет не написал в трех книгах. А 40 лет я должен написать в одной, в крайнем случае в двух… Ведь одно из двух: либо писать кратче, а если так же — то сколько выйдет томов! Я думаю об этом денно и нощно. Иногда кажется, что нужно оставить на время, заняться другим».

27/14 окт.

Сутки — дождь, ни на минуту не переставая, в саду вода. Гул от ручья вдоль Mont Fleury. Ночью был гром.

Галина никогда не видала, как танцуют кадриль. Чтобы размяться, мы позвали Капитана⁹ и стали танцовать. Я забыла четвертую фигуру. Они к кадрили относятся, как я к лансье.

Ян читал Мопассана, я работала. […]

24/11 н.

Шесть лет назад мы венчались в этот день в церкви. […]

Была одна у Мережковских, после письма З. Н., в котором она пишет: «Вы нас плотно покинули… Я всегда обречена на любовь верную и неразделенную».

Были все со мной очень милы. Дм. С. в хорошем настроении, доволен. А З. Н. — в тяжелом — ей негде писать. В «Возр.» ее редактируют, даже ее дневник в отд. изд. Поднимается вопрос, не взять ли назад этот дневник, нарушить контракт. […]

З. Н. говорила об Яне: «Он — единственный, подражать ему нельзя. К людям он относится, как к части мира, который он любит очень. А потому он может дружить и с Кульманами и т. д. Человек сам по себе ему не нужен». М. б. это и правда? […]

«Вот мы переписывались с Т. Ив. [Манухиной. — М. Г.] о молодых писателях: у них все есть — и форма, и уменье, только нечего сказать». […]

2 дек./19 нояб.

[…] Телефон. […] — Это Екат[ерина] Павловна [Пешкова. — М. Г.]. — На минуту захватывает дыхание. […] — Я в Ницце. Не можете ли вы приехать повидаться? — Сейчас трудно. Из Грасса нет прямого сообщения. Нужно ехать через Канн. […] — Мы приедем в Канн. — Хорошо, буду ждать вас у решетки, при входе с вокзала. Буду в вязаном пальто — вдруг вы меня не узнаете. […]

Поехала в Канн. […] незаметно провела время до прихода поезда из Ниццы в 6 ч. 30 м. Уже прошла вся публика. Их нет. Жду. Сердце бьется. Ведь Ек. П. была последней, кого я видела в Москве в день нашего отъезда на юг в мае 1918. И первую я должна увидеть оттуда.

Наконец, вижу идет дама, чем-то очень напомнившая мне Савинкову, довольно полная, весело мне машет. — Екатерина Павловна!

Мы поцеловались. Потом я поздоровалась с Брежневым. Зашли в Consigne. Сдали ее кожаный чемодан и беличье пальто (очень красивой темной белки). Куда идти? Я повела их к англичанам. Заперто. Пошли […] сели в глубине кафе, спросили St. Raphael.

Сначала о родных. Мать ее жива, ей 80 лет. Жена Максима не хочет ехать в Россию. Максим ничего не делает, даже марки перестал собирать серьезно. Говорила о Мите¹⁰, о его болезни. Ек. П. обещала повидаться с ним. […] Я спросила, нельзя ли нам достать от наших наши дневники, старые письма и, если остались, вещи? Ек. П. сказала, что кое что может провезти. — «А вот если бы раньше, Ал. М. [Горький. — М. Г.] мог бы все, что угодно, вывезти — у него багаж не осматривали». […] С Малиновской не видалась, т. к. она занимала высшие посты у большевиков. С Толстыми не видается, «он слишком много дружит с большевиками, покупал дешево мебель. А затем его пьеса „Императрица“…» Умер Крандиевский, сама по-прежнему глуха… «Скирмунт живет у меня. В Париже он пропадал. Было трудно, но я устроила ему визу. И теперь он снова стал таким, каким был до заграницы». «Вообще, я с большевиками не видаюсь, видалась с одним Дзержинским и считаю его порядочным человеком».

— Как же?

— Он считал, что раз он находится в правительстве, которое признает расстрелы, то он не может уклоняться от каких бы то ни было мест. Он единственный из всего ГПУ, с которым можно говорить. Когда я начала работать в Кр. Кр., я решила никогда не обращаться в ГПУ. Но однажды надо было спасти одного человека и я решила обратиться к Дзержинскому. Я была удивлена, что он выслушал меня. Он вникал в каждый случай.

Я спросила о двух знакомых в Соловках¹¹. Она сказала, что теперь в Соловках хорошо. Переменили администрацию. А кто в [неразборчиво написанное слово. — М. Г.] — тот, значит, работает и сам вроде как в администрации.

Потом она спрашивала, правда ли, что Ян страшный монархист. Я сказала, нет, ничего страшного. Он примет всякую власть, кроме большевицкой.

Она выразила сожаление, что Ян не в России теперь. Я сказала, что он большевизм не переносит, как я кошек, что в Одессе, где мы ощутили его всей кожей, он чуть не заболел от одного вида большевиков.

Потом она стала расспрашивать, правда ли, что он писал такие злобные статьи?

— Это не злоба. Это пафос. Мы белые и никогда не изменим тем, кто пал в борьбе с большевиками.

— То есть как не изменим?

— Вы ведь от Каляева не отрекались.

— Но Россия выше всего.

— Нет, кое что есть выше России, — сказала я, когда поезд уже тронулся.

Меня охватило грустное чувство. Может быть, хорошо, что наше свидание длилось только час. Я рада, что видела Ек. П. Теперь я знаю, что она не переменилась, что по-прежнему она не способна ни на что дурное сознательно, но «живя в нужнике, ко многому принюхаешься». […] В ней самой появилось спокойствие, она пополнела, отчего глаза уменьшились и стали менее красивы. Но лицо молодое. Работает в Кр. Кр. даром. Получает от Ал. М. [Горького. — М. Г.] 100 рубл. на себя и 100 руб. на мать — на это и живет. Скупо ей дает Ал. Мак. Голос у нее все такой же приятный. И флюиды от нее приятные, но все же было очень грустно.

Да, она еще сказала, стоя на платформе:

— Я надеялась, что Ив. Ал. приедет с вами, я тогда скорее почувствовала бы его. Я его больше всех люблю, как писателя.

— Он боялся вас скомпрометировать, а то бы приехал.

— Где лучше остановиться в Париже, где нет русских? Могут быть там неприятности.

— В центре. Пасси — русский центр, — сказала я.

6 дек./24 ноября.

[…] Ян чувствует себя плохо, тревожно. Беспокоит будущее. Денег мало. Как проживем в Париже? Говорили об издательстве в Белграде. Что послать? «Избранные рассказы», «Окаянные дни», «Книжку новых рассказов»? На вечер надежды мало. Да и кто будет продавать билеты?

Все вспоминается тон голоса Ек. П., когда она говорила, что у большевиков что-либо хорошо. Все же она подсознательно хотела оправдаться, мой слух не обманешь, интонация выдает. […]

20/7 дек.

Потрясены смертью Юл. Ис. Айхенвальда¹². Ян, как прочел, так и упал на спину. А затем у него было такое же выражение глаз, как при известии о смерти Юлия Алексеевича. И за обедом он был грустно-расстроенный, все молчал. […]

Целый день мелькают в голове картины встреч с ним. Вспоминается, как мы раз ехали вместе из Киева в Москву и часами просиживали в вагоне-ресторане, споря о женщине. Он считал, что назначение женщины — быть женой, матерью и что все курсы от лукавого. Назначение женщины — страдать, особенно, как матери. […]

Оказывается, было знаменитое собрание, был завтрак на 12 персон с Гукасовым. Шмелев неистовствовал, кричал о кружковщине и неуважении к писательскому званию. Всем было неловко. Ни Тэффи, ни Зайцев, ни Яблоновский его не поддержали, только Куприн пробормотал что-то несвязное о «Куполе Св. Исаакия». […]

В общем, собрание было неудачным (передаю со слов Маковского). Гукасову были открыты карты, о которых ему не нужно было знать, и этим закрепилась кабала.

Концерт в пользу журналистов провалился, не дал ни копейки, но вызвал много прошений. […]

10/23 дек.

[…] Вчера было письмо от Фондаминского. Очень интересное начинание — издавать биографии-романы. Предлагают и Яну. Пока согласились: Алданов — Александр I, Цетлин — Декабристы, Ходасевич — Пушкин, Зайцев — Тургенев. Яну предлагали Толстого, Чехова, Мопассана, но он согласился на Лермонтова¹³.

«Вере Николаевне передайте, что фельетон¹⁴ ее имел успех — все хвалят». А мне даже жутко, хотя — не скрою — весело. Только страх, что больше не напишу. […]

Верное чутье было у меня, когда я еще нашему книгоиздательству [в Москве. — М. Г.] предлагала выпускать художественные биографии. Никто не отнесся к моему проекту серьезно. […]

14/27 декабря.

[…] Пришла книжка Зурова «Отчина». Это историческое описание Псково-Печерского монастыря. Он весной работал в монастырской библиотеке, сделал зарисовки букв, концовок, водяных знаков и кожаных тиснений. В этой библиотеке он обнаружил заброшенную икону с рисунками обители конца царствования Ал. Михайловича и богатую киноварными буквами рукописную книгу XVII века государева дьяка Мисюря Мунейхина. Названа его книга «Отчина». Написана просто, сжато, с древними словами. Молодец. Значит, у него серьезные задания. Хорошо, что он религиозен.

Он в письме сообщил Яну, что ему было 16 лет, когда он стал добровольцем, значит, ему 26. Был в Праге (Г[алина] вспомнила его), но доктор посоветовал уехать оттуда из-за здоровья, — он был дважды ранен. Служил в «Перезвонах»¹⁵ секретарем. Прислал свою крохотную фотографию. Лицо приятное, хотя, вероятно, он самолюбивый человек и с характером. Г. написала ему письмо¹⁶. […]

«Анна» [Б. Зайцева. — М. Г.] — хороша. […] Я рада, что он работал у нас хорошо. Смешно, что в такую жару он писал так хорошо вьюгу, мороз. Интересная черта. Ведь и Ян много зимних рассказов написал на Капри, а о Цейлоне писал в Глотове зимой, в стужу. […]

Вчера гуляли с Галей по дороге в С. Валлье. […] Говорили о литературе, о Рощине, жалели, что он многого не понимает, едва ли будет совершенствоваться. Она опять говорила, что весной хочет писать повесть из 17–18 годов. […]

28 декабря.

[В дневник вклеена фотография Ю. И. Айхенвальда, вырезанная из газеты.]

[…] Письмо от Зайцева: «Юл. Ис. был в гостях у Татаринова, находился в очень подавленном и мрачном настроении. Говорил, что надежд никаких нет, и жить не стоит. Вышел и на бульваре […] — трамвай идет совсем рядом с аллеей — по близорукости своей и попал под вагон. Трамвай так его придавил, что пришлось поднимать вагон специальным краном, подъемником! Но, видимо, он сразу оказался в бессознательном состоянии. Изуродован ужасно, выбиты зубы и т. д. В больнице у него был брат Вышеславцевой и видел его, но Юл. Ис. в себя так и не пришел. Очень многие в Берлине его любили».

Милюков возражал Зайцеву против панихиды от Союза. «Мы не конфессиональное учреждение». Поддержал Зайцева Аминад [Дон-Аминадо. — М. Г.]. Панихида состоялась — народу пришло мало, большинство — евреи. […]

29/16 дек.

[…] Мне письмо от Оли Иловайской¹⁷. Она о старом Пимене ничего не помнит. И как она далека от литературы — не понимает, что мне нужно¹⁸. […]

Тяжело бездетным женщинам невыносимо. […] Умрешь и никого не оставишь, некому тебя оплакивать, некому за тебя молиться. Верно, что евреи — мудрый народ — считали, что бездетность — это наказание за грехи. Так оно и есть. Поняла я это слишком поздно.

31 декабря.

Проснулась рано. Слышу, Ян уже встал, стала одеваться. Он вошел ко мне, когда я не была еще готова, очень ласково поздоровался — признак хороший, значит, уже во власти работы.

[…] В Каннах было приятно. Ян был какой-то давно прошедший. Купила себе дневничек французский, но очень приятный, в черном мягком переплете. […] Послали Галининой бабушке 100 фр. […] Ян подстригся, а я на этот раз не пошла к парикмахеру, сэкономила на дневник. Пили кофе у англичан, купили Галине конфет. […]

Возвращались в первом классе. Мы мало говорили. Ян все читал, но было редко хорошо. Потом Ян встал и неожиданно поцеловал меня. Потом мы говорили, что послать мне в «Посл. Н.». […] Потом я рассказывала об Эртеле. Как думаю написать¹⁹. […]