Глава третья Молчаливый паук

Беркшир, 1852–1854 годы

Кризис в делах Генри Робинсона вынудил семью покинуть Эдинбург весной 1852 года и увезти Изабеллу далеко от друзей, которые ее поддерживали. Альберт и Ричард Робинсоны прекратили свое долевое участие в лондонском железоделательном заводе, и Генри пришлось взять в счет части своих акций машинное оборудование и отказаться от остальных. Сверх того, на его долю выпало выплатить их отцу три тысячи фунтов, которые тот вложил в дело. Для восполнения своих потерь Генри обосновался в конторе на Мургейт-стрит в лондонском Сити, занимаясь продажей сахарных заводов.

Отец Генри, Джеймс, запатентовал свой первый завод в 1840 году. Рекламный проспект обещал владельцам плантаций, что заводы измельчат и сварят сахарный тростник эффективнее, чем «небрежные черные работники», которые суют «пучки» в емкости «с остановками и нерасслоенные, то слишком маленькие, то слишком большие». После отмены рабства в Британской империи в 1830-х плантаторы усиленно искали альтернативу платному труду. Заводы Робинсонов экспортировались на Яву, Кубу, Маврикий, в графство Бурбон в американском штате Кентукки, на Барбадос, Бермуды и в Наталь. В Тирхуте, Индия, рабочие прозвали три громадных агрегата Колымага, Хвастун и Гефский Голиаф. Генри усовершенствовал устройство своего отца. В 1844 году, в год женитьбы на Изабелле, Генри выправил патент на закрепление частей мельницы на металлической опорной плите, увеличение числа валов для выжимания сока из измельченного сахарного тростника и затягивания запора на вакуумном чане, в котором сок превращался в сироп.

В течение трех месяцев в 1852 году, пока Генри работал над созданием независимого дела в Лондоне, Изабелла с сыновьями кочевала с места на место. Они проехали по северо-западу Шотландии и какое-то время жили в гостинице в Скарборо, фешенебельном курорте на Йоркширском побережье. Изабелле нравилось жить у моря или реки. «Глубоким и красивым» долинам Южного Уэльса она предпочитала шотландский северо-запад из-за «отсутствия в целом воды в уэльских ландшафтах», призналась она в письме Комбу.

Изабелла и мальчики навестили ее родительский дом в Шропшире, который она указала своим шотландским друзьям в качестве адреса для пересылки корреспонденции. В апреле в Эшфорд-Баудлере, менее чем в миле от Эшфорд-Карбонелл, открылась железнодорожная станция[43], что облегчило семье и ее гостям приезд и отъезд. Хозяйство Эшфорд-Корта было сильно истощено. Двое из младших братьев и сестер Изабеллы — Кэролайн и Генри — умерли в 1830-х, старший брат Джон эмигрировал в Тасманию в начале 1840-х, а сестра Джулия уехала в Лондон, выйдя в 1849 году замуж за младшего брата Генри Робинсона — Альберта. Овдовевшая шестидесятитрехлетняя Бриджит жила теперь в шропширском доме с двумя сыновьями — Кристианом и Фредериком, двадцати и двадцати девяти лет. В ноябре 1847 года Фредерик получил звание барристера, но когда спустя месяц умер его отец, вынужден был — как оставшийся в Англии старший сын — взять на себя управление имением.

В начале лета Изабелла описала в дневнике день, когда Лейны гостили в ее сельском доме. Этим домом мог быть Эшфорд-Корт, поскольку Изабелла с гордостью владелицы показывала своим гостям поместье и окружающие земли. Но в данной дневниковой записи не упоминаются ее мать и братья, поэтому, возможно, Лейны навещали ее в каком-то другом месте, в арендуемом доме. Генри, как обычно, отсутствовал.

В одиннадцать утра 30 мая — в день Троицы — Мэри с детьми пришла в комнату Изабеллы. Миссис Лейн была «очень мила, — написала Изабелла, — и когда маленькая компания (к которой примкнул ее спаниель) посетила мою спальню, я со всей силой почувствовала очарование их счастливого, нежного настроения, и мне страстно захотелось любить и наслаждаться жизнью, как они». В тот день Лейны решили не ходить в церковь. Эдвард остался в своей комнате, делая записи, но позднее тем утром он с семьей отправился на прогулку. Изабелла встала в полдень и присоединилась к ним в саду, где «отвечала на их шутливое сочувствие моему недомоганию». Она, похоже, страдала от похмелья, учитывая беззлобное поддразнивание друзей и последующую беседу: мы «болтали о себялюбии, потворстве своим желаниям и о привычках».

Пока мальчики играли, Изабелла повела Эдварда и Мэри посмотреть «цветочный холм» в саду, который привел их в восхищение. Затем они сидели и разговаривали о «великих людях», например о Сэмюэле Тейлоре Кольридже и Джордже Комбе. Они обсудили вопросы, которые Эдвард поднял в своей статье в «Эдинбургском журнале Чемберса» прошедшим мартом: «гибкость характера, твердые мнения, законное поручительство, мысленные оговорки и обе стороны любой проблемы». В своем эссе Эдвард побуждал читателей внимательно выслушивать все версии истории. «Столько предвзятости проистекает из самолюбия, — писал он, — столько небрежности в отношении правды в целом и столько искреннего искажения повествования, что частичному изложению чего-либо доверять нельзя». Люди могут обманывать даже самих себя, указывал он, они способны непритворно заблуждаться.

«Накануне мистер Л. держался не столь бодро, — заметила Изабелла, — но был очень мил и обаятелен. Мы прошли круг по дороге после небольшого подъема и круг по лугу на крутогорье над ним. Здесь мы постояли, любуясь прекрасным видом».

Они вскоре вернулись в дом, где Эдвард прочел Изабелле отрывок из эссе о воображении Перси Биши Шелли — в тот год вышло в свет новое издание прозы поэта. Доводы эссе Изабеллу не убедили: «Как у последовательницы френологии», сообщила она своему дневнику, у нее был иной взгляд на человеческую психологию. Когда пришла Мэри с мальчиками, все собрались на обед. К тому времени многие семьи, принадлежавшие к верхнему слою среднего класса, накрывали второй завтрак в полдень, днем пили чай и вечером обедали[44], но Робинсоны придерживались прежних традиций — плотная трапеза днем и чай вечером. Воскресный обед был особенно обильным, и Изабелла осталась довольна блюдами, приготовленными ее прислугой, — говядина, пирог с голубями (потрошеные голуби выкладывались на бифштекс и запекались в слоеном тесте), клецки (вареные шарики из почечного сала с мукой) и овощи. Закончили они кофе с коньяком, чистым фруктовым бренди. «Единственным недостатком, — написала Изабелла, — стало плохое поведение Атти, и он изводил нас целый день. Наконец мы все вышли на улицу».

Изабелла и Эдвард гуляли вместе по лужайкам и полям вокруг дома в «отличную, прохладную, немного облачную погоду». Молодая женщина без колебаний, с надеждой приписала ему невысказанное желание, которое испытывала сама. Они «надолго» задержались у качелей в саду. «Я продолжительное время качалась, и мистер Л. сильно меня раскачал, миссис Л. наблюдала со стороны». Няня привела одного из мальчиков Лейнов, и «папа» покачал его на качелях.

Эдвард и Изабелла продолжили прогулку вдвоем. Они сделали остановку, молча посидев рядом в укрытии на крутом берегу реки. «Ф., спаниель, забрался ко мне на колени, мистер Л. сидел рядом со мной. Это была та самая сцена, которой я часто желала и рисовала для себя, но теперь она воплотилась». Они пробыли там час, наблюдая за стайкой голоногих ребятишек, игравших неподалеку. В конце концов они поднялись и повернули назад к дому, выбрав дорожку через рощу. «Я шла рядом с мистером Л., но не опиралась на его руку, — написала Изабелла, — и в его настроение закралась, кажется, легкая горечь». Они остановились рядом с домом. «Я села отдохнуть на своем лугу, — написала она, — а он прислонился к ограде».

Их одиночество было нарушено приходом Мэри Лейн с детьми, и все вместе они вернулись в дом к раннему вечернему чаю. Изабелла сама заварила и разлила чай и «с удовольствием его выпила», отметила она в дневнике. Возможно, в Эдинбурге этим занималась служанка, в деревне же обычаи были проще, и за столом хозяева часто ухаживали за гостями. «За чаем мистер Л. сидел рядом со мной, — писала Изабелла, — и в течение часа мы говорили о политике, наследственности, финансовых средствах, бедняках, эмиграции и т. п.». Еженедельные газеты оживленно обсуждали, следует ли церковным приходам финансировать эмиграцию бедноты в Австралию, где наблюдалась нехватка рабочих рук после открытия в Виктории золотых месторождений в 1851 году.

«Потом, в девять часов, отправив всех мальчиков в постель, поскольку было воскресенье, мы сели в саду, — писала Изабелла. — Миссис Л. замерзла и в десять ушла в дом». Пока Мэри грелась у огня в доме, Изабелла и Эдвард, теперь одни, «беседовали о лорде Байроне, верховой езде, мужестве, воздушных шарах и холодности». Разговор о воздушных шарах был, возможно, вызван многочисленными анонсами в воскресных газетах о полетах на воздушных шарах на лондонских ипподромах и в парках в выходной день в связи с праздником Троицы. Эдвард «курил и болтал, — писала Изабелла, — а я много смеялась».

Когда наступила ночь, их добродушное подтрунивание друг над другом сменилось более серьезной беседой. Они заговорили о «душе человека, его жизни, могиле, бессмертии, Боге, Вселенной, разуме человека и его короткой, быстротечной природе». Изабелла призналась Эдварду, что утратила веру и осталась одна среди своих друзей, не верящая во «все иллюзии христианства». Она заявила, что примирилась со своим новым пониманием.

«Я выразила свое постепенно приобретаемое спокойствие ума, — написала она. — Я сказала, что величие истины возместило мне потерянные надежды». Эдвард рассказал ей о своем недавно умершем греческом друге, студенте-медике. «Он говорил печально», с «глубоким чувством», написала Изабелла. Эдвард, в свою очередь, признался ей в религиозных сомнениях. «Он испытывал потребность молиться, страстно желал верить».

Вместе они наблюдали восход луны и слушали грубый треск коростеля. Эдвард, «казалось, был очарован красотой сцены», темнеющий сад словно околдовал его, и он сказал Изабелле, что хотел бы не ложиться всю ночь. Эта минута вдохновила ее процитировать в дневнике несколько строчек из эпической поэмы «Эванджелина» Генри Лонгфелло, впервые опубликованной в 1847 году и ставшей к началу 1850-х бестселлером.

Наконец Изабелла решила утешить Мэри Лейн. «Вскоре после одиннадцати я подумала, что миссис Л. посчитает нас жестокими за то, что мы ее бросили, — написала она, — и мы пошли к камину. Настроение у нее по-прежнему было неважное, и я постаралась ее ободрить».

В дневнике Изабелла мысленно восстанавливала события дня, как наблюдатель, чтобы лучше насладиться ощущением, что тебе завидуют, тебя желают. Она так долго находилась вне брака Лейнов, с завистью заглядывая туда, что, став причиной уныния Мэри, втайне получала теперь от этого удовольствие. Дневник волшебным образом восстанавливал прошедшие сцены, более не анализируя ее стремления, а позволяя им проникать в воспоминания. Никому не подконтрольный, не подпитываемый никакими внешними источниками, не сверяемый ни по какой иной перспективе, дневник мог создать желаемый мир, в котором воспоминания расцвечивались желанием. Эта запись принадлежала к тем отрывкам, которые можно было перечитывать для души.

В конце лета 1852 года Генри нашел для семьи виллу рядом с Редингом в Беркшире, откуда мог доезжать до Лондона на поезде, покрывая сорок миль немногим более чем за час. Рединг лежал в плодородной долине, образованной Темзой; богатая продукция Беркшира — зерно, фасоль, вишня, лук, кирпичная глина, свиньи, шерсть, ручки для метел и сливочное масло — доставлялась из города в Лондон по каналу и железной дороге. Одна американская писательница, посетившая тем летом Рединг, отметила, что вдоль железнодорожного полотна рос дикий мак — за окном скорого поезда алые цветы лились «кровавой рекой»[45].

Изабелла с детьми переехала в Рипон-лодж, особняк на холме, поднимавшемся к западу от Рединга, и начала принимать доставляемую мебель, которая до того хранилась в Лондоне. Генри ездил в столицу три раза в неделю.

Мальчики не были записаны в школу, и Изабелла обратилась к Комбу за советом касательно их образования. Хотя ее старший сын Альберт был «добродушным и общительным», писала она, семилетний Отуэй отличался «не таким приятным и более своеобразным нравом». Как и его младший брат, трехлетний Стенли, Душка был «вспыльчив и немного упрям». Генри планировал открыть в Беркшире школу для мальчиков из семей среднего класса; за образец он брал «светскую школу», которую основал в Эдинбурге Комб и где вместо богословия учили наукам. Но Изабелла не была уверена, что дневная школа подойдет ее среднему сыну. Она размышляла, не понадобится ли ему дисциплина школы-интерната.

Беспокойство Изабеллы за младших детей перекликалось с тревогой по поводу собственной страсти и неудовлетворенности. Хотя прежде семья переехала в Эдинбург, чтобы Изабелла могла держать мальчиков при себе, теперь она начала воспринимать семейный дом как место, откуда им, возможно, придется бежать.

В какой-то мере Изабелла винила в подавленности сыновей Генри. «Дети так грустны и подавлены, когда он с ними, — записала она в своем дневнике, — не выходит ничего, кроме недовольства, угрюмости, молчания и выискивания ошибок». 26 августа Генри возмутился, вернувшись домой из Лондона и застав жену за распаковкой вещей в отсутствие няни, Элизы, ушедшей с поручением. «Генри приехал в 12, сильно расстроился, захватив нас врасплох. Э. не было, поторопилась с обедом. Он рассердился из-за картофеля». В половине четвертого он в одиночку отправился в Пэнгбурн, деревню в пяти милях от Рединга, чтобы поискать место, где можно было бы построить новый дом. Изабелла взяла Стенли и в легком экипаже поехала в Уайтнайтс, в парк бывшего имения в трех милях в противоположном направлении. «Красивый парк, теперь не используемый, дом необитаем, компании пьют в нем чай и гуляют вокруг». Это место возбудило в ней желание «владеть тихим местечком на земле и освободиться от мелочной тревоги и житейских неприятностей».

Домой Изабелла вернулась несколько приободренной, но Генри испортил ей настроение. «Вечером Генри разозлился, и за чаем мы разговаривали на повышенных тонах. Меня вывела из себя мысль о жизни с ним. Очень несчастна; печальный день». Ее мир пришел в упадок. Не было больше прогулок с Эдвардом или ужинов с романистами и философами, только домашние обязанности, общество ее детей и недовольного Генри.

Во Франции тем летом Гюстав Флобер закончил черновой вариант первой части «Госпожи Бовари», книги, начатой годом ранее. Подобно Изабелле Робинсон, героиня этого романа становится жертвой одиночества и апатии.

Неудовлетворенность Изабеллы отчасти коренилась в несоответствии ее жизни и жизни ее предков, особенно по материнской линии. Отец Изабеллы, Чарлз, познакомился с Бриджит Керуэн на званом обеде в доме ее родителей в Камберленде году в 1808-м, когда работал барристером в Северном судебном округе. Чарлз унаследовал участок земли в Западном Йоркшире, но у Бриджит состояние было больше: к своему бракосочетанию в 1809 году она получила девять с половиной тысяч фунтов стерлингов, а он — пять тысяч.

Керуэны были старинной и влиятельной династией[46], имели два поместья на Камбрийском побережье — Уоркингтон-Холл и Эвэнригг-Холл. Художник Джордж Ромни запечатлел в конце XVIII века мать Бриджит, Изабеллу — темноволосую красавицу с яркими губами. Единственная наследница состояния своего отца, которое тот сколотил на добыче угля, она бежала с двоюродным братом Джоном Кристианом, когда ей исполнилось семнадцать лет. При этом она, по общему мнению, разбила сердце другому кузену, который вскоре после этого возглавил бунт против капитана Блая на «Баунти». Женившись на Изабелле Керуэн, Джон Кристиан взял ее фамилию, подарил ей остров на озере Уиндермир (названный в ее честь островом Красавицы или островом Беллы) и кольцо с бриллиантом, стоившее тысячу фунтов. Джон Кристиан Керуэн, как он теперь назывался, сделался членом парламента от партии вигов от Карлейля, а позднее — от Камберленда и получил известность благодаря своим социальным и аграрным реформам. Желая продемонстрировать близость с земляками[47], он как-то раз явился в палату общин в наряде камбрийского крестьянина, с буханкой хлеба и головкой сыра под мышками. Жена разделяла его политические убеждения и проявляла живой интерес к благополучию людей на своей земле.

Изабелла Робинсон жаждала подобной роли. Даже ее мать принимала активное участие в делах своего мужа, помогая ему управлять имением и расширять связи. Изабелла же располагала всего-навсего домом и имела под своим началом трех-четырех слуг, а мир промышленности и торговли Генри был для нее закрыт. Муж пропадал в поездах, доставлявших его на собственные фабрики, заводы и в конторы в Сити, и на пароходах, следовавших в дальние колонии, с которыми он торговал.

В Рединге, делилась с Джорджем Комбом Изабелла, у нее «много свободного времени»; «гораздо больше досуга, чем выпадает большинству женщин». Днем дамы ее класса в основном наносили светские визиты и принимали посетителей, но у нее не было друзей по соседству. Беркшир, писала она, «приятное место в отношении климата и красоты, но у нас нет здесь знакомых, и я не думаю, что мы обзаведемся приемлемыми, учитывая ограниченность характера местных жителей и то, что ими по преимуществу руководит духовенство».

«Вы не представляете, как часто я сожалею, что не могу увидеться с вами и поговорить, — писала она Комбу, — или до какой степени мне не хватает интеллекта и серьезности того маленького круга, частью которого я была в вашем доме или в домах ваших друзей. Здесь я ощущаю себя в изоляции, как человек, взгляды которого будут почти осуждены, если я посмею на них намекнуть».

Дневнику она призналась в том, в чем не призналась Комбу — как сильно скучает по Эдварду Лейну. «Встала поздно из-за скованности и усталости, — начиналась запись от 31 августа 1852 года. — Мальчики пришли повидаться со мной, а затем все ушли на реку, но из-за грозы вернулись, и утро прошло беспорядочно. Написала матери». В тот день Изабелла получила письмо от Мэри Лейн, дружеское послание, в котором сообщалось, что леди Дрисдейл болеет, а Эдвард находится сейчас на водолечебном курорте в Ротси, на острове Бьют, восстанавливая ногу после травмы. Изабелла была разочарована, что написала ей Мэри, а не Эдвард. «Ах, подумала я, хотя он не занят и даже не может сейчас ходить, он совсем обо мне не вспоминает». Она несколько раз писала ему и послала в подарок запонки, но он не ответил. «Ни одной строчки благодарности за запонки или ответа на мои многочисленные записки, хотя не проходило часа, чтобы мои мысли с тревогой и любовью не обращались к нему». Она попыталась разозлиться на Эдварда, но сумела вызвать только жалость — к нему и к себе. «Слезы навернулись у меня на глаза, когда я подумала о нем — хромом и одиноком, и даже сильная горечь от того, что мною совершенно пренебрегают, не смогла в достаточной мере укрепить мое сердце гордостью, чтобы презирать его и забыть в свою очередь. Непредсказуемое и прискорбное положение. Весь тот день и несколько последующих меня преследовала и наполняла мое сердце невыразимой печалью унизительная, горестная правда о полной его забывчивости, даже о моей дружбе».

В состоянии сильнейшего упадка духа Изабелла решила, что никакие ее чувства ничего не значат ни при каких обстоятельствах, что ее внутренняя жизнь совершенно безразлична высшей силе. Она склонилась к тому, что нет ни Бога, ни бессмертной души. Она пришла к убеждению, что за смертью ничего не следует. «Все будет темно для меня, — написала она, — когда однажды я покину этот мир». Утрата Изабеллой веры, сказал позднее Эдвард Лейн, «кажется, настолько потрясла все ее существо, что укрыло зловещим облаком депрессии и malaise[48] на всю ее дальнейшую жизнь». Если другие разочарованные люди могли найти утешение в мысли о том, что эта жизнь является всего лишь подготовкой к следующей, испытанием, которое надо вынести и в награду получить будущее блаженство, Изабеллу мучила мысль, что у нее есть только это, несчастливое существование. Она погрузилась в глубокое и всеобъемлющее уныние, духовное опустошение шло в согласии с ее скукой, сердечной тоской и меланхолией. Крушение религиозных и романтических иллюзий слилось у Изабеллы воедино.

В попытке извлечь из своего страдания какую-то пользу Изабелла предложила Комбу опубликовать ее взгляды на миф о бессмертии. Ложное ожидание будущей жизни, доказывала она, поощряло духовную гордыню и препятствовало научному прогрессу; те, кто верил в Царство Небесное, не умели уделять внимание миру, в котором жили, и улучшать его. Ей известно, сказала она, что Комб старательно воздерживался от выражения столь опасных мнений в своей собственной работе, но поскольку она не обладала общественной репутацией, нуждавшейся в защите, у нее «не было причин избегать ответственности».

Комб стал решительно отговаривать Изабеллу писать о религии. Он попытался убедить ее, как в течение многих лет пытался убедить других, что френология не обязательно ведет к атеизму. С этой целью он послал ей эссе священника о взаимоотношениях тела и души. Изабелла была непоколебима. Автор, заявила она Комбу, «разделывается с обычно принимаемым мнением, что душа и тело не связаны между собой… но затем он питает надежду, будто каким-то таинственным образом с помощью молитвы и добрых дел мы можем стать духами и поэтому жить вечно — вывод лишь более сложный, но не более возможный, чем отвергаемая им доктрина». Она допускала, что после смерти человеческие существа претерпят «революционное изменение элементов, их составляющих» — в конце концов, спрашивала она, «почему человеческая жизнь должна настолько принципиально отличаться от существования животного?» Верующим, писала она Джеймсу Комбу, как минимум следует продемонстрировать смирение. «Перед лицом стольких противоречащих друг другу религиозных мнений» она поражалась, что «тщеславный человек во все века решительно и яростно сражался за свой собственный обряд — свои собственные убеждения, до полного исключения всякой возможности даже услышать своего соседа. Представляется, что само существование такого разнообразия доктрин и убеждений могло научить хотя бы сомнению и какому-то милосердию».

Тем не менее она последовала совету Комба и не поддалась искушению опубликовать свои размышления. «Есть люди, которых такой мой поступок способен рассердить, если не оскорбить, — написала ему Изабелла, — и возможно, я могу просто оставить заметки, которые после моей смерти будут изданы или нет моими друзьями, как они сочтут нужным». Она неохотно смирилась с требовавшимися от нее секретностью и самоограничением.

Джорджа Комба поразил уровень доводов Изабеллы. «Вы обладаете, — писал он ей в письме, — здравомыслием, убедительностью и полнотой осмысления в способности проникать в отношения причины и следствия гораздо глубже среднего уровня даже по сравнению с образованными женщинами». Когда в 1853 году он решил письменно изложить свое мнении о религии, Изабелла стала одной из «очень, очень немногих», кому он послал экземпляр своей рукописи (другой была Мэриан Эванс). Он убедил своих привилегированных читательниц в важности сохранения в тайне содержания рукописи. «Я пришел к заключению, что сверхъестественной религии не существует, — объяснял он другому корреспонденту. — Если бы содержание этой книги стало известно… нам пришлось бы покинуть Эдинбург». Изабелла заверила его в своей осторожности. «Я свободно могу пообещать выполнение поставленного вами условия. Я немедленно запру книгу среди своих личных бумаг и никому о ней не скажу, кроме мистера Робинсона, которому вы разрешили ее показать». Она признала, что «общие взгляды» Генри «либеральны, и он в высшей степени уважает ваши взгляды» — Изабелла и ее муж действительно разделяли энтузиазм по поводу научного прогресса и отделенного от церкви образования, — но не устояла и напомнила Комбу, что Генри лишь поверхностно интересуется общими понятиями. «У него, — написала она, — мало досуга или склонности к отвлеченным размышлениям».

Изабелла с головой ушла в чтение и сочинительство. В 1852 году она послала размышления о религии в газету «Лидер», хотя знала, что мнение будет, вероятно, сочтено слишком крайним даже для ее радикальных страниц. «Эдинбургский журнал Чемберса» опубликовал еще одно ее стихотворение, «несколько моих строчек о неких фантастических символах бессмертия, что весьма меня порадовало». В июне 1853 года тот же журнал напечатал эссе о браке «Женщина и ее хозяин» за подписью «Женщина», которое вполне могло принадлежать перу Изабеллы: затруднительное положение автора, ее яркая проза, сильная любовь к детям и инакомыслие — все напоминает Изабеллу. Эссе было данью «Социальной статике» Герберта Спенсера, новой книге, которую Изабелла прочла тем летом и рекомендовала Комбу как работу «глубокой и вдумчивой философии». Брак, говорил Спенсер, может вызывать «вырождение того, что должно быть свободным и равным общением, в отношениях властелина и подчиненного… какая бы поэзия ни присутствовала в страсти, соединяющей два пола, она вянет и умирает в холодной атмосфере принуждения»[49].

Подобным образом автор статьи в «Чемберсе» утверждал, что чрезмерная власть мужа может погубить его жену, не оставив ей ничего, кроме ненависти к нему и к себе самой. По словам автора, неудачный брак не просто наносит женщине ущерб, он ее калечит. Как немощный спутник «всевластной планеты» своего мужа, она становится слабой, бездеятельной, плачевно зависимой. С течением времени «она может очень стараться, стараться, плача кровавыми слезами, быть терпеливой, мудрой и сильной, но подорванные жизненные силы могут никогда не восстановиться». Как «белая христианская рабыня», она «обязана двигаться тихо, подавлять свои настроения… На ее лице должно отражаться внешнее спокойствие, хотя в груди бушует пламя Этны». Несчастная женщина, писал автор, часто остается в браке только потому, что не в силах вынести расставания со своими детьми. Она может испытывать к детям «исключительную нежность», но у нее нет независимого права на них, «совершенно никакого».

Роберт Чемберс почувствовал себя обязанным объяснить свое решение опубликовать такие взгляды. Он добавил к эссе постскриптум: «Наш автор, имея, возможно, более чем достаточно оснований для описания того, что мы должны считать исключительным случаем, прав в поисках лекарства… Со временем, быть может, выяснится, что разрешить несчастной женщине уходить с детьми от невыносимого мужа — гораздо меньший риск, нежели это теперь, как правило, представляется».

Летом 1853 года Эдвард, Мэри и леди Дрисдейл навестили Робинсонов в Рипон-лодже. Генри по-прежнему занимался своими сахарными заводами. Не так давно он стал обладателем патента[50] на диск связи, соединяющий новый мотор и старую мельницу: конец вала шестерни этого мотора вставлялся в один паз железного диска, а язык верхнего вала — в другой. Эдвард только что получил звание терапевта — врача-джентльмена, специалиста в области диагностики, а не хирургии, — и ехал со своей семьей через Беркшир на континент, где они планировали отдохнуть в течение месяца. Они попросили Изабеллу, которая была так добра к их детям в Эдинбурге, приютить их сыновей на время этой поездки за границу. Артуру и Уильяму исполнилось соответственно пять лет и два года. Теперь у Мэри Лейн был еще один сын, Сидни Эдвард Гамильтон, родившийся в 1852 году, темноглазый, в отличие от своих голубоглазых братьев, мальчик; вполне возможно, что Гамильтоном его назвали в честь Изабеллы — это имя было средним именем у нее и у Альберта.

Лейны и леди Дрисдейл направлялись в курортный город Баден в Германии, откуда Эдвард написал Изабелле несколько писем[51]. Он уже побывал на водолечебном курорте в Шотландии и на горячих источниках Баньи-ди-Лукка в Италии — в статье, написанной для «Эдинбургского журнала Чемберса» в 1851 году, он хвалил тосканский курорт за его «тенистые дорожки» и «журчащую реку». Теперь, будучи готовым к практической работе, Эдвард вынашивал планы о собственном гидротерапевтическом заведении — просторном мире стекла, воды, лугов и солнечного света.

По возвращении в Англию Эдвард Лейн и его семья заехали в Рипон-лодж за мальчиками и пробыли с Робинсонами сутки[52].

«Мне очень хочется знать, думал ли он обо мне и скучал ли хоть сколько-нибудь, — признавалась Изабелла в дневниковой записи без даты — хотя в моменты серьезных размышлений я ничуть в это не верю». Она укоряла себя: «Как может человек, столь занятой, столь любимый и пользующийся таким восхищением, уделить хотя бы одну мысль некрасивому, не отличающемуся изящными манерами и дальнему другу? Боже милосердный! Да я бы отдала всю свою жизнь по капле, если бы это могло принести ему пользу, и, умирая, просила бы только любви; а он — почему должна существовать такая несоразмерность симпатии? — он думает обо мне всего лишь как о бывшей знакомой. Увы!» В таком настроении она настолько же низко оценивала себя, насколько высоко Эдварда — она некрасива и неуклюжа, сокрушалась Изабелла, тогда как он любим и ценим всеми. Ее желание отдать ради Эдварда «жизнь по капле» было желанием превратить свою кровь в золото ради его пользы, принести себя ему в жертву.

Робинсоны и сами совершили путешествие в Европу туманной зимой 1853 года — «ускользнуть от мрачного ноября», как описал это Генри в письме Комбу. За шесть или семь недель семейство объехало города на севере Франции — Кале, Сент-Омер, Лилль и Булонь. «Жили мы в основном в последнем, — писал Генри, — который очень понравился миссис Робинсон».

Семья вернулась в Рипон-лодж к концу декабря. В первый день 1854 года Изабелла встала рано (без четверти восемь), проверила счета, закончила дневник за 1853 год и начала новую тетрадь. Она очень старалась быть терпеливой и практичной с мужем и сыновьями, отличавшимися изменчивостью настроений. «Этот день был холодным, морозным, дул восточный ветер, — отметила она, — бодрящее солнце светило до полудня. Ночью чувствовала себя не очень хорошо, но когда поднялась, мне стало получше, и я ощутила прилив энергии. Мое радостное настроение вернуло Генри хорошее расположение духа, и я нежно поздоровалась с детьми, хотя они выглядели довольно хмурыми».

Генри начал строительства дома для семьи в Кевершеме, пригороде в четырех милях к северу от Рипон-лоджа, и за завтраком они с Изабеллой обсуждали, как его назвать. Затем они читали с мальчиками. Потом, уединившись, Изабелла пересчитала свои письма за прошлый год: «Получено 189 писем и 26 записок, написано 214 и 54 записки». Произведя подсчет своей корреспонденции, она также составила список умерших знакомых и родственников, среди них брат ее первого мужа Джордж Дэнси, «некогда друг, а в последнее время чужой, отдалившийся человек», две тетки с материнской стороны и двое сыновей ее старшего брата Джона, жившего со своей семьей на Тасмании. Этот ежегодный учет, типичный для дневников того времени, побудил Изабеллу к попытке молитвы: «Пусть Великий Творец самого высшего из всех земных существ направляет наши пути и ведет нас к признанию и постижению присутствия добра и порядка посреди кажущихся противоречий, боли и скорби».

В половине второго Изабелла пошла на прогулку с Альфредом и Стенли. Начать с того, что старший мальчик «скучен и не в духе», написала она, но холодный воздух и вид на заснеженные холмы поднял им настроение. По возвращении Генри снова расстроил Изабеллу. «Обед прошел хорошо, но Генри дулся и был полон решимости к чему-нибудь придраться». Поскольку за хозяйство отвечала она, то критика в отношении блюд досталась ей. «Читала после обеда детям, а потом беседовала с ним о причинах его недовольства. Он бранил прислугу, хотел личного слугу (которого через месяц рассчитает), хотел кабинет, желал, чтобы я была более активной хозяйкой, жаловался на простуду и строил планы, как проводить меньше времени здесь и больше — в Лондоне». На выпады против ее манеры ведения хозяйства и на его намерение как можно меньше времени проводить с семьей она отвечала спокойно: «Я сказала все, что могло, по моему мнению, как-то его вразумить, отметила эгоистичность его жалоб, справедливость желания наилучшим образом устраивать дела и указала на несколько мелочей, которые можно было бы воплотить для улучшения положения».

Поведение Изабеллы в тот день казалось выстроенным как послание к самой себе, новогоднее решение в действии. Она пыталась поступать в соответствии с таким руководством, как книга «Английские жены» Сары Стикни Эллис, вышедшая в 1843 году, где доказывалось, что миссия жены — подчиняться мужу и посвящать себя созданию уютного и спокойного дома. «Бесспорно, — писала миссис Эллис, — что неотъемлемым правом всех мужчин, больных или здоровых, богатых или бедных, умных или глупых, является право ожидать, чтобы к ним относились с почтением и угождали им в их собственных домах». Принести мужу счастье было даром и привилегией женщины. Как отмечал Ковентри Патмор в своей эпической поэме «Ангел в доме» (1854), «Мужчину должно ублажать, но ублажать его — вот радость женщины».

Изабелла изо всех сил постаралась молча снести грубость Генри и его дурное настроение, с любовью ожидая, когда рассеется облако недовольства. Она оставалась с ним, пока он не смягчился, а затем снова пошла на прогулку с Альбертом: «Ветер утих, и было очень приятно». Вернулись они к восьмичасовому чаю, после чего они с Генри еще час обсуждали название их нового дома. В половине десятого она сделала запись в дневнике и закончила упражнения по латинскому языку — хотя у нее не имелось больше возможности посещать лекции и занятия, как это было в Эдинбурге, Изабелла по-прежнему старалась восполнить пробелы в своем образовании. К одиннадцати часам Изабелла легла спать. «И так закончился первый день этого года, — поведала она своему дневнику, — не без приятности, хотя до некоторой степени и испорченный плохим настроением Генри». «Полное недружелюбие его характера, — писала она, — утомило и раздосадовало».