Глава шестая Будущее — ужасно

Булонь и Мур-парк, 1854–1856 годы

В конце октября 1854 года, когда не прошло и нескольких недель после ее свиданий с Эдвардом Лейном, Изабелла и ее семья уехали из Англии во французский рыболовецкий порт Булонь-сюр-Мер, где сняли на зиму дом. В булонском порту[69] пассажиров с парового парома загоняли в таможню для проверки паспортов, а затем их встречал на набережной натиск шумных агентов из отелей и пансионов: «Отель “Европа”! Гостиница “Купальня”! Гостиница “Лондон”!» Чуть дальше, на деревянной пристани, рыбаки разбирали свой улов и плели сети.

Изабелла поселилась с Генри, сыновьями и слугами в трехэтажном доме номер 21 по улице Зала для игры в мяч. Здание составляло часть крутой террасы, идущей вдоль северной стороны Тинтеллери — прекрасного парка на склоне холма, где ежедневно во второй половине дня совершали променад модные экспатрианты, разодетые в шелка и атлас. «На зиму мы обосновались на очень приятной площади в Булони, — писала Изабелла Джорджу Комбу, — и мальчики регулярно ходят в школу в главный колледж города». После увольнения Джона Тома Альфред и Отуэй недолго посещали дневную школу в Беркшире. Теперь они присоединились к значительной группе британских мальчиков в городском муниципальном колледже, либеральном заведении, где, как надеялись их родители, они приобретут хорошее знание французского языка[70].

В Булони жили более семи тысяч британцев[71], составляя четверть от общего числа населения, и еще сто тысяч посещали город каждый год, приезжая из Фолкстона. По сравнению с другими городами Северной Франции Булонь была оживленной, даже космополитической, а стоимость жизни на континенте была дешевле, чем в Англии. Разгар сезона приходился на осень, когда небо по эту сторону Ла-Манша казалось более голубым. В Булони имелись две английские церкви, два английских клуба (с бильярдом, карточными столами и британскими газетами) и две английские читальни с библиотечными абонементами. Некоторые приехавшие из Британии были беспутными людьми, скрывавшимися от долгов или скандала, другие приезжали поправить здоровье. Привезя сюда семью, когда строительство нового дома в Беркшире закончилось, Генри Робинсон мог надеяться на улучшение здоровья жены, французского своих сыновей и собственных финансов.

Чарлз Диккенс жил в Булони за месяц до приезда Робинсонов. В ноябрьском номере журнала «Хаусхолд уордс» он объяснял притягательность этого курорта. «Это яркий, веселый, приятный, радостный город; и если вы прогуляетесь по одной из его трех хорошо вымощенных главных улиц ближе к пяти часам пополудни, когда воздух насыщен тонкими кулинарными ароматами, а в окна его гостиниц (а гостиниц там множество) можно увидеть длинные, накрытые к обеду столы, коим сложенные в виде вееров салфетки придают роскошный вид, вы справедливо рассудите, что это необыкновенно хороший город, чтобы поесть и выпить». На эспланаде гости смотрели в подзорные трубы на меловые английские скалы на другой стороне канала. При хорошей погоде они заезжали с пляжа в море в деревянных купальнях. Диккенс был очарован рыбацким кварталом Булони, «где через узкие, взбирающиеся на холмы улицы висели огромные коричневые сети». Кричали на крышах чайки, и порывы ветра разносили по переулкам запах рыбы.

Улица, на которой жили Робинсоны, поднималась к старому, обнесенному стеной городу на вершине холма, который Диккенс сравнил со сказочным замком, окружающие дома коренились в глубоких улицах, как бобовые стебли. Город, казалось, был наводнен детьми, заметил он в очерке «Наш французский курорт». «Английские дети с гувернантками, читающими романы и прогуливающимися в тени аллей, или с нянями, сидящими и сплетничающими; французские дети с их улыбающимися боннами в белоснежных чепцах». Альфред, Отуэй и Стенли пополнили ряды этой детворы.

В ноябре того года на побережье Северной Франции обрушился ряд штормов, знаменуя начало холодной зимы. Генри вернулся в Англию, где провел большую часть следующих месяцев, надзирая за бизнесом в Лондоне и строительством дома в Кавершеме. Погода по эту сторону Ла-Манша была еще суровее: Темза замерзла, а морозы в Беркшире замедлили работы по сооружению дома. Приехав на несколько дней в Булонь в феврале 1855 года, Генри сказал жене, что въехать в новый дом удастся не раньше июня.

Может, Изабелла и надеялась спастись в Булони от мелочных ограничений беркширского общества, но чувствовала себя в ужасной изоляции. Эдвард редко писал ей, и в дневнике она оплакивала свой «злополучный склад ума, цеплявшийся за тени и заблуждения»[72]. В письме к Джорджу Комбу она приписала свое злополучие упадку духа. Не имея веры в Бога, которая поддержала бы ее, делилась Изабелла, она не знала, где найти поддержку или смысл жизни — у нее не было «ничего радостного, выдающегося и утешительного» для замещения надежды на Небеса. В ее мольбе был намек на упрек: последовав рациональным принципам Комба, она обрела только пустоту. Такие, как он, достигшие больших вершин, могли «утешаться чувством, что не зря прожили жизнь», писала Изабелла, но она и бесчисленные другие женщин, «которые просто тихо существуют, воспитывают детей (может быть), следуя по бессмысленным стопам тех, кто прошел перед ними — какой мотив — какая надежда, достаточно сильная, может найтись, чтобы помочь им пережить испытания, раздельное проживание, старость и саму смерть?» Она не вдавалась в подробности нынешних причин своих душевных страданий, но «испытания» и «раздельное проживание», о которых писала, были скрытыми ссылками на разлуку с Эдвардом. Она добавила: «По мне, так лучше вообще никогда не жить, чем двигаться через невежество и трудности в страну полного уничтожения».

Она попросила прощения за свою мрачность. «Дорогой мистер Комб, я должна умолять вас о прощении за все это. Думаю, вы скажете мне, что я больна — и, следовательно, неважный судья в таких вещах, — или другие умы, лучше организованные, не чувствуют того, что чувствую я». Но ей некого было попросить о помощи. «Лишь от вас одного ищу я сообщений или укора».

Комб быстро написал ответ. «В порядке ли ваше физическое здоровье? — спросил он. — Под воздействием желтухи глаз видит все предметы желтыми, а человек с низким тонусом воспринимает все творение темным и безутешным. Подобно вам, это случается и с традиционно верующими. Из их дневников вы можете узнать, как при таком же состоянии здоровья они отчаиваются в спасении, и они делаются гораздо несчастнее вас, ибо тогда перед ними разверзается ад, а в вашем случае его врата хотя бы закрыты». Комб настаивал, что страх верующего перед адом хуже, чем ее ужас перед «страной полного уничтожения». Он рекомендовал ей перестать так много думать. «Интеллект сам по себе не заполняет пустоту, возникшую от неудовлетворенного желания». Прагматично, пусть и ханжески, он посоветовал Изабелле дать выход ее энергии через благотворительность. Чтобы отвлечься, говорил он, следует делать что-то полезное — как монахини, работающие в больницах. «Для счастья мы должны любить бескорыстно и являть нашу любовь через добрые дела».

Возможно, Комб имел в виду пример Флоренс Найтингейл, знакомой его большого друга сэра Джеймса Кларка, который в 1853 году помог ей вырваться из стесняющих ее жизненных обстоятельств с помощью учебы на сестру милосердия у «Дочерей милосердия» в Париже. Мисс Найтингейл разделяла в своей работе «Как нужно ухаживать за больными» (1860) медицинскую философию Эдварда Лейна. «Природа лечит без посторонней помощи, — говорила она. — Уход за пациентом состоит в том, чтобы поместить его в наилучшие условия, в которых над ним потрудится природа». 10 октября 1854 года — в день, когда в дневнике Изабеллы появилась запись о поцелуях, — Найтингейл покинула дом, держа путь в Крым, где Англия, Франция и Турция с весны вели войну с Россией. Военные действия ужесточались, и к тому моменту, когда она добралась до Севастополя, британские войска потерпели унизительное поражение под Балаклавой. Сообщения о ее работе среди раненых достигли Англии в начале ноября.

А вот одна более близкая подруга Джорджа Комба дала волю своим любовным чувствам. В июле 1854 года Мэриан Эванс бежала в Германию с Джорджем Генри Льюисом, женатым мужчиной, давно не живущим со своей женой. Номинально они с Льюисом стояли во главе светской и прогрессивной мысли в Британии, а их поведение грозило дискредитировать философию их круга. Комб был «глубоко оскорблен и огорчен», узнав о побеге. Но он и удивился, поскольку обследование черепа мисс Эванс в 1840-х не выявило избытка эротизма (как она сама ожидала), а напротив — привязчивости. В ноябре, в том же месяце, когда он ответил на письмо Изабеллы, Комб написал их общему другу Чарлзу Брею: «Хотелось бы мне знать, нет ли душевнобольных в семье мисс Эванс, ибо ее поведение, при ее уме, кажется мне болезненным умственным отклонением». Они с Льюисом, «по моему мнению, своим фактическим поведением нанесли огромный ущерб делу религиозной свободы». По их поведению можно было судить, что прогрессивное мышление ведет к аморальной анархии.

Тем временем Джордж Дрисдейл закончил наконец свою книгу «Физическая, сексуальная и натуральная религия», над которой работал четыре года. Этот труд не только подтверждал, но и прославлял связь между свободомыслием и свободной любовью. Руководство объемом в четыреста пятьдесят страниц, охватывавшее вопросы контрацепции, сексуальных расстройств и контроля над рождаемостью, было опубликовано в декабре 1854 года радикальным издателем Эдвардом Трулавом. В «Народной газете» книгу приветствовали как «Библию тела», а в прессе мейнстрима заклеймили «Библией борделя»[73]. Чтобы защитить семью, Джордж держал свое авторство в секрете: на титульном листе значилось «Студент-медик». В работе прятались воспоминания о мучительной юности самого Джорджа, рассказанные от третьего лица и представленные как клинический случай.

Искалеченный в молодости стыдом, ныне Джордж отбросил свои комплексы. Он доказывал, что сексуальное желание естественно для мужчин и женщин и должно удовлетворяться. «Каждой личности, — писал он, — следует осознать, что у него или у нее должно быть достаточное количество любви, чтобы удовлетворить сексуальные запросы своей натуры, и другим вокруг него следует иметь то же». Он писал, что многие женщины заболевают, поскольку лишены достаточной половой жизни. «До тех пор пока мы не сможем дать женским органам надлежащей естественной стимуляции и здорового и естественного количества практики, женские заболевания будут возникать вокруг нас со всех сторон». Джордж утверждал, что у женщин, как и у мужчин, «сильное половое влечение — большое достоинство… Если продолжать рассматривать целомудрие как высшую женскую добродетель, невозможно дать женщинам подлинной свободы».

Мастурбация, заявлял Джордж, распространена как среди мужчин, так и среди женщин, и безвредна. Он отмечал «пагубный эффект» сдерживания природных страстей, «заключенных в мрачных пещерах разума». Он побуждал своих читателей пользоваться контрацептивными средствами, чтобы они могли наслаждаться частыми половыми актами, а не прибегать к онанизму. Для предотвращения беременности он рекомендовал совокупляться через восемь дней после менструации (здесь он случайно выявил фазу высокой фертильности) или извлекать пенис перед эякуляцией (хотя предостерегал, что этот метод влечет за собой тот же риск для здоровья, что и мастурбация), или промывать влагалище теплой водой сразу после полового акта, или (его любимая процедура) заранее затыкать шейку матки губкой. Также он пропагандировал презервативы из овечьих кишок, «искусственный чехол для пениса, сделанный из очень тонкой пленки».

Использование любого из этих способов бросало вызов христианскому учению о том, что основной целью секса является продолжение рода, а не удовольствие. Джордж Дрисдейл защищал противозачаточные средства, ссылаясь на «Опыт о законе народонаселения» (1798), влиятельную работу священника Томаса Мальтуса, предостерегавшего, что только принудительное сдерживание рождаемости предотвратит катастрофическое перенаселение Земли. Контрацептивы, доказывал Джордж, могли искоренить бедность и венерические заболевания, равно как и сексуальную неудовлетворенность. Мальтус рекомендовал воздержание от половых отношений, но многие викторианские либералы восприняли его аргументы для оправдания противозачаточных средств. Среди неомальтузианцев, собиравшихся в Мур-парке в 1850-х, были Джордж Комб, психиатр Александр Бэйн и Джеймс Стюарт Лори, школьный инспектор, порекомендовавший Джона Тома Робинсонам.

Джордж Дрисдейл составил поразительно откровенный и радостный манифест сексуальной свободы, не имеющий себе равных в викторианской литературе, даже если основой для него послужило зло онанизма. Но для замужних женщин среднего класса, таких как Изабелла, польза его была ограничена: Изабелла не могла поступить, как Джордж, и платить другим ради удовлетворения своих сексуальных потребностей.

29 января 1855 года Изабелла встала в восемь часов, «чувствуя себя не очень хорошо» после тревожного сна, в котором она ребенком гуляла в саду с матерью, отцом и одним из братьев. Сон напомнил ей, что она сама теперь находится «в середине жизни, моя мать стара и больна, отец — в могиле, мои собственные дети растут, ныне настала моя очередь, еще несколько лет — и я одряхлею и умру». «Я никогда не постигну великой тайны жизни», испугалась Изабелла, но лишь «сделаюсь словно никогда и не бывшей — мои мысли, моя любовь, мои мечты превратятся в прах! О Боже! Какой пустой насмешкой кажется дар жизни — как бы я хотела, чтобы моя работа завершилась и я могла ее отложить; жизнь не была для меня блаженством».

В нескладном начале своей жизни она винила других — «моя юность была загублена нетерпимостью, невежеством и недостатком заботы тех, кто отвечал за мое воспитание», — но признавала, что окончательно решило ее судьбу собственное поведение. «Увы! На склоне лет я оплакиваю ошибки, которые не в состоянии исправить; моя душа омрачена сожалениями и горечью. Я стремлюсь, со слабой надеждой на успех, воспитать трех моих сыновей, которым (при всей моей любви к ним) следовало бы находиться в лучших руках». Дневник заманивал Изабеллу в мрачный эгоцентризм, уводил в свои темные размышления, так что впереди и позади она не видела ничего, кроме пустоты: «Прошлое — пустыня, настоящее — тяжело, будущее — ужасно, вечность — пустота».

Дни рождения Изабеллы часто вызывали у нее грустные чувства. «Юность прошла без возврата, — написала она, когда ей исполнилось тридцать девять лет. — Я содрогаюсь при мысли о старости, с которой должна буду столкнуться!» 28 февраля 1855 года, в день своего сорокадвухлетия, она «увидела болезненный сон о своей последней прогулке с доктором Лейном, мучительном расставании, разоблачении и блуждании по миру со стыдом и в отчаянии». Это была первая запись в дневнике, в которой Изабелла намекала на страх быть изобличенной — она представляла себя выброшенной из дома и бродящей по земле как падшая женщина. «Проснулась (1 марта) встревоженная и несчастная, — добавила она, — и весь день у меня болела голова».

Десятью годами раньше сексуальный скандал грозил позором керуэновской ветви семьи Изабеллы. Ее двоюродная сестра Изабелла Керуэн, также названная в честь их богатой и красивой бабушки, вышла в 1830 году замуж за его преподобие Джона Уордсуорта, ректора в Морсби, что в Камберленде, и старшего сына поэта Уильяма Уордсуорта. По словам ее новой тетки Дороти Уордсуорт, она была «сокровище, чистая душой и привлекательная, болезненно застенчивая… и всегда необыкновенно скромная». В 1843 году, после рождения шестого ребенка, Изабелла Уордсуорт заболела и по совету двух акушеров лечилась в Риме. Она попросила мужа привезти детей к ней, что он и сделал летом 1844 года. В декабре того года их четырехлетний сын подхватил лихорадку и умер. Джон обвинил жену в смерти мальчика и забрал у нее остальных детей. В отчаянии она написала родителям в Камберленд, раскрыв им, что ее муж живет в Риме с шестнадцатилетней итальянской девушкой. Джон дал этой девушке письменное обещание, что женится на ней после смерти своей больной жены и завещает свое имущество ей и их будущим детям.

Генри Керуэн пришел в ужас от «жестокого» обращения с его дочерью. Он написал своему зятю, настаивая, чтобы тот возвратил детей их матери и немедленно вернулся в Камберленд. В противном случае, угрожал он, история о сексуальном преступлении Джона станет известна его епископу. Керуэн написал также Уильяму Уордсуорту — «бедному, старому поэту», как он его назвал, — о постыдном поведении его сына. Генри Керуэн и Уильям Уордсуорт изменили свои завещания, оставив деньги непосредственно внукам вместо заблудшего Джона, а Керуэн договорился о выкупе у итальянской девушки обещания жениться, данного ей Джоном. В итоге он откупался от женщины, во власти которой было обрушить на семью позор, шантажируя тем самым своего зятя и вынуждая его вести себя прилично. Джон Уордсуорт подчинился требованиям Керуэна, и в свет не просочилось и намека на скандал. Изабелла Уордсуорт умерла в Баньи-ди-Лука в 1848 году. Джон Уордсуорт был женат трижды. Его недостойное поведение осталось тайной: его запомнили, по словам биографа его отца, как послушного дурня.

Сокрытие супружеской измены — ради детей, жены, родителей и родственников прелюбодея — было обычным делом среди мелкопоместного дворянства. В подобных кругах, где репутация ценилась очень высоко, семьи обманутой жены и ее мужа развивали бешеную деятельность, чтобы замолчать любое не слишком опасное преступление. Когда виновной оказывалась жена, стандарты были иными, но принцип сохранялся: если история не выходила за пределы семьи, через преступление можно было перешагнуть. Только очевидное свидетельство греха — письменное обещание или признание, — случалось, невозможно было утаить.

Изабелла продолжала переписываться с Джоном Томом и Эдвардом Лейном. Несмотря на долгий период молчания доктора, своему дневнику она сказала, что «милая, печальная записочка» в апреле «вполне возместила» его пренебрежение. На эту записку она ответила «хорошим, длинным, но довольно грустным письмом». Изабелла воображала, что с помощью туманных посланий они признаются, как скучают друг по другу.

Она сообщила Комбу, что следует его совету, занявшись образованием детей. «Я больше отдаю себя деятельному наблюдению за успехами и поведением моих сыновей, чем когда они посещали школу в Англии, — написала она, — и в результате чувствую себя не такой подавленной. В свободное время к ним приходят несколько учителей, и я помогаю им готовиться к занятиям». Среди этих новых учителей был молодой гувернер-француз Эжен ле Пти. Несмотря на его безразличие, Изабелла нашла его привлекательным. Она договорилась с ним об уроках и для себя.

Утром 9 апреля месье ле Пти правил сделанный Изабеллой перевод. Он «ушел только в 12, — записала она. — В его манерах есть что-то очень мягкое и почти веселое, и он сказал, что получил большое удовольствие от вчерашнего дня. Выглядел он лучше, чем всегда, и я отметила, что с моей обычной, свойственной мне привязчивостью я начинаю больше думать о его внешнем виде и одобрении, чем это способствует моему покою». Она попыталась вразумить себя: «Глупое сердце, всякий раз выдающее свой интерес и внимание к тем, кого ты заботишь лишь настолько, насколько это интересно им, ни на йоту больше».

Тремя месяцами позже, незадолго до отъезда Робинсонов в Англию, ле Пти провел урок с мальчиками, а затем помог Изабелле с переводом. Он задержался, чтобы закончить его, записала она 9 июня, и «время пролетело», пока они много говорили о религии, музыке и новой книге Фредерика Греттона, переводчика с латинского языка. Ле Пти «был очень весел и держался дружески, — написала Изабелла, — и признался, что будет очень по нам скучать». «Я подумала, что это будет верно скорее по отношению ко мне, чем к нему, — добавила она. — Совершенное его безразличие весьма меня удивляет: другие (более красивые, чем он) находили мое общество привлекательным, и там, где я неизменно выказывала столько доброты, сколько выказывала ему, и там, где благодарность очевидна, удивительно, что более теплое чувство никогда не преобладает». Тайком от Генри[74] Изабелла подарила ле Пти, помимо прочего, пианино стоимостью тридцать фунтов стерлингов. Она сказала себе, что холодность гувернера только к лучшему. «Темпераменты разнятся самым крайним образом, — записала она, — и в конечном счете во всех отношениях хорошо, что ему досталась сдержанность».

В июне Изабелла и мальчики вернулись в Англию и въехали в Балмор-Хаус, огромную белую виллу, которую Генри выстроил в Кавершеме. Название «Балмор» несло в себе оттенок величия по ассоциации с Балморалом в Абердиншире, где по заказу королевы Виктории и принца-консорта все еще строился с 1853 года замок. Дом Генри был спроектирован в итальянском стиле, при нем имелась теплица, богато украшенный зимний сад, кованые балконы и терраса, каретный сарай и конюшня. Покоился он на бетонном фундаменте, заложенном в меловой горе, имел внешние двойные стены с вентиляционной шахтой. На первом этаже располагались три гостиные, а также кабинет и будуар (личная комната Изабеллы); на верхних этажах находились восемь спален, две гардеробные и ванная комната; в цокольном этаже разместились столовая для слуг и кухня.

Как только Изабелла добралась до дома, Генри поехал повидаться с Эдвардом Лейном в Мур-парк, чтобы договориться о ее визите на курорт в качестве пациентки. Возможно, Изабелла страдала от рецидива «болезни матки», которую ей диагностировали в Блэкхите в 1849 году, либо утверждала это, чтобы снова увидеть Эдварда. За двухнедельный курс водолечения Изабеллы Генри заплатил врачу десять фунтов десять шиллингов[75].

Изабелла и ее старший сын Альфред прибыли в Мур-парк к чаю в четверг 21 июня и были тепло встречены леди Дрисдейл и Мэри Лейн. Эдвард приехал позже. Он «как будто был рад видеть меня», написала Изабелла, но в течение дня, казалось, ощущал себя неловко в ее обществе, неохотно возвращаясь к тем чувствам, с какими они расстались минувшей осенью. «Я пошла с ним посмотреть на закат и поднялась на холм как раз вовремя, чтобы увидеть это зрелище. Как часто я хотела увидеть его с ним, но теперь он был болен, холоден, уныл и печален и не мог им насладиться; в саду, в беседке, мы возобновили любовь прежних дней, но без особого восторга». Вернувшись в дом, они спокойно разговаривали в его кабинете до десяти часов.

«Я ценю его красоту и превозношу его успехи, — написала она без даты. — Однако, сама не имея ни одного из этих талантов, должна довольствоваться пренебрежением — отсутствием внимания, если не неприязнью. Мне следует делать то же в случае, если в меня влюбится некрасивый или непривлекательный человек. Это только естественно для человеческой природы».

Как всегда, она не могла контролировать себя во сне. «Ночь, проведенная в счастливых грезах, объединила меня с кумиром моей души. Я была соединена с ним как прежде и даже более нежно, ибо во многом получила ответ на мою любовь. Я всем пожертвовала ради него и могла бы поэтому умереть». Подобно героине романа, Изабелла готова была от всего отказаться ради Эдварда. «Час за часом видела я эти сны, а проснувшись, лежала в восхитительном полубессознательном состоянии, не до конца осмысливая все, чем желала бы насладиться, и вместе с последними строками из «Эпипсихидиона» Шелли в ушах у меня звучали — верные и ошибочные — мои надежды, желания и прошлое, не до конца осуществленное блаженство, смешались в одну сладостную картину. Ах! Почему же оно осуществилось не полностью?»

Скандальная поэма Перси Биши Шелли заканчивалась соединением поэта с его любовницей, но загадочная ссылка Изабеллы на «не до конца осуществленное» или «не до конца произошедшее» блаженство указывает, по-видимому, на неполноту ее физического союза с доктором: недоставало, может быть, оргазма или самого акта. Хотя записи в дневнике Изабеллы в октябре 1854 года намекают, что они с Эдвардом вступили в половые отношения — на поляне, в кабинете, в экипаже, — в них с тем же успехом могли описываться пылкие поцелуи и ласки. «Весь день, — писала она, — этот сон не выходил у меня из головы. «Я никогда никого не любила, как тебя и твое тело, и твою душу», сказала я в моем сне, и, когда проснулась, та же мысль по-прежнему звучала у меня в ушах».

В воскресенье 24 июня Изабелла и Эдвард пошли на прогулку к пещере матушки Ладлем и разговаривали, сидя на скамейке рядом с колодцем. «Наконец, — писала она, — он повел меня по той самой долине, где мы впервые насладились счастьем любви», но пейзаж «теперь изменился и он тоже». Они «беседовали только на общие темы».

На следующий день доктор расположился рядом с ней в доме, «и в конце концов принес книгу старых песен и сидел совсем близко от меня, просматривая их». Они вместе отправились на прогулку, и в «нашей личной беседке» прочитали песню радикального и безнравственного французского поэта Пьера-Жана де Беранже. Эдвард «говорил о своем здоровье и планах, — написала Изабелла, — но был холоден и ум его пребывал в печали. Мне осталась лишь оболочка кумира, которого я некогда обожествляла». Тем не менее, заявляла Изабелла, «для моего женского сердца этого было достаточно». Они гуляли до темноты, а затем рассматривали гравюры в его кабинете. Здесь наконец-то вновь зажглись какие-то старые чувства. После «одного долгого, страстного, крепкого объятия» Изабелла поздно легла в постель. Она была «сильно возбуждена», написала она. «Всю ночь я о нем грезила, и тосковала, и размышляла, и пылала».

В последующей записи без даты Эдвард снова сдержан. Он «курил сигару, — отметила Изабелла, — и мы говорили о судьбе человека в будущем и о мире до Адама». Это был современный по тем временам спор о том, как примирить данные геологии и христианство: если некогда существовал мир, не населенный людьми, как показывали открытия в области геологии, то можно было ожидать, что однажды человечество вымрет. Но во время разговора с Эдвардом о пустом прошлом и пустом будущем Изабелла заметила, что он и ее вычеркивал из своего прошлого и будущего. «Романтизм присутствовал в обстоятельствах нашей прогулки, — написала она, — но не в его обращении. Никогда он не был столь неприветлив. Он позабыл о времени и местах, где я с ним бывала. Разговаривал холодно, шутливо, почти эгоистически, и вечер, который мог свести меня с ума своей сладостностью, который мог на месяцы заставить меня мечтать об одном образе, обречен был разом остудить, и, думаю, навсегда, любую оставшуюся мысль о том, что я обладаю хоть малейшей властью заинтересовать его. Я шла рядом с ним усталая и подавленная, но он не подозревал об этом».

Изабелла покинула Мур-парк в начале июля. Два месяца спустя она снова там побывала, чтобы взять троих мальчиков Лейн на побережье вместе со своими детьми. Атти был «болезненно хрупок» из-за слабых легких, писала она, а Эдвард и Мэри — слишком заняты своими гостями, чтобы самим отвезти его на море. Изабелла вернула детей Лейнов их родителям 19 октября, в день тридцатитрехлетия Эдварда, и осталась на курорте на несколько дней. Мэри только что родила четвертого сына, Уолтера Темпла, предположительно названного в честь сэра Уильяма Темпла из Мур-парка.

Улучив момент наедине с Эдвардом вечером 10 октября, Изабелла просила прощения за то, что написала ему нескромное письмо. «Я принесла тысячу извинений и сказала, как сильно о нем сожалею, должно быть, я написала его не в том настроении, сказала я». Он был снисходителен. «Теперь все позади, ответил он, и мы расстались после одного из тех долгих, ласковых поцелуев, которые потрясают меня до глубины души и заставляют мечтать и тосковать часами напролет».

На четвертый день визита Изабеллы — 14 октября — они с Эдвардом болтали в гостиной до одиннадцати вечера. Пожилая пациентка сидела рядом с ними на диване, «слишком глухая», чтобы слышать беседу, но не желавшая уходить. Наконец старая дама отправилась спать. Эдвард, по словам Изабеллы, «поговорив еще немного, как будто бы вернулся к своим прежним добрым чувствам в отношении меня, ласкал меня, искушал, и в конце концов, немного промедлив, мы переместились в соседнюю комнату и провели там четверть часа в блаженном волнении». Переживание — снова имевшее место в кабинете доктора, — было настолько сильным, настолько приятным и будоражащим, что Изабелла едва не лишилась чувств. «Я сделалась почти беспомощной из-за последствий его присутствия, с трудом могла позволить ему уйти, расплакалась, когда он убеждал меня попытаться избежать последствий, и наконец заставила его пылко со мной проститься. Я была одна, растратившая понапрасну страсть и печальная, сон не приблизился ко мне той ночью; я ворочалась, грезила и горела до утра, слишком усталая и слабая, чтобы подняться».

Смиренное подчинение Изабеллы Эдварду в тот вечер, ее восторженное возбуждение в его объятиях и последующая томная меланхолия дают основания предполагать, что между ними произошло нечто новое — возможно, они впервые были близки. Побуждая Изабеллу «избежать последствий», Эдвард скорее всего просил ее предпринять меры по предохранению от беременности; самым распространенным способом посткоитального предохранения, как описано в руководстве Джорджа Дрисдейла, было, помимо прочих, промывание влагалища при помощи спринцовки[76].

На следующий день, словно внезапно осознав опасность ситуации, Эдвард сказал Изабелле, что их сексуальные отношения закончились. «Доктор пришел ко мне в комнату, — написала она, — и долго сидел, невозмутимо говоря о жизни, репутации, возможностях, осторожности и моем супруге». Она пыталась воззвать к его романтизму. «Я отрезала прядь его светлых волос, сказала, как сильно всегда его любила, сказала о его говорящих о любви глазах и красивом лице и губах; однако его ничто не тронуло; разговор закончился даже без поцелуя». Унизительная получилась сцена, в ходе которой Изабелла добивалась расположения доктора, как мог бы добиваться расположения женщины мужчина, и потерпела поражение. Уязвленная в своей гордости, она пришла к выводу, что Эдвард больше печется о комфорте и благополучии, чем о ней. «Я увидела, что, хотя и могла вызвать мимолетную страсть, он не любил меня всецело, но забота о репутации и покой были движущими силами его поведения». Ее слова выдали, сколь многого она хотела от него: не просто романа, но всей его любви.

В ноябре 1855 года Робинсоны снова снялись с места и отправились в Булонь, передав на зиму Балмор-Хаус декораторам. «Он очень далек от завершения — не покрашен, не оклеен обоями, поэтому мы должны снова его покинуть, чтобы закончились работы, — объясняла Изабелла Комбу в письме от 4 ноября 1855 года. — На самом деле надо было бы уехать намного раньше, но мистер Робинсон обязательно хотел сделать необходимые посадки, и это задержало нас до нынешнего момента».

Четырнадцатилетний Альфред начал учиться с проживанием в Куинвудской школе, в Гемпшире, новаторском колледже, специализировавшемся на практическом преподавании наук. «У нас есть все основания быть довольными этим на его счет, — сообщала Изабелла Комбу, порекомендовавшему эту школу. — Он очень интересуется химией и несколькими направлениями физической науки, а также учится пению, занимается гимнастикой; кроме того, ему разрешили в свободное время трудиться в мастерской, работать плотничьим инструментом». Директор, по ее словам, в целом «хорошо отзывается о поведении нашего мальчика, хотя он никоим образом не преуспевает в книжных знаниях». Отуэй и Стенли продолжили свое образование в Булони.

Рождество 1855 года Робинсоны справляли вместе во Франции, зима опять выдалась с ливнями и снегом. Хотя Изабелла по-прежнему много думала об Эдварде, ее мечты о нем больше не служили ей прибежищем. В течение многих лет он позволял духу неопределенности присутствовать в их отношениях, но теперь стало ясно, что он всегда будет предпочитать ей жену и семью. Очарование нарушилось.

Изабелла возобновила флирт с Эженом ле Пти. На сей раз она встретила больший отклик со стороны молодого гувернера, и их близость привлекла внимание Генри. 30 декабря он озвучил свое недовольство. «После чая Генри затеял весьма неприятный разговор, — записала она, — обвинил меня в близких отношениях с семьей ле П., хотя и не мог сказать, до какой степени, однако он знает, что я пишу, отсылаю и получаю письма, о которых ему ничего не известно». Он продемонстрировал такую «подозрительность и враждебность, — писала она, — что я встревожилась и по-настоящему огорчилась». Дневнику она признавалась, что вина была «заслужена, поскольку я ничего не могла с собой поделать», и тем не менее Изабелла считала, что ее грех «оправдывался грубостью, ограниченностью натуры моего супруга». Она как могла развеяла подозрения мужа и постаралась не дрогнуть перед лицом его обвинений. Их ссора продлилась за полночь, когда у Изабеллы уже «разболелась голова и разыгрались нервы». Генри, «похоже, устыдился последствий этой бурной перебранки, — заметила Изабелла, — и всячески утешил меня».

Изабелла мимоходом нарисовала Генри как человека уязвимого, обеспокоенного, раскаивающегося, способного на сочувствие. Запись в дневнике она закончила на ноте обороняющейся уверенности: «Тем не менее было слишком поздно. Любовь, уважение, удовлетворенность, дружба, терпение закончились; с моей стороны не осталось ничего, кроме страха, усталости, отвращения и напряжения. Держат меня лишь дети; как только они покинут отчий кров, я его брошу».

С годами желание Изабеллы уйти лишь крепло. Они с Генри «давно уже находились в наихудших отношениях», позднее сообщила она в письме Комбу, и она часто умоляла своего мужа отпустить ее, «превратить частое раздельное проживание в постоянное» и позволить ей жить с сыновьями в другом месте. Но он «меня не слышал, потому что в таком случае потерял бы мой доход», объясняла она. В вопросах собственности и своекорыстия Генри был «абсолютно бесчестен», утверждала Изабелла; его нельзя «назвать нормальным». Она чувствовала себя парализованной, разрываясь между привязанностью к сыновьям и страстным желанием свободы.

Изабелла пришла к убеждению, что институт брака деспотичен и несправедлив, и в начале 1856 года послала Комбу письмо, в котором назвала брачные узы «религиозным предрассудком». Брак являлся предметом серьезных дебатов того времени. В 1850 году была учреждена Королевская комиссия для исследования закона о разводе, и такие реформаторы, как Каролина Нортон, вели кампанию за улучшение положения множества замужних женщин. В 1855 году миссис Нортон выставила напоказ несправедливости супружества в «Письме королеве». «Замужняя женщина в Англии юридически не существует, — напомнила она суверену, — ее жизнь поглощена жизнью мужа». Жена не могла подать в суд, оставить себе свои средства, тратить собственные деньги по своему усмотрению. У нее «не было законного права даже на одежду и украшения; ее муж мог забрать их и продать, если ему того захочется». Личность жены не отделялась от личности мужа, даже если в действительности пара была «“единой” не больше тех искусно выполненных скульптурных групп, изображающих смерть животных; одно существо не хочет впредь сопротивляться, и другое немедленно его уничтожает». Каролина Нортон знала, о чем говорила: когда в 1836 году она ушла от своего неверного, драчливого, расточительного мужа, он не отдал ей детей и конфисковал деньги, которые она заработала своей литературной деятельностью. «Я существую и страдаю, — писала она, — но закон отрицает мое существование».

Джордж Дрисдейл в своей работе «Физическая, сексуальная и естественная религия» (1854) считал брак «одним из главных инструментов деградации женщин» наряду с нездоровым обузданием сексуальной практики. «Огромная часть браков, которые мы видим вокруг, — писал он, — заключены не по любви, а по каким-либо практическим соображениям, например, богатство, положение в обществе или другая выгода… Такие брачные союзы являются, по сути, узаконенной проституцией».

Той весной Изабелла серьезно заболела. Возможно, она перенесла дифтерию, свирепствовавшую в Булони между 1855 и 1857 годами. Самая длинная и тяжелая зарегистрированная эпидемия дифтерии унесла жизни 366 человек в городе, 341 из которых — дети. «Ланцет» сообщал, что прибывшие в Булонь англичане особенно пострадали от вспышки в середине 1850-х, до такой степени, что заболевание получило в Англии название «булонская ангина»[77]. Симптомами были опухание дыхательных путей и жар.

В один из майских дней, зайдя проведать Изабеллу в ее комнату, Генри застал жену мечущейся в бреду на постели[78]. Он услышал, как она бессознательно бормотала имена других мужчин. Со вновь пробудившимися подозрениями он нашел в столе жены и похитил дневник, который она привезла с собой из Англии. Она всегда хранила его «втайне» от мужа, утверждал он позже. Возможно, по рассеянности из-за лихорадочного состояния она не заперла стол; возможно, отчасти хотела, чтобы муж узнал ее секреты и разорвал их союз. Генри открыл дневник и стал читать.

Генри прочел о влюбленности жены в Джона Тома и Эжена ле Пти. Прочел о блаженстве, которое она испытала в объятиях Эдварда Лейна. Он прочел, что его общество вызывало у нее только презрение, отвращение и страх и по достижении Отуэем и Стенли совершеннолетия она от него уйдет.

Сцена перекликалась с тем отрывком из романа Энн Бронте «Хозяйка из Уилфелл-Холла», в котором Артур Хантингтон обнаруживает дневник своей жены. Распутный, неверный мистер Хантингтон отбирает у Элен ее дневник: «Я его НЕНАВИЖУ! — читает он. — Слово бьет мне в глаза, как признание вины, но это правда. Я его ненавижу… я его ненавижу!» Хантингтон со злорадством отвечает на свидетельство горечи и ненависти своей жены. Узнав из дневника, что она планирует бежать вместе с их сыном и зарабатывать на жизнь живописью, он забирает у нее ювелирные украшения и сжигает кисти и мольберты. «Хорошо, что ты не смогла сохранить своей тайны, — насмехается он. — Хорошо, что эти женщины непременно должны болтать… если у них нет подруги, с которой можно поговорить, они должны нашептать свои тайны рыбам или написать их на песке, или где-то еще».

Генри Робинсон тоже действовал без промедления, совершив свои открытия. Как только Изабелла обрела способность понимать, что ей говорится, он известил жену, что завладел ее дневниками и письмами. Он также забирает у нее Отуэя и Стенли, сказал он, и возвращается с ними в Англию. Он отплыл в Фолкстон со своими сыновьями, оставив Альфреда во Франции с его матерью. В столе Изабеллы в Балмор-Хаусе Генри нашел другие дневники и прочие бумаги: эссе, письма, заметки и стихи. Он забрал их все.