Глава седьмая Гнусное судебное разбирательство

Вестминстер-Холл, 14 июня 1858 года

Первым к суду обратился адвокат Генри.

— Робинсоны поженились в тысяча восемьсот сорок четвертом году[80], — начал Монтегю Чемберс, королевский адвокат. — Миссис Робинсон была тогда вдовой мистера Дэнси и обладала годовым доходом от четырехсот до пятисот фунтов стерлингов, закрепленными за ней для отдельного пользования. После заключения брака Робинсоны жили в Блэкхите, Эдинбурге, Булони и окрестностях Рединга. Во время их пребывания в Эдинбурге в тысяча восемьсот пятидесятом году они познакомились с мистером Лейном, тогда изучавшим право, который впоследствии женился на дочери леди Дрисдейл. Он открыл водолечебное заведение в Мур-парке, вероятно, хорошо известное вашим светлостям, поскольку прежде являлось резиденцией сэра Уильяма Темпла.

Трое судей, составлявших Суд по бракоразводным и семейным делам, сидели на возвышении под балдахином с красными занавесями. Сэр Крессуэлл Крессуэлл, высокий и худой, поигрывавший лорнетом холостяк шестидесяти четырех лет, был председателем отделения Высокого суда по делам о наследствах, разводах и по морским делам и председательствовал в этом суде. Сэр Александр Кокберн, невысокий мужчина пятидесяти пяти лет, с острым взглядом голубых глаз, под глазами мешки, являлся главным судьей Суда общих тяжб — третьим судьей самого высокого ранга в стране; тоже холостяк, он, однако, как широко было известно в его кругу, имел двух детей (двенадцати и девятнадцати лет) от незамужней женщины. Хотя на судейском месте Кокберн являл собой величавое зрелище, он был известным светским львом и зачастую едва успевал в суд к самому началу слушаний, открывавшихся в одиннадцать часов. Сэр Уильям Уайтман был последним по старшинству из трех судей, но самым опытным в делах закона и брака: из своих семидесяти двух лет он двадцать семь лет служил в суде и был женат тридцать девять лет. Судьи решили слушать дело Робинсонов без присяжных: они вынесут вердикт сами. На головах у них красовались парики из конского волоса, на плечах — красные мантии, отороченные горностаем, в которых в жару было тяжело.

Солнечный свет лился[81] в зал суда через стеклянную башенку и кольцо круглых световых люков в его куполе, падая на длинные столы и скамьи внизу. Проникало сюда и городское зловоние. В период сильной жары, донимавшей Лондон в июне того года, «большая вонь» сточных вод поднималась с илистых берегов Темзы и просачивалась в палаты парламента и примыкающие суды Вестминстер-Холла. К полудню температура достигала[82] восьмидесяти пяти градусов по Фаренгейту, а к трем часам — девяноста градусов[83].

Мистер Чемберс — бывший гренадер гвардейского полка и парламентарий пятидесяти восьми лет, с густыми темными бровями, доброжелательный и компетентный, — продолжал:

— Мистер Робинсон был инженером-строителем и по необходимости надолго уезжал из города. Он начал строительство дома для себя в пригороде Рединга. Переехав туда, они возобновили свое знакомство с Лейнами и часто навещали их в Мур-парке вместе. Однако чаще миссис Робинсон ездила туда одна, и будет доказано, что близость между ответчиками привлекла внимание некоторых пациентов и слуг заведения. Однако мистер Робинсон оставался в совершенном убеждении в верности своей жены, пока наконец в тысяча восемьсот пятьдесят седьмом году, во время болезни миссис Робинсон, случайно не обнаружил исключительное повествование, немедленно открывшее ему глаза на моральную нечистоплотность и неверность миссис Робинсон.

Чемберс и другие королевские адвокаты надевали черные шелковые мантии, белые сорочки, белые воротники-стойки и белые парики из щетины, закрывавшие их бакенбарды. Сидели они лицом к судьям, их помощники в мантиях из грубой черной ткани располагались позади них. Толпа зрителей заполняла остальную часть зала суда и галерею, шедшую по кругу внутри купола — мужчины в сюртуках, жилетах и галстуках, шляпы держат в руках, женщины в платьях с кружевными воротниками и широкими юбками на кринолине, волосы разделены на пробор под шляпками-капорами. Генри мог быть среди зрителей, хотя маловероятно, чтобы Изабелла или Эдвард присутствовали на суде; адвокаты известят их о ходе дела. Никому из главных действующих лиц не позволили выступить на суде в качестве свидетелей.

— Миссис Робинсон была нездорова, — сказал Чемберс, — и ее муж затем нашел несколько дневников, исписанных ее почерком и составивших в высшей степени экстравагантное повествование об аморальном поступке его жены. Похоже, после знакомства миссис Робинсон с мистером Лейном в Эдинбурге, он, согласно ее дневнику, ей поначалу не слишком понравился, но вскоре она уже чрезвычайно им восхищалась. Она даже подробно описывала, как он выглядел и как был одет. Имеются определенные сведения о более поздних встречах в Мур-парке в тысяча восемьсот пятьдесят четвертом году, убедительно свидетельствующие, что было совершено прелюбодеяние.

Несколько фактов во вступительном слове Чемберса не соответствовали истине. Эдвард Лейн уже был женат, когда Робинсоны познакомились с ним в 1850 году, и тогда изучал медицину, получив звание юриста тремя годами раньше. Изабелла сразу же увлеклась им, судя по ее дневнику; только позже, в пику, она действительно резко о нем отзывалась. И Генри читал дневник Изабеллы в 1856-м, а не в 1857 году. В излагаемую перед судом информацию ошибки закрадывались часто — Генри рассказал свою историю собственному адвокату, который затем проинструктировал барристеров, — но ошибка с датой чтения им дневника могла быть допущена намеренно. Предполагалось, что, узнав о неверности жены, муж станет действовать быстро, и задержка с требованием законной компенсации могла обернуться против него. «Первым делом суд смотрит на то, когда выдвинуто обвинение в супружеской измене, — советует справочник 1860 года по бракоразводным делам, — соответствует ли дата обвинения дате совершения преступного деяния и дате, когда о нем стало известно стороне, заявляющей об этом». Любая несостыковка во времени даст повод предполагать, что Генри примирился с изменой Изабеллы либо сговорился с ней, чтобы расторгнуть их брак. И то и другое не позволяло получить развод.

— Я предлагаю, — сказал Чемберс, — представить в качестве доказательства определенные дневниковые тетради миссис Робинсон. Они установят вину миссис Робинсон, но я вынужден признать, что сомневаюсь, посчитает ли их ваша светлость достаточными для обвинений против мистера Лейна.

При этих словах встал защитник Эдварда Лейна Уильям Форсит, королевский адвокат. Он сказал, что не согласен с принятием дневников в качестве доказательства против любого из ответчиков.

— Если миссис Робинсон признают виновной в прелюбодеянии, то это может быть только с доктором Лейном, — возразил Форсит, сорокапятилетний шотландец с длинным лицом, — но допущения или признания, если брать сам дневник, не могут являться свидетельством против него, а следовательно, ими вообще не следует пользоваться.

Вопрос о статусе дневника как доказательства досаждал суду на протяжении всего процесса. Правила гласили, что его можно использовать против миссис Робинсон (как признание), но не против доктора Лейна (как обвинение).

Судьи посовещались и объявили, что считают допустимым принятие дневников если не против него, то против нее. Крессуэлл пояснил:

— Если нескольких человек обвиняют в краже со взломом или в тайном сговоре и один из них делает признание, обвиняющее остальных, против которых нет других доказательств, совершенно верно, что его заявление не станет свидетельством против кого-либо еще, но разве самого этого человека не признают виновным?

— Нет, — ответил Форсит.

В минуты нетерпения Крессуэлл вертел лорнетом. Прежде чем дать сокрушительный отпор, он часто прибегал к преувеличенной вежливости. Он обратился к Форситу:

— Я был бы рад увидеть какой-нибудь авторитетный источник, подтверждающий данное заявление ученого адвоката.

Форсит не стал далее развивать свою мысль, а адвокат Изабеллы, доктор Роберт Филлимор, быстро отказался от собственного плана бороться против представления дневника. Поднявшись, он сказал, что собирался возражать по этому поводу от имени миссис Робинсон, «но после мнения, только что высказанного судом, я не стану этого делать». Первоначальная стратегия адвокатов защиты — нейтрализовать главную улику против их клиентов, изъяв дневник, — провалилась.

Чемберс ходатайствовал о представлении суду дневников Изабеллы. Он попросил клерка зачитать из них выдержки, но сначала предупредил, что их содержание может смутить невинных людей.

— В дневнике упоминаются имена двух молодых людей, которых миссис Робинсон, по-видимому, пыталась растлить, — сказал он, ловко изображая жену своего клиента хищницей и стареющей развратницей. — По моему впечатлению, ее попытки успехом не увенчались, хотя я признаю, что, вполне возможно, они и удались. Она обвиняла их в холодности и сдержанности и в нежелании бежать с ней, а следовательно, я бы не стал, если могу этого избежать, оглашать их имена, особенно учитывая, что они, как видно, молодые люди.

С этими словами Чемберс показал клерку суда соответствующие отрывки в трех тетрадях дневника, датированных 1850, 1854 и 1855 годами. Сидя за длинным столом чуть ниже судейского стола, клерк зачитал вслух краткую выдержку о первой встрече Изабеллы Робинсон с Эдвардом Лейном в 1850 году, другую — о написанном ею стихотворении под названием «Дух раздора» и еще одну — о «преобладании эротизма», выявленного ею в своем характере.

Затем он обратился к записям, на которых основывалось дело Генри. Первая относилась к 7 октября 1854 года, когда Изабелла и Эдвард впервые поцеловались среди папоротников: «О Боже! Я никогда не надеялась дожить до этого часа или получить ответ на свою любовь. Но это случилось». Клерк перешел к отрывку из записи от 10 октября, в котором говорилось о «блаженстве», пережитом Изабеллой с Эдвардом в карете, увозившей ее из Мур-парка на железнодорожную станцию в Эше. «Я… лежала в объятиях этих рук, о которых так часто грезила, — читал клерк, — и молча радовалась». Заключительные слова этой записи о том, что в любовных ласках доктора было «мало эгоизма», опустили. Поскольку данный отрывок зачитывался по указанию адвокатов Генри, он, возможно, сам предпочел удалить это последнее предложение, намекавшее, что его собственная сексуальная техника оказалась менее удовлетворительной по сравнению с таковой Эдварда Лейна. Вполне возможно, существовал предел унижения, до которого он готов был дойти в своих усилиях избавиться от жены.

Последний зачитанный в тот день отрывок относился к 14 октября (на самом деле данная запись была сделана в октябре 1855 года, хотя в суде это не прояснили) и описывал, как Эдвард соблазнил Изабеллу в доме Мур-парка. «Доктор… ласкал меня, искушал, и в конце концов, немного промедлив, мы переместились в соседнюю комнату и провели там четверть часа в блаженном волнении». Эта запись включала предложение, в котором Эдвард советовал Изабелле «попытаться избежать последствий», предложение, доведшее ее до слез.

Воскресная газета «Обсервер» отказалась печатать выдержки из дневника не только в силу их непристойности, но и потому еще, что написаны они были достаточно живо, чтобы возбудить читателя. «Их публикация совершенно неуместна в семейной газете, — объяснил издатель. — Они содержат практически недвусмысленные признания в преступных деяниях, приписываемых означенной леди, и сверх того, изложены с достаточной степенью наглядности, которая делает их тем более опасным чтением. В данных обстоятельствах было сочтено благоразумным не публиковать их вовсе». Мысль о том, что определенные сочинения опасны — особенно для молодых женщин, — была широко распространена: винили обычно французские романы, но дневник Изабеллы Робинсон продемонстрировал, что принадлежащая к среднему классу англичанка способна при помощи прозы повредить своей благопристойности.

Суд по бракоразводным и семейным делам расследовал прелюбодеяние с точки зрения оскорбленной стороны, предлагая зрителям в зале суда и читателям газет беглый взгляд рогоносца на запретные связи женщины. Но дневник Изабеллы осложнил ситуацию: рассказ о том, что Генри обнаружил дневник, может, и ставил суд на место ужаснувшегося мужа, но чтение выдержек из дневника означало проникновение в сознание его жены, представление прелюбодеяния, с точки зрения прелюбодейки.

Как только чтение закончилось, Чемберс снова взял слово.

— Я совершенно не представляю, — сказал он, — что может предпринять защита другой стороны. Насколько я понял, будут утверждать, что написанное этой леди является якобы чистой галлюцинацией и не имеет отношения к фактам.

Чемберс заявил, что его свидетели подтвердят точность дневника. «Устное свидетельство, которое я представлю вашим светлостям, подтвердит дневник во многих важных частностях и покажет, что написанное ею, возможно, имело место».

Генри Робинсон собрал семерых свидетелей, дававших показания от его имени: своего отца, своего зятя, няню своих сыновей, и гостя, и троих слуг из Мур-парка. Они ждали вызова в огромном подвале Вестминстер-Холла, судебном зале XIV века, который служил теперь экстравагантным вестибюлем более новых судебных помещений вдоль его западного крыла. Свидетели стояли под высокой подбалочной крышей, красивейшей в своем роде в Англии, где каждая дубовая балка, постепенно сужаясь, превращалась в резного ангела со щитом.

Чемберс пригласил на свидетельское место Джеймса Джея. Мистер Джей, сорок девять лет, член городского магистрата и ольдермен, женатый на сестре Генри Робинсона Саре, вошел в зал суда через самую дальнюю арочную дверь по правой стороне Вестминстер-Холла. Он подошел к судейской скамье и поднялся по ступенькам в огороженное возвышение рядом с судьями. Принеся клятву, он подтвердил, что в феврале 1844 года присутствовал на свадьбе Генри и Изабеллы в церкви Святого Петра в Херефорде, средневековой церкви, расположенной в конце улицы Соек. Он показал, что когда Генри женился на Изабелле, она была вдовой с одним ребенком. В течение нескольких лет после свадьбы, сказал он, Робинсоны жили в Блэкхите, и когда он навещал их там, всегда, казалось, ладили. Генри, по его мнению, был добрым и заботливым мужем.

Джеймсу Джею показали три соответствующих тетради дневника и спросили, написаны ли они рукой Изабеллы. Он дал положительный ответ.

Форсит спросил Джея, известен ли ему возраст миссис Робинсон. Джей ответил, что нет — она выглядит лет на пятьдесят, сказал он. На этом его показания закончились.

Следующим свидетелем стал отец Генри, переехавший в Лондон с женой и сыновьями в конце 1830-х. Служитель проводил семидесятидвухлетнего Джеймса Робинсона к скамье, где его привели к присяге. Он просто сообщил, что Генри и Изабелла жили, по всей видимости, хорошо.

Затем вышла Элиза Пауэр, которой теперь было далеко за сорок, няня-ирландка, в течение восьми лет ухаживавшая за детьми Робинсонов. Она подтвердила, что Генри был добр к своей жене и, когда семья жила в Эдинбурге, иногда по делам уезжал из дома.

Закон требовал, чтобы муж, подававший на развод на основании супружеской измены, доказал, что заботился о жене и обращался с ней должным образом. Трое первых свидетелей Генри дали показания в этом отношении[84].

Следующей вызвали Фрэнсис Браун, сорокачетырехлетнюю жительницу Эдинбурга. Служитель проводил ее до свидетельского возвышения. Она поднялась по ступенькам, и он опустил перекладину.

Отвечая на вопросы Чемберса, мисс Браун сказала, что познакомилась с мистером и миссис Робинсон в конце 1850 года и вместе со своей сестрой часто встречалась с ними на светских вечерах. В 1854 году сестры принимали водолечение в заведении доктора Лейна в Суррее.

— Я останавливалась у доктора и миссис Лейн в Мур-парке в октябре пятьдесят четвертого года, — сказала она, — и находилась там, когда миссис Робинсон приехала погостить дня на три в том месяце.

Чемберс спросил, были ли близки доктор Лейн и миссис Робинсон.

— Они поддерживали тесные отношения с тех самых пор, как я их знаю, — ответила мисс Браун, — но я не заметила, чтобы тогда они были более близки, чем в предыдущих случаях.

Чемберс спросил об отрывке из дневника, в котором говорилось, как Эдвард и Изабелла, возвращаясь домой после любовного свидания 7 октября 1854 года, остановились поговорить с сестрами Браун. Мисс Браун подтвердила все эпизоды, участницей которых была.

— Однажды днем в воскресенье, весьма поздно, мы с сестрой встретили доктора Лейна и миссис Робинсон, возвращавшихся с прогулки. Шли они как будто бы с вересковой пустоши. Местность вокруг Мур-парка не очень лесистая. Они подошли и заговорили с нами.

Чемберс спросил, помнит ли она чтение истории о привидениях одному из сыновей миссис Робинсон тем вечером, как упомянуто в дневнике. Она ответила, что помнит. Он спросил, запомнила ли она, каким образом миссис Робинсон уезжала из Мур-парка — в дневнике это эпизод сексуальных ласк в экипаже.

— Миссис Робинсон покидала Мур-парк вечером, в экипаже, — отвечала мисс Браун, — и доктор Лейн поехал проводить ее до станции.

На перекрестном допросе мисс Браун согласилась, что доктор Лейн «уделял большое внимание всем дамам, принимавшим у него лечение» в гидротерапевтическом заведении Мур-парка. Приходило ли ей когда-нибудь в голову, что между доктором и миссис Робинсон существует непристойная связь? «Нет, не приходило», — ответила она.

— Сколько замужних дам находилось в Мур-парке в октябре того года, — спросил адвокат защиты, — и со многими ли из них доктор Лейн гулял в парке?

— Я помню там семерых дам, — сказала мисс Браун, — некоторые были замужние, другие — одинокие. У доктора Лейна было заведено гулять с разными дамами в парке.

Она ответила на ряд вопросов о ландшафте вокруг дома в Мур-парке: рядом росло много деревьев, подтвердила она; пустошь находилась примерно в миле оттуда. Ее спросили, взяла ли миссис Робинсон своего старшего сына Альфреда с собой, когда поехала на станцию с доктором Лейном. «Да, — ответила мисс Браун, — вероятно, взяла».

Мисс Браун отпустили, и на ее место клерк суда привел Леви Уоррена, конюха, работавшего у доктора Лейна в Мур-парке в 1854 году. Уоррен подтвердил, что миссис Робинсон обычно приезжала в Мур-парк со своим сыном «мастером Альфредом» и часто гуляла по парку с доктором Лейном. Затем он выдал свою ошеломляющую новость.

— Также я видел их в беседке, — сказал Уоррен, — он сидел, обняв ее за талию.

Беседка, добавил он, стояла на острове на реке, протекающей через Мур-парк, и он не раз видел этих двоих, уединившихся там.

Уоррен стал первым свидетелем, намекнувшим на нечто недостойное между Эдвардом и Изабеллой. В юридических терминах, описанная им сцена являлась «приблизительным деянием», событием, от которого рукой подать до поимки пары in flagrante[85], но решительно наводившим на мысль о недостойной связи. К «приблизительным деяниям» могли отнести тайную переписку замужней дамы с джентльменом, или посещение ею одинокого мужчины в его доме с закрыванием при этом ставней, или прием ею мужчины в своем доме, ночью, скрытым образом, или, как в данном случае, пребывание с обнимавшим ее за талию мужчиной в беседке.

Однако перекрестный допрос выявил предвзятость Леви Уоррена. Обнаружилось, что конюх давно знаком с Генри Робинсоном, в пользу которого давал показания. Он работал у него в 1851 году и получил место в Мур-парке по его рекомендации. Когда он впоследствии оставил работу у доктора Лейна (это место показалось ему «тяжелым», сказал он, ему «оно не понравилось»), Генри снова помог Уоррену, порекомендовав на другую работу.

Адвокаты защиты, возглавляемые Филлимором и Форситом, установили, что Генри расспрашивал Уоррена о событиях в Мур-парке с помощью частного сыщика, бывшего детектива полиции Чарлза Фредерика Филда. Чарли Филд был энергичным, хитрым человеком, полным и неразборчивым в средствах — словно списанным с инспектора Бакета в диккенсовском «Холодном доме» (1853), — которого, после ухода из полиции, часто нанимали мужчины, желавшие собрать доказательства неверности своих жен. Адвокаты спросили Уоррена, правда ли, что после этой встречи с бывшим инспектором Филдом он признался дворецкому Мур-парка, будто бы на самом деле не видел, как доктор Лейн обнимал миссис Робинсон. Они дали понять, что Уоррен солгал суду, подкупленный агентом Генри ради ложных показаний.

Уоррен это отрицал. Он сказал, что разговаривал с дворецким Мур-парка о встрече с мистером Филдом и мистером Робинсоном, но не признался в намерении лгать об увиденном в беседке.

Дела о разводах часто зависели от показаний слуг и персонала гостиниц, поскольку те были наиболее вероятными свидетелями случаев незаконной связи между людьми, относившимися к среднему классу и высшему обществу, но судьи держались настороже, учитывая возможность подкупа или мстительности наемных работников. «К показаниям уволенных домашних слуг следует относиться с большой осторожностью и самым тщательным образом их исследовать, — предупреждал юридический справочник 1853 года, — в противном случае наше положение вселяет страх, вокруг наших столов и кроватей будут расставлены ловушки, и наши удобства превратятся в орудия боязни и тревоги».

Вызвали двух других слуг из Мур-парка. Джон Томас Дженкинс показал, что, по его мнению, доктор Лейн обычно оказывал миссис Робинсон больше внимания, чем любой другой даме.

— Замечали ли вы когда-нибудь фамильярность в их отношениях? — спросил адвокат защиты.

— Нет, — признал Джон Дженкинс, — не замечал.

Сара Бермингем, сестра садовника Мур-парка, который переписывался с Дарвином, дала похожие показания о близости между доктором Лейном и миссис Робинсон. Она добавила, что в разговоре с ней миссис Робинсон назвала доктора «очень красивым» и «очаровательным» человеком.

Суд заслушал показания — газетное сообщение не уточняет, кого из слуг, — о том, что доктора Лейна видели выходившим из комнаты миссис Робинсон, а ее видели в его кабинете, и они шептались за обеденным столом.

На этом изложение дела истца, по словам Чемберса, закончилось.

Теперь дело должны были представить защитники Эдварда и Изабеллы. Но когда адвокат Изабеллы, доктор Филлимор, начал приводить свои доводы, Кокберн прервал его. Своим ясным, мелодичным голосом главный судья объявил, что представляемые материалы не годятся для дамских ушей. Он предложил ненадолго прервать заседание суда и удалить из зала женщин. Остальные судьи согласились. Видимо, на том же основании присутствовавшим в зале суда репортерам помешали или запретили публиковать дальнейший ход заседания, поскольку больше никаких подробностей слушаний того дня в печати не появилось.

Большинством истцов в новом суде были мужчины, обвинявшие своих жен в неверности. По закону, для получения развода мужу следовало всего лишь установить неверность жены, тогда как женщине требовалось доказать, что ее муж не только изменил ей, но также был виновен в уходе из семьи, жестокости или сексуальных преступлениях, а именно, двоеженстве, кровосмешении, насилии, содомии или скотоложестве. Такой двойной стандарт был обусловлен социальной опасностью, которую представляла собой прелюбодейка. Поскольку неверная жена могла родить своему мужу ребенка от другого мужчины, она ставила под угрозу уверенность в отцовстве, родстве, порядке наследования и праве наследования — основах буржуазного общества[86]. Архетипом английской прелюбодейки была королева Гвиневера, женщина, чья неверность привела к гибели королевства ее мужа. «Другого тень все льнет и льнет ко мне, — говорит Гвиневера в поэме Теннисона «Королевские идиллии» (1859). — И пачкает меня».

Наиболее печально известной неверной супругой современной литературы была госпожа Бовари, скучающая провинциальная жена в романе Флобера, изданном в 1857 году. Эмма Бовари беспокойна, сентиментальна, меланхолична, увлекается романами — одна из любимых ее книг «Поль и Виргиния» Сен-Пьера, произведение, которое Изабелла цитировала Эдварду в октябре 1854 года. Эмма влюбляется в молодого служащего, заваливает его подарками, и в самой скандальной сцене романа — изъятой из оригинального варианта, печатавшегося с продолжением в журнале, но восстановленной Флобером в изданном романе — вступает с ним в интимную связь в карете.

Хотя роман много лет не издавался в Англии, он сразу же вызвал комментарии в британской прессе. Эссе в «Субботнем обозрении» за 1857 год характеризует Эмму Бовари как «один из наиотвратительнейших» литературных персонажей; автор заявляет, что женщины подобного сорта угрожают разрушить общество изнутри. Он заверял своих читателей в отсутствии опасности, что «наши романисты» оскорбят общественную мораль, как это сделал Флобер, но предупреждал: английские нормы поведения и морали несут в себе свои риски. Национальная сдержанность в отношении секса может закончиться вспышкой желания. «Легкая литература, целиком основанная на любви и полностью, и систематически замалчивающая одну из важнейших ее сторон, — замечает автор, — может вызвать тенденцию к поощрению страстей, на которые неприлично даже намекать».

За две недели до начала процесса Робинсонов на летней выставке в Королевской академии, всего в миле на запад от Суда по бракоразводным и семейным делам, была показана картина, посвященная неверной жене. Центральная часть триптиха работы Августа Леопольда Эгга изображала семью среднего класса в гостиной. Подобно Генри Робинсону, этому мужу стало известно о грехе жены не от человека, а через письменный источник: он узнал о ее преступлении, прочитав письмо. Муж безвольно опустился в кресло, взгляд пустой, в руке листок бумаги. Ногой он попирает портрет любовника жены. Та ничком лежит на сплошь застланном коврами полу, спрятав от стыда лицо. Их дети, две девочки, на мгновение отвлеклись от карточного домика, который сооружают в уголке, непрочной башни, балансирующей на книге французского романиста Оноре де Бальзака. Рядом с женой на полу валяется половинка яблока, символ того плода, которым Ева соблазнила Адама. Другая половинка, пронзенная ножом, лежит на столе рядом с мужем.

Картины по обе стороны от центральной сцены рассказывали о судьбе семьи. Мать и дети оказались разделенными с момента печального открытия. На левой — две девушки, живущие вместе в безысходной нищете; на правой — прелюбодейка с младенцем на руках съежилась под мостом Ватерлоо — печально известном убежище проституток и самоубийц, в миле к северу от Суда по бракоразводным и семейным делам. Две афиши на кирпичных арках под мостом рекламируют фарсы о несчастных браках. В самом последнем из них — «Жертвах» Тома Тейлора, премьера которого состоялась в лондонском Хеймаркете в июле 1857 года, — действовала претендующая на интеллектуальность женщина, презиравшая своего мужа-коммерсанта и флиртовавшая с бледным молодым поэтом.

Произведение Эгга погружало зрителя в рушащийся брак, страшный поворотный момент. Вместо названия картина сопровождалась отрывком из вымышленного дневника, усиливая реализм, сиюминутность и незавершенность истории. «4 августа. Только что узнала, что Б. уже две недели как умер, так что его бедные дети лишились теперь обоих родителей. Я слышала, что ее последний раз видели в пятницу рядом со Стрендом, очевидно, ей некуда было идти. Какое падение она претерпела!» Подобно большинству изображений адюльтера — и в отличие от дневника Изабеллы Робинсон, — картина представляла не волнующее преступление жены, но ее бесконечный позор.

Однако послание художника получилось двусмысленным: с одной стороны, это было назидательное полотно об ужасных последствиях супружеской измены, с другой — произведение, вызывающее сострадание, где неверная жена и ее дети становились фигурами трагическими. «Таймс» обратила внимание, что картину «нелегко понять». «Атенеум» посчитал ее «неприличной». «Нужно провести черту, за которую нельзя заходить в изображении ужасов для публичного и невинного взгляда, и мы полагаем, что мистер Эгг хотя бы одной ногой, но заступил за эту черту». Предоставляя в истории Робинсонов право голоса обеим сторонам, новый суд заступал за ту же самую опасную черту.